Она учится в Государственном институте истории искусств. «Это было очень колоритное учреждение, – вспоминала она, – там учились в основном нэпманские сынки и дочечки, затем какие-то студенты-волосатики, главным образом “убежденные идеалисты”, “философские интуитивисты”, поклонники Лосского, Бергсона и, конечно, Фрейда… Нас, комсомольцев, в ГИИ было очень мало, и мы приняли на себя всю, так сказать, тяжесть борьбы с “накипью нэпа”». Потом Ольга уже говорила об этом «колоритном» учреждении по-другому, отдавая должное талантливым людям, которые ее окружали. «Шкловский вообще говорил о чем придется, главным образом о кино, о гениальности Эйзенштейна, Пудовкина, выпускавших тогда одну картину за другой. Шкловский начинал свои лекции словами: “Знаете, что я вам скажу…” – и говорил так, что мы теряли смысл начала речи, когда приближался ее конец, потому что были опьянены ее великолепным содержанием», – писала Ольга в автобиографии.
После расформирования института как не соответствующего новой идеологии всех комсомольцев, в том числе и ее, перевели на филологический факультет Ленинградского университета, где она встретила начинающего студента-словесника Николая Молчанова.
Он с первого взгляда ей понравился. Молчанов отвечал всем ее представлениям об идеальном советском человеке. Он был аскетичный, честный, порядочный и настоящий комсомолец. Именно такого мужчину Ольга хотела видеть рядом с собой. «Донской казак по происхождению, высокий, удивительно ладный, он был необычайно, строго и мужественно красив, и еще более красив духовно», – писала она в автобиографии.
Он не сразу пошел на близкие отношения. Сопротивлялся, хотя тоже был влюблен. Но считал, что, когда строится социализм, не время для семейной жизни, все личное должно отступить на второй план. Однако Ольга победила.
«Да, собственно, моим первым шагом было то, что я сошлась с Николаем, – записывает она в июне 1930 года. – Сознательно добивалась этого. Все время хотелось его ласк и поцелуев. Иногда я просто болела им. Его брови меня мучили, и то, когда он, которому я по плечо, шел рядом, и руку мне стискивал – ну, умри, а целуй, а будь моим! Сознательно не разбиралась в “чувствах”… Сознательно отмахивалась от того, что он с кем-то жил или живет, от вопроса о его “прошлом” – в общем, такое “сознательное бессознание”. И кое-что в этом я считаю плюсом, а не минусом».
А 1930 год начинается с рокового постановления ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству». На ОГПУ возлагается организация так называемого раскулачивания.
В столыпинских вагонах везут в Сибирь и на Крайний Север сотни тысяч раскулаченных крестьян с семьями. Едут миллионы трудолюбивых крестьян. Часть из них пополнит число рабов на стройках социализма, часть высылается в лагеря. Дорогу выдерживают только самые сильные. Умирают женщины и дети. Но это никого не останавливает. «Повсюду одно, – пишет очевидец. – Развороченный муравейник. Поезда с раскулаченными идут в Казахстан, вербовщики ищут новых рабочих, соблазняя парней хлебом и сахаром».
Взрывают церкви – считается, что именно православие идейно поддерживает крестьянство. И последствия раскулачивания очень скоро дадут о себе знать: голодом будет охвачено полстраны.
Летом 1930 года Ольга отправляется на преддипломную журналистскую практику в газету Владикавказского окружкома ВКП(б) «Власть труда». Объезжает города и аулы, пишет о ходе коллективизации. С тоской и нежностью вспоминает Корнилова, думает о далеком Коле Молчанове, о своем будущем: «Я должна, я буду писать настоящие, хорошие стихи!..» Для нее стихи – фактор борьбы и строительства новой жизни. Это время, когда ей кажется, что она на гребне удачи.
