Ни одно из этих опровержений не приносило ему облегчения. Его бурно колотившееся сердце чувствовало правду, которую не решался признать его разум. Как ни странно, но не кто иной, как Юлиус Баумер, помог ему разгадать головоломку и опрокинул последний, не слишком честный довод, который как самозащиту придумал его рассудок. И если где-то уже было предопределено, что на следующую ночь Вилли будет стоять на лугу и зажжет огонь, подавая сигнал врагам своей родины, то, конечно, было предрешено и то, что арбейтсфронтфюрер Баумер даст ему в руки трут.
Вернувшись в барак, Вилли лег на койку и всю ночь пролежал без сна, с открытыми глазами. Он закрыл их, лишь когда прозвучал гудок и зашевелились на койках его товарищи. Он не мог смотреть на этих людей. Он ненавидел их — и в равной степени был испуган этой ненавистью. Ведь он еще не потерял рассудок. Но, прислушиваясь к их голосам, он ощутил непреодолимое желание вскочить и, схватив за шиворот, изо всех сил столкнуть их лбами… хотя и понимал, что это безумие. Он сознавал, что мозг его начинает стучать, как неистовый мотор, что в нем мечутся дикие мысли. Он этого не хотел. Это его пугало.
От Келлера, как от ревностного партийного руководителя, не укрылось поведение Вилли. Заметив, что время идет, а Вилли еще валяется наг койке, он подошел и потряс его за плечи.
— Эй, Вилли, — ласково окликнул он. — Ты еще спишь? Пора вставать.
— Я не сплю, — отвечал Вилли, не открывая глаз.
— Выдохся парень, а? — радостно заметил старый Руфке, водя гребнем по своей красивой белой шевелюре. — Что ты, Келлер, в самом деле? Разве не понимаешь, он размечтался о своей бабенке? Ах ты, проказник! Видно, воскресенье кажется тебе слишком коротким, да?
— Ну, вставай, вставай, — сказал Келлер. — Ты завтрак прозеваешь.
— Я не хочу завтракать.
— Тебе что, нездоровится? — забеспокоился Келлер. Вчера вечером Келлера вызывали к арбейтсфронтфюреру Баумеру. В присутствии каких-то, видимо, очень важных шишек его попросили дать политическую характеристику Веглера, и он узнал, что Вилли решено наградить крестом «За военные заслуги». — Слушай, если ты болен…
Вилли не ответил.
— …я сейчас позову доктора.
Вилли открыл глаза и тупо уставился на Келлера.
— Я, Фриц, не болен. Я выйду на работу вовремя. Мне просто не хочется сегодня есть.
— Ладно, дружище, — ласково сказал Келлер. — Ну, пока.
Все ушли, и Вилли вдруг принял новое решение. Сначала он хотел было притвориться больным. Ему необходимо остаться одному и хорошенько все обдумать. Для него была невыносима мысль, что ему придется жить и работать бок о бок с этими поляками, с этими несчастными созданиями, которые ненавидят его и которых он из бессмысленной жажды отмщения тоже начинал ненавидеть. Он не сомневался, что, будь у него время спокойно подумать, он изобрел бы что-нибудь, чтобы его перевели на другой завод.
Предложение Келлера позвать доктора привело его в себя. Доктор осмотрит его и сразу поймет, что он симулирует. Одно такое темное пятно в личном деле — и прощай возможность перевестись отсюда. Нужно рассуждать здраво. Придется как-нибудь собраться с силами и вытерпеть соседство этих поляков еще несколько дней.
Придя к этому решению, он заставил свое усталое тело подняться. Пошарив в шкафу, он достал полотенце, кусок эрзац-мыла и бритву и поплелся через рощу к умывальной. Занятый своими мыслями, он не обратил внимания на то, что делалось вокруг. Роща была усеяна валунами; пять-шесть эсэсовцев, обливаясь потом, усердно красили в зеленую краску каждый валун. Если бы Билли заметил это, он решил бы, что это делается в целях маскировки. Вокруг завода постоянно шли такие работы, однако никогда этим не занимались эсэсовцы.
Войдя в просторную умывальню, он заметил, что даже внутренние стены красят краской несколько человек в черной форме, и только тогда заинтересовался этим.
— Что такое? — спросил он. — Тоже маскировка?..
— Не суйся куда не просят, — свирепо гаркнул один из эсэсовцев.
— Я… только… — удивленно пробормотал Вилли.
