— Не плачьте, — сказал он. — Только не плачьте. Вы хорошая женщина, право же. Только… — Он запнулся и вдруг гневно крикнул — Черт возьми, перестаньте реветь! Нечего прикидываться обиженной! Я вас ничем не обидел. За собаку я вам заплатил сполна, верно? А кто просил меня посидеть еще? Вы сами во всем виноваты! Я не хотел этого. Я хочу только одного, чтобы меня оставили в покое!
— Я виновата? — Берта в ярости вскочила на ноги. — Уходи отсюда, свинья паршивая! Уходи, а то я не знаю, что с тобой сделаю!
Вилли отвернулся. Чуть поколебавшись, он вышел из комнаты. Она стояла неподвижно, дрожа с головы до ног и прислушиваясь к скрипу его ботинок в кухне. По лицу ее покатились соленые слезы. Услышав, что Вилли остановился возле двери, она затаила дыхание.
— Фрау Линг, — сказал он из кухни, — простите меня. Вы ни в чем не виноваты, ни в чем. Я… — Она не могла видеть, что он вздрогнул всем телом, но слышала, как жалобно прерывался его голос. — Я болен, — простонал он. — Я сам не понимаю, что делаю.
Берта метнулась к двери в кухню. Никогда, ни один человек не был ей так ненавистен, как Вилли в ту секунду, когда он пытался овладеть ею и она увидела на его лице злобное презрение… И все-таки через мгновение он отпустил ее. Эти две секунды показали, что он может быть разным, этот человек… и что он носит в себе какую-то душевную муку, которую она должна облегчить.
И она заговорила с ним. Она не взвешивала, не обдумывала своих слов, — бесхитростно и просто она открыла ему самые сокровенные свои мысли. Так велико было ее смятение, что оно оттеснило гордость и стыд, лукавство и пошлые упреки.
— Я думала, я вам нравлюсь, — начала Берта. — Я позволила вам остаться, потому что вы мне тоже понравились. Знаете, что было у меня на уме? Мне ничуть не стыдно. Я одинокая. Я знаю, что вы тоже одинокий. Я надеялась, что потом, если у нас все будет ладно, мы поженимся. Неужели вы думаете, что я позволяю целовать себя первому встречному? Как бы не так! Но вы мне очень понравились, и я не выдержала… а вы взяли да испортили все!
Она умолкла, задыхаясь от волнения и муки, надеясь и не надеясь, что он как-то сумеет залечить раны, которые нанес и себе и ей.
Вилли обернулся к ней искаженным лицом.
— Я знаю, — пробормотал он. — Я это понимал.
— Тогда почему же вы… зачем вам было нужно?.. — Она тщетно искала подходящих слов.
— Я болен, — опять простонал он и быстро закрыл лицо руками, словно ему было нестерпимо стыдно признаваться в своей слабости. — Во мне ничего уже не осталось. Я ничто. Я уже ничто.
— Почему? — спросила Берта, подходя к нему ближе. — Что с вами? Почему вы такой?
Вилли не ответил на это. Взглянув ей в лицо, он сказал:
— Да, я тоже одинок. Я так одинок, и у меня такая тоска, что мне хочется покончить с собой.
— Значит, я вам не нравлюсь? — спросила она. — Все дело в этом, да?
— Нет, я… — Вилли запнулся. — Вы мне нравитесь. Но там, в спальне, я… не знаю, что на меня нашло. Вы мне напомнили… я стал думать о своей жене. — Он глухо застонал. — А это невозможно вынести. Я вижу, как она лежит на земле, лицо изуродовано, руки оторваны, а тело — будто его взрезал мясник. И тогда мне хочется кого-нибудь убить. Если б она умерла от какой-нибудь болезни… Если б были похороны, я, может быть, плакал, как плачут мужчины… Но я хороню ее десять раз на день, а она все тут, со мной, лежит на земле, вся изувеченная…
Берта подошла к нему и стала рядом: она все поняла и не могла больше ненавидеть его. И когда она заговорила, в голосе ее было столько печали, столько сострадания, что Вилли показалось, будто сердце его сейчас разорвется от пронзившей его острой боли.
— Мы оба очень одиноки, — сказала она. — Таким людям, как мы, нужно поплакать вместе.
— Не надо, — прерывисто прошептал он. — Не надо. Я вам все сказал. Теперь я пойду. Я жалею, что пришел.