Ольга колесит по стройкам Северного Кавказа, и перед ней разворачиваются тяжелые картины жизни и быта местных жителей: «…Колхозов нет. Продовольствия нет, живут впроголодь, строится дорога Шатой – Шарой, эта дорога свяжет горную Чечню с окружным центром, строится на 50 % за счет населения. Работа должна быть приостановлена вследствие полного отсутствия продуктов. Послали письмо чеченскому окружному ВКП, крайисполкому и центральному совету автодорог. Население просило оказать поддержку». Их же – газетчиков, людей из центра – кормят, обихаживают…
В горном селе Ольга встречает человека, у которого отняли все, раскулачили, хотя он был известный в крае партизан, участник Гражданской войны. «У него какая-то пришибленная покорность, и мне стыдно перед ним», – пишет она, но уговаривает себя, что это временные трудности, что надо терпеть и верить в лучшее.
Она всецело захвачена строительством Гизельдонской ГЭС в Северной Осетии. В ущелье Кавказа тысячи людей вгрызаются в горную породу, чтобы построить туннель. И хотя в дневнике Ольга отмечает ужасные условия работы, отсутствие у строителей даже необходимого питания («начальники берут себе буханку. Приходит 3-я смена 8 человек, просят хлеба. Нач<альник> отдает буханку – полтора дня смена питается буханкой…»), она полна небывалого восторга. И пусть начальник строительства со смехом говорит ей, что если люди не поедят, то они «обижаются», но, именуя всех строителей энтузиастами, она внутренне отрешается от понимания истинной цены строек коммунизма.
Так Берггольц знакомится с первыми шагами индустриализации.
Ольга тогда и представить не могла, что почти все начальники и инженеры как ГЭС, так и других объектов, с которыми она встретилась в то лето, сгинут в конце тридцатых годов. Энтузиасты сталинских строек навсегда исчезнут в тюрьмах, ссылках, лагерях…
Вернувшись в Ленинград, Ольга добивается того, чтобы их вместе с Николаем Молчановым по распределению отправили в Казахстан корреспондентами газеты «Советская степь». В Казахстане идет массовая насильственная коллективизация. Через несколько лет Ольга напишет повесть «Журналисты». Там не будет даже намека на трагическую реальность, которая открылась ей в те дни. Тем не менее эта повесть сыграет страшную роль в жизни Берггольц. В конце тридцатых годов ее книга будет фигурировать в ложных обвинениях и на допросах Ольги и ее товарищей, хотя на момент публикации все выглядело абсолютно безобидно.
Главный герой повести – журналист Михаил Якорев, печатающийся под псевдонимом Банко. Прототипом его стал Леонид Дьяконов (Анк), сотрудник газеты «Кировская правда», двоюродный брат Николая Заболоцкого. Главная героиня Тоня Козлова, мечтающая стать «Ларисой Рейснер реконструктивного периода», едет по призыву комсомола работать в одну из среднеазиатских республик. Третий герой повести – комсомолец Павел Калганов, влюбленный в Тоню, – был написан с Николая Молчанова. Наивный рассказ о дружбе трех журналистов создавался не без влияния классической литературы, Ольга ее знала и любила. Комсомольский журналист Банко был наделен печоринскими чертами и потому выглядел наиболее убедительно, но остальные герои обрисованы достаточно схематично. На это указывала и критика, и Николай Молчанов, которому повесть Ольги не понравилась.
И все-таки они вместе пережили в Казахстане общее чувство счастья, о котором Ольга Берггольц рассказала в неоконченной второй части «Дневных звёзд». Глава об этом должна была называться «Вот так мы войдем в социализм».
Тогда им всерьез казалось, что социализм воссияет перед ними, как когда-то Христос воссиял перед апостолами. Вера их укреплялась с каждым днем, и в газете они старались проводить линию партии. Но не могли они закрывать глаза и на ужасающую практику раскулачивания, с чем сталкивались как журналисты, хотя в официальной пропаганде это называлось борьбой с «отсталостью» и «бюрократией». И от того, что ни с нищетой и бесправием населения, ни с бесхозяйственностью местного партаппарата ничего нельзя было сделать, Ольгу порой охватывал «ужас неверия».
О такой растерянности говорит неотосланное Ольгино письмо к Либединскому, где она обращается к нему как к старшему товарищу и коммунисту в надежде, что он разрешит ее сомнения.
