— Не знаю, — мягко сказал он вслух. — Не могу ответить на твои вопросы, Эрнст. Надеюсь, будущее покажет.
— Может, война ответит, — пробормотал Пельц. — Если мы принесем всем странам немецкую культуру, может, потом навсегда установится мир.
— Скажи мне, — медленно произнес Фриш. — Ты уверен, что мы победим?
— А ты — нет? — изумленно спросил Пельц.
— Уверен… Но я спрашиваю тебя, потому что ты солдат, ты лучше разбираешься в военных делах.
— Что может остановить нашу армию? Ничего. Мы непобедимы.
— Конечно. Приятно, что ты это подтверждаешь.
— Значит, ты думаешь, мне надо жениться, пастор?
— Да. Женись, и пусть у тебя будет много сыновей, парень. Они понадобятся твоей Германии.
Дверь кабинета открылась — оба подняли глаза. Вышел поляк, за ним — Блюмель. Поляк плакал, громко и беспомощно всхлипывая. Идя вслед за ним к выходу, Блюмель подмигнул им, ткнул большим пальцем в сторону пленного и захохотал.
Когда они вышли, Пельц тихо сказал:
— Видал этого беднягу, пастор? Мне его жалко.
— Жалко?
— Зачем бог создал поляков? Почему он не сделал всех людей немцами? Для чего поляк рождается на свет, если ему незачем жить?
— Не знаю, друг.
— Никогда у меня не бывало столько вопросов, пастор. Раньше я не задумывался о таких вещах.
— Не задумывался?
— Нет. А теперь у меня уйма всяких вопросов. Почему это, пастор?
— Не знаю, сынок.
— Ну ладно, спасибо тебе за совет. Я думаю… может, если мне повезет… то есть если я женюсь…
Дверь открылась.
— Эрнст Пельц! — резко бросил Кер, оглядывая их обоих. Пельц вскочил и выбросил вперед руку.
— Хайль Гитлер!
Бодро чеканя шаг, он прошел в кабинет; пустой рукав подрагивал при каждом его шаге.
Фриш прислонился головой к стене и закрыл глаза.
3
4 часа 15 минут утра.
Берту Линг после разговора с комиссаром Кером отвезли домой на машине эсэсовцы Блюмель и Латцельбургер. В первый раз с той секунды, как раздался выстрел и Веглер упал на землю, Берта осталась одна, без людей. Теперь уже незачем было притворяться спокойной, и, войдя в спальню, Берта рухнула на кровать.
Она лежала, совсем одетая, обессиленная до того, что не. могла заставить себя шевельнуться, и горькими слезами оплакивала человека, которого любила.
Берта выдала Веглера заводской охране не из какого-нибудь расчета, а в припадке истерики, в паническом страхе — страхе перед тем, чем это грозит им обоим, перед английскими бомбардировщиками, перед неведомым. Сейчас, когда она осталась одна, патриотические чувства уже не стояли непроницаемой завесой между ее потрясенной душой и неумолимой совестью; эсэсовцы восторженно поздравляли ее, называли благородной, мужественной женщиной, истинной немкой, но эти красивые слова, еще и сейчас звучавшие в ее ушах, не находили отклика в ее сердце. Никакая логика не могла унять душевную боль, никакие восхваления патриотизма не облегчат ее вины. Перед ее глазами стояла страшная картина: живая человеческая голова на плахе и сверкающее лезвие гильотины, с мерным стуком бесконечно ходящее вверх, вниз… оно отрубает голову, и струя крови бьет фонтаном… это голова ее любовника, голова с такими знакомыми чертами, с голубыми глазами и широким ртом, который она страстно целовала… голова, что когда-то лежала на ее подушке.
А рассудок ее, стараясь найти покой и оправдание, перебирал уже потерявшие убедительность доводы, придумывая новые; ум спрашивал у сердца: «Как же можно было поступить иначе?» Но и сердце ее было в смятении, ибо в каком-то его уголке горела ненависть к Веглеру. Ведь на самом деле это он ее предал. Веглер клятвенно обещал ей счастливое будущее и нарушил свое обещание. Он своими руками разорвал их переплетенные жизни. Она не видела в его поступке ни смысла, ни значения. «Зачем, зачем он это сделал?» — вертелось у нее в мозгу. И она не могла найти ответа; ей это казалось просто грубой, варварской выходкой, которую она никогда ему не простит.