Вероятно, в жизни женщины, вроде Берты, только раз бывает минута, когда она проникается таким глубоким сочувствием к человеку, что уже не колеблется в своих поступках и не рассуждает, хорошо это или дурно. Берта взяла его руки и прижала к своей груди.
— Останься, — ласково прошептала она и, привстав на цыпочки, обвила руками его шею. С безмолвным сочувствием она покрывала его щеки, рот и лоб частыми, быстрыми поцелуями. — Будем вместе, Вилли, — шептала она. — Мы еще чужие, но нам нужно любить друг друга! Я тебя уже люблю. Ты видишь, Вилли, я потеряла всякий стыд. Если ты уйдешь, я не знаю, что со мной будет.
Вилли молчал, содрогаясь всем телом в ее объятиях.
— Но почему тебе так трудно поплакать со мной? — продолжала Берта. — Я тоже могу плакать о твоей жене. Смотри, вот я уже плачу…
Она крепко прижала его к себе, и многолетняя его душевная сумятица и тайная боль вылились в бурное горе; она обнимала его, гладила по голове, а он плакал и плакал, слезы падали на ее лицо, а все его большое железное тело дрожало от муки. И в эту минуту Берта познала такую глубину жалости и любви, какой ей еще не приходилось, да, вероятно, и не придется больше знать.
Всю ночь Вилли лежал в ее объятиях. Сбивчиво и прерывисто он рассказывал о своей жизни, порой начинал безудержно рыдать, потом снова говорил и говорил.
Когда забрезжило утро, оба в изнеможении заснули.
Глава десятая
1
Май — июль 1942 года.
Стой бурной ночи Вилли смотрел на Берту глазами, затуманенными невыразимой благодарностью. Они полюбили друг друга, как двое одиноких людей, счастливо нашедших друг друга; но Вилли, любя Берту как женщину, был привязан к ней, как ребенок к матери, и видел ее сквозь сияющую дымку обожания. Она сумела дать выход скорби, которая изглодала его сердце, ей одной он обязан тем, что вернулся к жизни. Иногда Вилли пытался объяснить, что он к ней чувствует, но каждый раз сбивался и что-то беспомощно мямлил. Тогда он просто обнимал Берту, стараясь жаркими ласками сказать ей то, чего не мог выразить в словах.
А Берта понимала его и без слов. Неделя шла за неделей, и Берта с переполнявшей сердце радостью замечала, как непонятный, замкнутый Вилли, которого она полюбила, становился все менее непонятным, менее замкнутым; это был другой Вилли, который умел смеяться, который принимался свистеть, входя в ее комнатку по вечерам, славный товарищ, просто и радостно вошедший в ее жизнь. И по мере того как перед ней раскрывалось его сердце, расцветало все, что было искреннего и доброго в ней самой, ибо нельзя было не откликнуться душой на его скромное внутреннее благородство. Порой, работая в поле, она останавливалась, счастливо вздыхала и думала: «Неужели же может быть так, чтобы женщина тридцати шести лет, мать взрослого сына, нашла новую любовь и новую жизнь?»
Раньше из всех дней недели воскресенье было самым унылым днем для обоих, теперь оно стало сплошным праздником. По будням Вилли был обязан являться в барак к одиннадцати вечера. Он приходил на ферму, поужинав в заводской столовке. Берта в это время обычно возвращалась с поля. Он оставался у нее до девяти, редко позже, так как Берте надо было вставать еще раньше, чем ему, — а потом уходил домой. Но субботний вечер и воскресенье они проводили вместе. И оба всю неделю мечтали об этих блаженных часах, как узник о свободе.
С усердием, каждый раз потешавшим Берту, Вилли по воскресеньям учился хозяйничать. Не было такой работы, которую он не старался бы перехватить из ее рук, и если ему случалось отнести помои в свинарник, он громко хвастался, что уже стал опытным фермером. По утрам, когда Берта стирала на себя и на него и болтала с ним через открытое окно, Вилли, раздевшись до пояса, пилил на солнце дрова на всю неделю. Покончив с дровами, он клал пилу и, насвистывая, подходил к окну.
— Эй, хозяйка, что прикажешь делать своему батраку? — говорил он. Перегнувшись через подоконник, он притягивал ее к себе, терся потным лицом о ее теплую шею и целовал, целовал без конца.
— Ах ты, ведьма этакая! — говорил он. — Ты не даешь батраку никакой работы. Не удивительно, что твой Шпиндлер сбежал от тебя в армию!