«…Юра, сейчас у меня с тобой как бы закрытое партсовещание. Ты знаешь, ни Муське, ни маме, ни другим я никогда не пишу полной правды… Но тебе должна сказать всё. Ты коммунист, мое руководство, и ты должен знать о вещах так, как знают о них коммунисты. Вот теперь в газете я знаю, что многое “замалчивают”, многое мы не печатаем, многое не говорим, – это правильно, это так и надо, и всю правильность и колоссальное значение мозга революции – партии – я оценила только сейчас в полной мере. Так вот, Юренька. Работать тут очень тяжело. В редакции и Казахстане. Ты только подумай – ни по одному показателю Казахстан не дает 100 %. Все заготовки идут позорно. На грандиозном строительстве – Турксиб сквозь кинофильмы, стихи и прочее казалось таким прекрасным – столько безобразий, головотяпства, оппортунизма, что голова кругом идет. В день сжигают по нескольку паровозов. Какая-то круговая порука безответственности. В краевых конторах сидит порядочное число “жлобов”. Например, хлопковая посевная. Уж чего, кажется, важнее. Подготовки к севу – ни к чёрту. Заготовительный план реализован с начала кампании на 43 %. И т. д., и т. д.
Верно, сдвиги и достижения тоже колоссальные, особенно если их соизмерить не то что с царским Казахстаном, но с тем…» Далее письмо оборвано.
На Кавказе Берггольц видела «достижения» социалистической индустриализации. Теперь перед ней разворачивались картины сталинской коллективизации.
В то же время Ольга впервые столкнулась с механизмом идеологической пропаганды, которая оправдывала беспощадные методы строительства социализма. Между собой друзья, несомненно, вели диспуты о том, что великая цель оправдывает любые средства. Пытались прикидывать в цифрах, сколькими жизнями можно было бы обойтись, думали даже о процентах подобных издержек. Но эти разговоры велись до тех пор, пока можно было вслух говорить на подобные темы. Да и ответ партии был известен: надо терпеть, надо принимать указания начальства без ропота и протеста.
Они – молодые журналисты – так и делали. Возмущались приписками и очковтирательством, но в итоге писали то, что от них требовалось. Себя не жалели. Работали по шестнадцать часов в сутки, жили в промерзшей редакции, спали на столах. От сизифова труда журналиста в глубинке Ольга едва держалась на ногах. Сославшись на необходимость встречи с дочкой, она едет в Ленинград. Молчанов остался в Алма-Ате.
«Такие девушки бывают только в сказке…»
В 1930 году у Ольги выходит книга рассказов для детей «Зима-лето попугай», которую издал в своей детской редакции Самуил Маршак. Он и познакомил Ольгу с приехавшим в Ленинград 20 сентября 1931 года Максимом Горьким. Пролетарский писатель планировал создание новых перспективных проектов, одним из которых должно было стать издательство «Детская литература».
Его «оруженосцем» в Ленинграде был один из руководителей РАПП Леопольд Авербах, который, как родственник зампреда ОГПУ Генриха Ягоды, был вхож в кремлевские и властные коридоры. Отец Авербаха был директором гостиницы «Европейская», где часто проходили писательские встречи, которые обычно заканчивались в ресторане гостиницы.
По воспоминаниям Вениамина Каверина, Авербах был «маленького роста, в очках, крепенький, лысый, уверенный, ежеминутно действующий – трудно было представить его в неподвижности, в размышлениях, в покое».
Говорил Авербах энергично, напористо, но речь его была соединением пустот. Он жонглировал мнимыми понятиями, заговаривая слушателей. Он сбивал с ног своей уверенностью, что общими усилиями они создадут новых Шекспиров, научат писать, как Федин.
Он был невероятно технологичен, практичен. Каверин вспоминал: как-то на встрече в «Европейской» Авербах выступал перед писателями-попутчиками, среди которых были Зощенко, Слонимский, Шкловский, и говорил с ними так, как будто у него, автора торопливых статей, посредственного литератора, была власть над настоящими писателями.
В огромном письме Николаю Молчанову от 23 сентября 1931 года – несколько страничек, плотно исписанных яркими зелеными чернилами, – Ольга в подробностях и не без гордости расскажет, что произошло с ней в те летние месяцы в Ленинграде.