Берта повторяла себе это беспрерывно. Но за всеми ее мыслями вставала спокойная, четкая истина — острие ножа, колющее ее мозг. Сильнее, чем что-либо, Берта чувствовала сейчас одно: Веглер хороший человек! В каждом человеке много разного, и Берта, давно перешагнувшая наивный девичий возраст, оценивала Веглера с практической точки зрения. Она знала, что он может стать необходимым ей помощником на ферме, она нашла в нем спокойного, легкого по характеру товарища и была благодарна ему за его зрелую мужественность — за то, что, прижимаясь к его большому телу, она испытывала радость и восторг. Словом, для нее, тридцатишестилетней крестьянки, было бы неслыханным везеньем, если бы Веглер стал ее вторым мужем. Кроме того, она с самого начала поняла, что Веглер — редкое исключение среди мужчин: честный, нравственно чистый, со скромным достоинством — словом, очень хороший человек. Но почему же этот хороший человек пошел на преступление, совершил страшный грех саботажа? И если уж хороший человек сделал такое, то кто же она, предавшая его?
И тут Берта не знала, что ответить. Перед этой мыслью все другие доводы теряли свою силу. И тогда ненависть к нему и тревогу за себя захлестывало истерически страстное желание подползти на коленях к больничной койке, целовать его руки и молить о прощении.
Берта плакала, и ни разум, ни сердце не облегчали ей смятения и боли.
Шел пятый час утра, когда Анна Манке подъехала к ферме на велосипеде Латцельбургера. Берта не слышала ни скрипа калитки, ни энергичного стука в дверь и испуганно вскочила с кровати, когда Анна громко окликнула ее, войдя в кухню. Сердце ее сжалось от страха при мысли, что ее опять вызывают к комиссару гестапо. Из чувства самосохранения она рассказала Керу далеко не все, что произошло этой ночью, и скрыла свой разговор с Веглером. Если будет второй допрос, вряд ли она сумеет выгородить себя.
Анна снова окликнула ее; Берта узнала Анну по голосу и мгновенно сообразила, что нужно схитрить. Сонным голосом она пробормотала: «Кто там?» — и вдруг быстро стянула с себя красивый свитер и сунула его под подушку.
Этот свитер, подарок сына, был бесконечно дорог Берте. В декабре прошлого года, когда был сбор теплых вещей для солдат, воевавших в России, Анна Манке явилась с такими увещеваниями, что Берте пришлось расстаться со своим единственным свитером. Сейчас снова близилась кампания «зимней помощи». Если Анна увидит этот новый свитер, то Берта и опомниться не успеет, как он исчезнет в проклятом мешке. Она решила не отдавать его ни в коем случае. Конечно, теплые вещи нужны бедным нашим солдатам, страдающим от лютых русских морозов (слава богу, ее мальчик пока что избежал этой пытки), но, в конце концов, в Германии тоже холодная зима. Как прикажете быть крестьянке, которая почти все время работает на дворе или в поле? И кто о тебе позаботится, если ты сама о себе не позаботишься?
— Встань, пожалуйста, Берта, — громко сказала Анна. — Мне нужно поговорить с тобой.
— Иду, иду! — сонным голосом ответила Берта. Она сняла юбку, раскрыла постель и растрепала волосы. Потом накинула латаный халат и открыла дверь. Анна водила по кухне лучом фонарика-карандаша; она уже успела опустить маскировочную шторку.
— Ну и ну! — воскликнула она. — Спокойный же у тебя характер: так крепко заснуть после всего, что ты сегодня пережила! Бедняжка моя, надо же случиться такой беде!
Берта пожала плечами. Анна потушила фонарик.
— Зажги лампу, дорогая. Нам с тобой нужно серьезно поговорить.
Берта заколебалась. Она знала, что лицо у нее распухло и все в пятнах от слез; ей не хотелось, чтобы Анна заметила эти следы раскаяния.
— Лампа разбилась… свечей у меня нет. Если поднять штору, будет светло.
Анна передернула плечами и направила луч фонарика вниз. Берта подняла штору. В комнате разлился бледный предрассветный сумрак.
— Вот дела-то, а, Берта? — оживленно воскликнула Анна. — Подумать только, ты обручена с предателем! Просто не верится, что ты ничего за ним не замечала раньше!
— Еще что выдумали! — разозлилась Берта. — Вы на что намекаете? Я…
— Ну, ну, ладно, — торопливо перебила ее Анна. — Не сердись. Это я просто так обмолвилась. Ни на что я не намекаю.