— Ах, так! — отвечала она, колотя по его литой груди. — Ах, вот ты как!
Он только ухмылялся, гордясь своей силой.
— Выходи сюда, женщина! Я научу тебя делать гимнастику.
— Ха-ха! Гимнастику! А от твоей гимнастики будет расти картошка, хотела бы я знать?
— Тебе надо делать гимнастику. Ты толстеешь.
— Вот еще! На что крестьянке твоя гимнастика? Ты думаешь, я всю неделю только и делаю, что нажимаю кнопки, как ты?
— Это я нажимаю кнопки? — возмущался он. — Ха! Нажимаю кнопки!
Когда наступало время доить коров, они вместе отправлялись в хлев, и по пути Вилли передразнивал птиц, распевавших на деревьях. Каждое воскресенье Берта покатывалась со смеху, глядя, как он тщетно тянет за соски брыкающуюся корову.
— Вот болван! — ласково кричала она. — Ну, какой из тебя выйдет фермер? Надо выжимать молоко, а не отрывать вымя. Это тебе не машина, негодяй!
И каждое воскресенье Вилли вызывался лезть в курятник. Он вылезал оттуда, держа в огромных ладонях теплые яйца, и с неизменным удивлением на лице размышлял о чудесах природы. Или застывал у свинарника, созерцая поразительное для горожанина зрелище — шесть поросят, тычущихся пятачками в брюхо свиньи, — пока не раздавался насмешливый голос Берты:
— Эй, эй, ты долго будешь там стоять? Может, сам хочешь пососать с поросятами?
В свободные часы Вилли играл на аккордеоне либо ходил с Бертой в сладко пахнущие поля, а иногда они прогуливались по деревенской улице. Берта с откровенной гордостью брала его под руку и выступала рядом с ним, как королева.
По вечерам — те несколько часов, пока Вилли не уходил на завод, — они бывали всецело поглощены собой. Лунный свет прохладным голубым покрывалом одевал их трепещущие тела. Ненасытная тяга друг к другу даже пугала их. Однажды, когда ощущение счастья переполнило его благодарное сердце, Вилли воскликнул:
— Ну что ты за женщина, ей-богу! С тобой я чувствую себя так… я не знаю… ну, словно мне девятнадцать лет… словно жизнь еще только начинается!
Его удивило то, как Берта отнеслась к этим словам. Сразу погрустнев, она нежно прошептала:
— Ты слишком хороший, Вилли, я тебя не стою.
— Что? — удивился он. — Это еще почему?
— Правда. Я ведь знаю. Вилли, милый, если я сделаю что-нибудь, что тебе не понравится, постарайся не сердиться. Помни только, что я тебя люблю.
— О чем ты говоришь! И что во мне особенного?
— Лучше тебя быть не может.
— Еще что! — засмеялся он.
— Ну, так ты сам мне скажи, какой ты человек?
— Я-то? О, я… — Вилли вдруг замолчал.
— Ты что, заснул? — ласково ткнула она его в бок.
— Кто его знает, какой я человек, — задумчиво сказал он.
Берта приподнялась и, опершись на локоть, поглядела ему в лицо.
— О чем ты думаешь? — серьезно спросила она.
— Ни о чем. А о чем мне думать?
— Да вот. я и спрашиваю: о чем? — Она засмеялась. — Эх вы, мужчины!
— Эх вы, женщины, — насмешливо ответил он. — Ну, слушай: я люблю играть на аккордеоне, я люблю свистеть, я люблю работать и… — он обхватил ее поперек туловища, как борец, и крепко прижал к себе, — …люблю гимнастику.
— Это я знаю, — засмеялась Берта. — А еще что?
— Ничего.
— Ты любишь ходить в церковь? Когда поженимся, надо бы иногда ходить по воскресеньям. Пойдешь со мной? Мы, фермеры, только в церкви и видимся.
— Пойду, конечно.
— Ты любишь принимать гостей?
— Конечно.
— Надо бы тебе познакомиться с Гутманами. И с Ирмой Винц, она моя соседка и старая подруга.
— Ирма! — воскликнул Вилли.
— Ты ее знаешь?
— Нет. Когда-то у меня была одна знакомая, тоже Ирма.
— Имей в виду, я ревнивая. Ты был в нее влюблен?
— Нет. Это жена моего приятеля.
— А кто он?