— Не трепли языком, если не хочешь попасть в беду, — сердито перебил его эсэсовец. — Знаю я эти шуточки! Вы, рабочие, не такие уж простаки.
Вилли не стал возражать и замолчал. Беда? Нет, он не хочет попасть в беду. Он никогда этого не хотел. Он начал даже раскаиваться в своем безумии, которое заставило его предложить документы поляку. Это навлекло бы на него настоящую беду. Пусть себе хоть весь завод красят в зеленую краску, он не станет спрашивать ни о чем.
Вилли побрился и подержал голову под краном, пока гудок не прогудел во второй раз; тогда он поспешил в кузнечный цех. Так как он не слышал, о чем взволнованно шептались рабочие за завтраком, то ничего не знал о событии, взбудоражившем весь завод: за ночь на валунах в роще и на стенах умывальной появилось множество антифашистских лозунгов.
В цехе происходило нечто необычное. Рабочие ночной смены, которые в это время всегда толпились у выхода, стояли рядами вдоль стен. Пленных поляков выводили из цеха под конвоем. Поляки из дневной смены не появлялись вообще. И, что было уже совсем странно, не успели рабочие дневной смены проработать у станков и получаса, как Гартвиг выключил главный рубильник. Машины внезапно застыли замертво. Грохот конвейеров умолк, и только флуоресцентные лампы горели, как всегда, заливая ярким голубоватым светом затихшую пещеру.
Через минуту выяснилось, в чем дело. Все взгляды устремились вверх, на галерейку — в одном конце ее открылась дверь, ведущая в соседний корпус, и вошло четыре эсэсовца. Стуча каблуками по решетчатому железу, они бойко прошли к центру галереи и стали навытяжку. За ними показался директор Кольберг с рассеянно-торжественным выражением на смуглом заросшем лице. А следом за Кольбергом шел Баумер. Рабочие поняли: предстоит митинг.
И, поняв это, они мгновенно насторожились. Настороженность была так осязаема, что Баумеру показалось, будто между ним и стоявшими внизу рабочими выросла глухая стена. Как хорошо он знал эти признаки — беспокойное шарканье подошв, напряженные фигуры, лица, глядевшие вверх, как застывшие глиняные маски. Ему. казалось, что, вздумай он протянуть руку, он ударится о твердую завесу враждебности. Эта мысль вызвала у него кислую усмешку. Он знал, что их волнует. Накануне, через час после того, как появились пленные поляки, к нему стали поступать донесения. «Четыре тысячи поляков, — шептались рабочие. — Черт возьми! Это значит, что четыре тысячи нас, немцев, возьмут в армию». На заводе работали люди лет сорока, сорока пяти и пятидесяти, и сколько бы ни было среди них членов партии, Баумер заранее ждал такой реакции. Большинству из них уже довелось побывать на фронте; в эту войну они предпочитали побеждать, сидя дома.
И так как Баумер был чуток к настроениям окружающих, он сразу стал настаивать на необходимости провести несколько митингов подряд.
— Было бы преступлением, — настойчиво внушал он Кольбергу, — провести этот набор в армию обычным путем.
Рабочие не ошиблись в своих догадках: секретный приказ, который Баумер получил две недели назад, предписывал через пять дней после прибытия поляков отправить в военные казармы тысячу немецких рабочих, а в течение следующего месяца представить еще три тысячи. И один только бог знает, сколько человек потребуется в дальнейшем.
Баумер видел в этом нечто гораздо большее, чем обучение новичков, которые встанут на место ушедших на фронт рабочих. Для него это выросло в политическую проблему, требовавшую ума и чуткости. Он чувствовал, что на него возложена моральная обязанность позаботиться о том, чтобы люди, уходившие с завода на фронт, шли туда с воодушевлением. Поэтому он представил Кольбергу тщательно разработанный план. Несколько недель назад, сообщил он директору, он обратился в министерство вооружений с просьбой разрешить награждение крестом «За военные заслуги» одного из заводских рабочих. Разрешение уже получено, и он только ждал подходящего случая. Теперь этот случай представился. Прежде всего надо наградить кого-то крестом. На этом митинге не будет сказано ни слова о призыве в армию. Рабочие, конечно, почувствуют большое облегчение и будут довольны. Но на следующий день будет второй митинг, на котором им объявят о призыве. После этого Веглер, простой рабочий, награжденный крестом, вызовется добровольцем.
— Ясно вам? — спросил Баумер Кольберга. — Вы поняли?