— Паршивые же у вас обмолвки, — с яростью возразила Берта. — Хватит с меня! Не желаю слышать никаких намеков. Эти молодчики с завода на что уж ловки, а и то ничего не заметили. Ему дали крест за заслуги.
— Да, конечно, — умиротворяюще сказала Анна. — Забудем про это. Извини, пожалуйста. В конце концов, ведь ты спасла завод. Я тебя от души поздравляю.
Берта села.
— Ну а зачем вы явились среди ночи? Если потому, что до вас дошли слухи и вам захотелось посудачить…
«Странно, что это она так запальчива?» — подумала Анна, чувствуя, как в ней закипает раздражение.
— Знаешь, Берта, не дури. За этим я не пришла бы в четыре часа ночи.
— А зачем же тогда? Уж будьте добры, выкладывайте поскорее и дайте мне хоть немного поспать. Скоро рассветет, и мне надо будет доить коров.
— А как ты считаешь, зачем я пришла? — холодно спросила Анна. — За рецептом печенья, что ли? Может, ты забыла, что носишь ребенка Веглера?
— О!..
— «О!» — передразнила Анна. — Теперь, небось, прикусила язык? Анна Манке не такая уж дура, да? Она пришла сюда не сплетничать. Уж если говорить правду, она примчалась за пять километров на велосипеде в четыре часа ночи потому, что думает о благополучии фрау Линг. — Анна тоже села и неожиданно засмеялась. — Во всяком случае, хватит болтать глупости.
Нам с тобой нужно решить серьезный вопрос. И если мы будем злиться, то, пожалуй, не решим его правильно.
— А что тут решать?
Даже в тусклом предутреннем свете Берта увидела неподдельное удивление на лице Анны. Она внутренне вздрогнула, поняв, что сказала не то.
— По-твоему, нечего решать? — кротким тоном спросила она. — Ты… ты согласна носить… как бы это сказать… заклейменного ребенка? Чтобы вся деревня знала о твоем позоре? — Она с изумлением уставилась на Берту.
Берта молчала. Потом, хотя и понимая, что еще больше запутывает дело, сказала:
— Ребенок будет арийским, правда? Так что же тут плохого?
— Ничего! — отрезала Анна. — Только ведь это будет отродье изменника, так ведь?
Берта не ответила.
— Берта, — продолжала Анна уже более мирно. — Я знаю, ты меня не любишь. Почему — не известно. Но это неважно. Я пришла к тебе в интересах твоего благополучия. Откровенно говоря, мне жаль тебя, Берта. Веглер и так уже причинил тебе много горя. Зачем же всей деревне знать, что ты носишь ребенка от изменника?
Берта опять промолчала.
— Ну, так как же: хочешь, чтобы я помогла тебе скрыть это ото всех? Решай сама.
Берта молчала.
— У тебя что, язык отнялся?
— Что вы от меня хотите? — прошептала Берта.
— Прежде всего, много ли народу знает, что ты беременна?
— Только вы… да Веглер, конечно.
— Как? Ты больше никому не говорила?
— Никому.
— Это просто счастье! — ликующе воскликнула Анна. — Все будет намного проще!
Берта напряженно кивнула.
— Теперь самое важное — на каком ты месяце? Только точно, Берта.
— А почему это так важно?
— Неужели ты сама не понимаешь? Само собой, я должна устроить тебя в Дом незамужних матерей. Нужно туда написать; ответ, конечно, придет не сразу — словом, это в один день не сделается. Помни: тебе надо уехать, пока еще не заметно, что ты беременна. Потом, надо устроить, чтобы кто-нибудь смотрел за фермой, пока тебя не будет. Мы с тобой должны поговорить с Розенхартом. Но не беспокойся, я уж позабочусь, чтобы Розенхарт нам помог.
Берта молчала.
— И само собой, — продолжала Анна, — когда ребенок родится, тебе придется решать важный вопрос — конечно, если ребенок будет здоровым. Я на твоем месте отдала бы его на воспитание государству, особенно если будет мальчик. Но это дело твое… А пока что мне придется похлопотать. Ну, так как же?
Берта продолжала молчать.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что не считала недель?
— У меня не будет ребенка, — громко и грубо перебила ее Берта. — И ничего устраивать не нужно.
— Что? — опешила Анна.
— Да то, что я говорю. Я… я выкинула.
— Выкинула? — Анна сверлила Берту острым взглядом. — Когда?
Берта замялась.
— Да вскоре после того, как я сказала вам, что беременна.
— Врешь, — быстро сказала Анна. — Боже мой, неужели ты не понимаешь, что я хочу тебе помочь?