Вилли ответил не сразу. Он никогда не рассказывал Берте о Карле и сейчас обнаружил, что ему трудно говорить о нем. Но в конце концов он рассказал ей все.
— Да-а, — протянула Берта. — Но, конечно, если он был коммунистом… туда ему и дорога.
В первый раз с тех пор, как они сошлись, Вилли гневно повысил голос. (На следующий вечер он смиренно просил прощения.)
— Он был хороший человек! — резко крикнул он. — Нечего говорить о том, чего не знаешь! Он был честным человеком, и убивать таких — преступление!
— Но… — испуганно залепетала Берта, — прости меня… Это верно… я его не знала. И зря я это сболтнула. — Вилли молчал, и она продолжала: —А ты… ты никогда не говоришь о национал-социалистской партии и правительстве, Вилли. Может, ты из тех, кто…
— Не говорю, потому что не думаю о них, — сердито ответил Вилли. — Я хочу жить спокойно, и больше ничего.
Вилли кривил душою. В последнее время тайные мысли его беспрестанно вертелись вокруг политики, даже против его воли, даже если он, спохватившись, старался думать о чем-нибудь другом.
— Хочу жить спокойно — вот и все, — говорил он тем же сердитым тоном. — Хочу работать здесь, на ферме, если это возможно, и быть с тобой. — Он страстно обнял ее. — И мне нет дела ни до чего на свете. Лишь бы мы могли жить с тобой здесь тихо и мирно.
— Мы так и будем жить, — пылко зашептала Берта. — Вот увидишь, какой я буду хорошей женой. А если что тебе не понравится, ты только скажи, милый, я все сделаю по-твоему.
Вилли громко засмеялся в ответ. С нежностью глядя на Берту, он погладил ее по щеке.
— Ты даже не знаешь, как я люблю тебя, Берта, — прошептал он. — С тобой я забываю все, что мне не хотелось бы помнить. Ты словно… не знаю, как сказать. Но без тебя я ничто.
В жарком объятье они прильнули друг к другу.
— Милый, — прошептала она, — скажи… когда мы с тобой вот так… ты все еще думаешь о… ну, о своей первой жене?
— Нет, — мягко ответил он. — Нет!
— Я тоже никогда не думаю об Иоганне. Никогда, Вилли.
Оба сказали не полную правду, и это было правильно, иначе не могли поступить мужчина и женщина, которые испытывали такую потребность в любви.
2
Берта и Вилли переживали счастливые дни, но счастье их не было безмятежным. Его омрачало многое, и прежде всего Анна Манке. Через несколько недель после того, как Вилли стал постоянно бывать на ферме, Берта получила официальный вызов к уполномоченной национал-социалистской партии. Анна Манке наскоро осведомилась о здоровье Берты, а та, поблагодарив, в свою очередь спросила, как ее желчный пузырь (было общеизвестно, что у Анны неполадки в этой области), после чего Анна приступила прямо к делу.
— Итак, — приветливо улыбаясь, сказала она, — прежде всего тебя нужно поздравить, а?
— С чем?
Улыбка Анны стала еще шире.
— Ну как с чем? А герр Веглер?
— Откуда это вам известно? — опешила Берта.
— Не все ли тебе равно? Мало ли у меня возможностей, — не без гордости усмехнулась Анна.
— Нет, все-таки скажите, — настаивала Берта, и не из любопытства, а потому, что вдруг испугалась. Как ни сильно она полюбила Вилли, все же нельзя сказать, чтобы она знала его достаточно хорошо. Мужчины часто хвастают своими любовными делами. Неужели и Вилли разболтал про нее на заводе? — Пожалуйста, скажите, — повторила она. — Мне очень нужно знать.
— Да никакого колдовства тут нет. Когда заводской рабочий не ночует по субботам в бараке, естественно, начальство интересуется, куда он ходит. Вот и все.
— Значит, за Вилли следили?
— А что тут такого? Сейчас война. Всех нужно проверять. Но так или иначе, все оказалось благополучно. Герр Веглер ночует по субботам у фрау Линг. Великолепно! Все довольны. Само собой, меня поставили в известность. При первой же возможности я вызвала тебя. А теперь скажи, как у вас дела?
— Хорошо.
— Все уже решено? Вы поженитесь?
— Все решено.
— Отлично. Надеюсь, ты уже беременна?
— Нет.
— В чем же дело?
Молчание.
— В понедельник утром доктор Цодер с завода принимает в городе. Поезжай, он тебя осмотрит.