— Разумеется, понял, — холодно ответил Кольберг. — Из поколения в поколение немцев призывали соответственно году рождения. Вы заводите новый порядок. Конечно, я понял — это великолепно! Вы должны предложить свою выдумку генеральному штабу.
— Глупости, — возразил Баумер. — Не искажайте моих слов. Само собой, мы будем принимать во внимание год рождения при дальнейшем отборе. Нам придется проверять и степень квалификации, не правда ли? И здоровье также. Я предлагаю только одно: давайте сделаем так, чтобы этот набор в армию был не мрачным событием, а демонстрацией патриотизма. Раз наш человек вызовется добровольно, за ним последуют и другие. Главное, чтобы новобранцы ушли с завода весело, с уверенностью в победе. Теперь-то вы понимаете, Эдмунд?
— Понимаю, понимаю, — ответил Кольберг. И хотя все это казалось ему страшной чепухой и бессмысленной тратой рабочего времени, он, как всегда, уступил Баумеру, учитывая его партийное положение.
А сейчас Баумер с кривой усмешкой смотрел вниз, на рабочих кузнечного цеха, и соображал, с чего начать. После его разговора с Кольбергом в заводскую жизнь вторглось нечто новое и крайне неприятное — в роще и на стенах умывальни были обнаружены подрывные лозунги. Об этом тоже надо будет поговорить сегодня. До того как поступили донесения, эти лозунги успели увидеть очень многие, и очень многие уже слышали о них. Поэтому нельзя было обойти молчанием эти признаки подпольной деятельности.
Баумер молча глядел на рабочих, а рабочие молча глядели на галерею, на чуть заметно усмехавшегося арбейтсфронтфюрера, на двух техников, устанавливавших микрофон, по которому речи будут передаваться во все заводские корпуса. И когда Баумер шагнул к перилам и поправил перед собой микрофон, по цеху, словно шелест ветра, пронесся вздох. «Ну вот, начинается, — мелькнула одна и та же мысль почти у всех мало-мальски здоровых рабочих. — Вот оно, никуда от этого не денешься». И с напряженными непроницаемыми лицами они покорно ждали решения своей судьбы. «Ничего не поделаешь — война, — думали они. — Выбора у нас нет».
Баумер начал тихо, своим обычным серьезным тоном:
— Граждане немецкого государства! Сотоварищи по великой индустриальной армии! Сегодня мы собрались ради необычного случая…
В толпе снова пронесся вздох.
— Весь мир содрогается при виде наших побед. Сами посудите, в наших руках вся Европа. Мы почти овладели русским колоссом, проникнув в глубь страны на полторы тысячи километров. Ныне над далеким городом на Волге мы занесли острый меч, который освободит Европу от большевистской угрозы. А Англия? — В голосе его послышалась насмешка. — Страна летчиков и империалистов? Англия, дрожа от страха, ждет дня расплаты, ждет нашего гнева и того возмездия, которым грозил ей фюрер после бессмысленных бомбежек наших городов.
Баумер сделал паузу, потом заговорил очень тихо; красивое лицо его засветилось от гордости.
— Я спрашиваю вас, каким образом все это стало возможно? Наши враги, ломая руки, ищут объяснения, но так как они не только тупоголовы, но и морально развращены, им никогда не додуматься до истинной причины. «Танки, — говорят они, — самолеты, военная стратегия». Дурачье! Не металл, не нефть и не золото побеждают в войне. Это все есть и у наших врагов. Нет, войны выигрывают люди, только люди! — Голос его зазвенел от гордости. — И не всякие люди побеждают в войне, а только те, у кого есть великая цель и кто готов ради этой цели на любые жертвы.
Он остановился — национал-социалисты зааплодировали. Переждав, Баумер с воодушевлением сказал:
— Сегодня мы будем чествовать героический немецкий дух. Всем нам известно о блестящих подвигах наших солдат. Мы аплодируем им. Но иногда мы забываем о подвигах в тылу. Мы думаем о наших лишениях, о карточках, о длинном рабочем дне, забывая, что это не только лишения, но и великолепная гарантия победы. Без нас немецкие армии не могли бы сражаться в глубине России. Без того бесконечного потока боеприпасов, которые производим мы, немецкий солдат сражался бы не под Сталинградом и Каиром, а под Дрезденом, Берлином и Штеттином. Но позвольте вас заверить: если мы порой забываем о тыле, то фюрер никогда не забывает. И сегодня фюрер хочет почтить наградой представителя тех рабочих и работниц, которые самозабвенно сражаются на заводах, в нашем тылу. — Баумер повысил голос. — Вилли Веглер! Будьте добры, расстаньтесь с вашей машиной и поднимитесь сюда.