— Я не вру.
— Ты считаешь меня за дуру, — спокойно сказала Анна. — Я встретила тебя в городе всего два дня назад — в тот день, когда продавали поляков. Разве я не спросила, как ты переносишь беременность? А ты что мне ответила, а? Может, забыла, так я тебе напомню.
Берта прикусила нижнюю губу. У нее совсем выскочила из памяти эта случайная встреча. «Прекрасно, — ответила она тогда Анне. — Слава богу, меня даже ни разу не тошнило». Мысли ее бешено заметались, но она не могла придумать, как выпутаться из лжи.
— Ну, тогда вот что, — злобно крикнула Анна, вскочив со стула. — Извини, что побеспокоилась о тебе, извини, что примчалась ночью за пять километров, чтобы помочь тебе. Утром я пойду прямо к партийному начальству и скажу: «Берта Линг беременна от изменника Веглера. Решайте сами, что делать».
— Ну ладно… я скажу вам всю правду, — тихо проговорила Берта, окончательно сдаваясь. — Прежде всего, я и не была беременна.
Уродливое лицо Анны так перекосилось от изумления, что Берта расхохоталась бы, если бы не была так обессилена.
— Значит, ты врала, что беременна?
— Да.
— И выкидыша у тебя не было?
— Нет.
— Зачем же ты соврала? Для чего?
— Я обманула Вилли, чтобы он на мне женился, — грустно объяснила Берта. — Мы поссорились. А ведь он человек честный. Скажи я ему, что беременна, — он предложил бы пожениться. Так оно и было. — Берта глубоко вздохнула и угрюмо добавила: — А вас я обманула, чтобы вы не приставали ко мне. «Рожай от него, рожай от него!» С тех пор как мы с Вилли сошлись, вы два раза в неделю приходили меня грызть. Ну, я и сказала, что беременна. Мне до смерти надоели ваши приставания.
— Господи боже мой, — растерянно пробормотала Анна. — В жизни не слышала ничего подобного! — Она старалась разглядеть лицо Берты в неясном предутреннем свете. — Теперь не знаю, чему и верить.
— Пусть меня осмотрит доктор, если хотите, — сказала Берта все так же угрюмо. — Я не беременна, я все выдумала. Так что вам незачем идти к партийному начальству и незачем хлопотать, и вы зря примчались сюда в четыре часа ночи. И, пожалуйста, оставьте меня в покое, я пойду спать.
— Хорошенькое дело, — пробормотала Анна. — Хорошенькое дело!
— Что? — насмешливо спросила Берта. — Разве вы не рады? По-моему, вам должно быть приятно узнать, что я не беременна от предателя. Или, может, вы расстроены потому, что в деревне одним ребенком будет меньше и, стало быть, уменьшатся ваши заслуги?
— Ты с кем это так разговариваешь?!
Берта громко засмеялась.
— По крайней мере выяснилось одно, — холодно заметила Анна. — Ты неблагонадежная немка, тебе нельзя доверять. У, деревенская кость!
Берта пожала плечами и досадливо отвернулась.
— Если ты думаешь, что я порву твое личное дело, — ошибаешься, голубушка. Ты-то можешь врать, сколько угодно, а Анна Манке не станет. В своем отчете я напишу: «Фрау Линг солгала партийной уполномоченной насчет своей беременности».
— Ну и ладно! — со злостью сказала Берта. — Я всегда знала, что ты склочница. Что ж, старайся: может, получишь мою ферму.
— Я — склочница! Это потому, что…
— Да, ты, ты! Вечно суешься, куда тебя не просят!
— Замолчи, а то я на тебя донесу! Моя обязанность — поощрять деторождение в нашем округе. Раз ты осуждаешь мою работу, ты осуждаешь и фюрера.
— Убирайся отсюда! — крикнула Берта. От гнева лицо ее стало свекольно-красного цвета; захлебываясь, она исступленно выкрикивала бессвязные слова — Посмотри на себя— ведь ты была хорошей женщиной, когда была только учительницей. Я тебя уважала! Ха-ха! Знаешь, кто ты теперь? Дрянь паршивая! Да, я не хотела ребенка, пока не обвенчаюсь. Пусть я старомодная. Мне не нравится слово «незаконнорожденный». Сама рожай незаконнорожденных! Лицемерка ты, а не патриотка! Не приставай к людям, тогда они не будут тебе врать. Можешь доносить на меня, ступай, доноси, впутай меня в беду, добейся, чтобы у меня отобрали ферму, дрянь.