«Потом приехал Авербах… По приезде он сразу проявил максимум заинтересованности ко мне. Мы с ним сразу подружились. Ходили, разговаривали, ужинали в Европейской и т. д. Колька, что это за человек, наш Князь! Интересно, что ему 28 лет! А человек два раза был на нелегальной работе в Германии и Франции, его там били, выслеживали и т. д. Да всего не расскажешь. Ведь он, кроме того, член первого ЦК КСМ, организатор его и т. д. В общем – князь, князь. И (деталь) потом вдруг еще открылась его сторона, вдруг (?) говорит: “неделями тянет к револьверу” и т. д. <…> Ну ладно, потом приезжает небезызвестный тебе Горький. Маршак тянет меня к нему насчет “Костров”. Идем, долго говорим (больше я, чем Маршак). Спорим. Горький заинтересован, заражен. Пишет рассказ о Ленине, воззвание относительно “Костров”. Колька, Горький до того милый, хороший парень, что я просто обалдела. Сидела с человеком, который написал “Клима Самгина”, и чувствовала себя лучше, вернее, непринужденнее, чем с Авербахом. Тоже, если писать, книжку надо.
Вечером, после рабочего театра, едем к Горькому ужинать. Зашел разговор о фольклоре, Юрий попросил спеть частушки. Я запела и пела под общими восторгами и просьбами полтора часа. На другой день всем окал, какая есть хорошая девушка, умная и т. д. Сказал, что обязательно я должна прийти к нему, – он будет какие-то капитальные труды по народному творчеству издавать, говорит, что я должна обязательно участвовать, реализовывать свои частушки и пр. В общем, ребята продолжают говорить с каким-то благоговением об отзывах Горького обо мне.
Сегодня с золовкой А. М. (очень хорошая, а сынок его ба-алда!) была у В. В. Лебедева. Фраер. Потом завтраками у А. М. Потом поехали в музей ГПУ. Ох, Николка! Какую кучу гадов и мы уничтожили, и сколько еще ее есть, жуть берет… В общем, я была потрясена. Потом мы поехали в ТЮЗ. Была “Хижина дяди Тома” – такое безобразие, что я отупела <…> Э, да за ТЮЗ нужно взяться – во как. Ведь у них даже Франции нет. Перевальцы какие-то, гуманисты, ребят портят, мать их… и вот, очевидно, от этого у меня такое мрачноватое настроение.
Впрочем, нет, – раздражает неопределенность положения. Авербах и Горький считают, что “Костры” настолько мировое дело, что ему нужен особый руководитель. Между прочим, Горький сказал, что это должно быть особое издательство и что он все сделает для этого.
И вот Авербах и Горький решили, что они отзовут меня – и тебя. Через Ц. К. ВЛКСМ. Сейчас же. И вот это-то меня и мучит. С одной стороны, я определенно знаю, что я по-настоящему нужна здесь, для того, чтобы сделать большое настоящее дело. Людей для этого дела нет. Маршаку доверить его – нельзя (подчеркнуто Берггольц. – Н. Г.) при всем его энтузиазме. И в ЛАППе дела – до черта, ЛАПП, оказывается, – слабая организация, а ребята в то же время растут так, что голова кружится от успехов.
А с другой стороны, как же бросить З. К.? Колька, очень странное дело, ведь тосковала о Ленинграде в Алма-Ата, а приехала – буквально не терпелось ехать работать обратно. Что ж, теперь погастролировала, и в кусты? А орден? После того, сколько о Казахстане рассказано, как только почувствовала в себе силы для настоящей работы – так… что же получается, Коля? Я в нерешительности. Основное настроение – Казахстан до марта. Но – отзыв? Но – в марте, возращение мое не имеет смысла. Надо положить начало новому издательству, большое дело начать – сейчас.
Но самое основное – ты. Ведь я хорошо помню твой вопль: “В Ленинграде что мне делать?” Это, конечно, и верно, и неверно, очень неверно. Работы много – до черта, Колюша. И – я хочу быть там, где ты. Я… теряюсь без тебя, свет мой!»