По кузнечному цеху пронесся недоуменный шепот. Те, кто знал Вилли, обернулись в его сторону, те, кто его не знал, с любопытством оглядывались вокруг. Но Вилли словно застыл возле парового молота, неподвижный, как чудовище, которым он управлял. Молчание затянулось и становилось неловким.
— Веглер! — снова сказал Баумер в микрофон. «Быть может, кто-то что-то напутал и этого человека здесь нет?» — подумал он.
Вилли не двинулся с места. Слова Баумера звучали в его ушах, а в мозгу метался тревожный вопрос: «Меня? Он вызывает меня?»
К нему быстро подошел Гартвиг.
— Веглер, — тревожно прошептал он. — Ты что, не слышишь? Ступай наверх.
Под общий смех Вилли бросился к лестнице, ведущей на галерейку. Баумер, довольный и слегка растроганный, следил за ним глазами. Очевидно, он скромен, этот человек: он не мог поверить, что именно ему выпала такая честь.
Небольшая группа улыбающихся чиновников расступилась, пропуская Вилли, который торопливо взобрался на галерею. Он остановился перед Баумером, глядя на него с высоты своего роста. Рядом с красивым стройным арбейтсфронтфюрером Вилли выглядел типичным заводским рабочим. В замасленной спецовке, с обнаженными мускулистыми руками, опущенными вдоль тела, он казался Баумеру живым воплощением завода — безыменной массы людей и машин. Баумер был в восторге от того, что их выбор пал именно на этого человека.
— Веглер, — произнес он мягко и торжественно, но не забывая говорить в микрофон. — Мне выпала честь выразить вам уважение фюрера, а в вашем лице — и всем мужчинам и женщинам, работающим на нашем заводе.
Гартвиг зааплодировал, к нему присоединились и остальные. Баумер выждал, пока не воцарилась тишина.
— Вас отметили, Вилли Веглер, как образцового рабочего этого огромного танкового арсенала. — Баумер перевел взгляд на рабочих внизу. — Позвольте мне рассказать вам немного об этом человеке, Веглере, который так скромно стоит рядом со мной. Веглеру сорок два года. Юношей он сражался в прошлой войне. Потом долгие годы спокойно и скромно трудился и воспитал прекрасного сына. Этот сын двадцати лет погиб в Норвегии за фюрера и отечество. А через несколько месяцев жена Веглера, его любимая подруга, с которой он прожил более двух десятков лет, погибла в Дюссельдорфе во время бомбежки. Я рассказываю вам обо всем этом потому, что даже те, кто близко знает Веглера, вероятно, не догадываются о том, какие испытания выпали на долю этого человека. Но Веглер не из тех, кто любит жаловаться. Он не нытик. Если он ожесточился, то знает, против кого — против врагов нашей родины. К такому заключению пришел Веглер. Он решил это про себя, молча. Ни слез, ни громких слов — просто молчаливая решимость.
Баумер на мгновенье остановился. Веглер с безучастным видом смотрел на железный решетчатый пол галереи. Это слегка удивило Баумера. Он ожидал хоть какого-то отклика на свои прочувствованные слова.
— Соратники-рабочие! — продолжал он, повысив голос. — Вот это и есть немецкий национальный характер. Это не политическая закалка. Вилли Веглер еще не вступил в национал-социалистскую партию. Он переносит испытания так мужественно потому, что его сердце — чисто немецкое сердце, а его кровь — чисто немецкая кровь. И родина ему дороже всего на свете. — Баумер незаметно начал впадать в пафос. — И поэтому сегодня мы чествуем этого человека. Мы чествуем сорокадвухлетнего рабочего, который добровольно, не дожидаясь просьб, взял на себя одну из самых тяжелых работ на заводе — работу у парового молота в этом цехе. В течение семи месяцев, не пропуская ни одного дня, не опаздывая ни на минуту, не произнеся ни одного слова жалобы, Вилли Веглер отважно сражается с этой машиной, которая подорвала силы многих людей помоложе, чем он. И если сегодня наши танки сметают с лица земли русские укрепления под Сталинградом, то только потому, что Вилли Веглер и вы, пятнадцать тысяч рабочих на этом заводе, отлично выполняете свой долг.