– Видишь, синий. Значит, Карагоз не далее, как в полусотне вёрст отсюда.
– Что ж ты, заморыш… – начал было Владигор, но сорвался, уткнувшись в непривычно волевой взгляд скрытника.
– Я один. А у Карагоза десяток. Да и ты ни дня не провёл без поисков. Только мешали бы друг другу.
– Постой, – коназу пришла в голову неожиданная мысль. – Ведь получается, ты с магами дело имеешь? Выходит, не покинули они землю русскую?
– Не все, батюшка. Кто и правда под землю до света ушёл, а те, кто к воинскому делу никак применён быть не может, в пустынях да горах сокрылись. И хоть явно влиять у них права нет, а вот оберег или амулет сделать могут.
– У меня мысль появилась, – пробасил Бравлин. – А если нам завтра вместе пойти? Поскачем, пока цвет не переменится, тогда и будем знать, что до Карагоза полста вёрст, и даже в какую сторону.
С минуту мужчины переваривали новый план, а потом по очереди кивнули.
– Решено, – подвёл итог Владигор, и двинулся в хором. На дворе стояла уже густая глубокая темень.
Лишь только завиднелось во дворе, из ворот, звеня сбруей и позёвывая, потянулся десяток конных воинов под предводительством коназа. Справа от командира ехал на своей куцей лошадёнке Ван.
Дружина угрюмо втянулась в лесную чащу и зашагала под кронами деревьев. Ехали молча, говорить никому не хотелось. Лишь Владигор время от времени жестом просил своего спутника оголить запястье, но убедившись, что камень в амулете сохраняет синий цвет, равнодушно отворачивался.
Так двигались несколько часов. Горы выродились в невысокие предгорья, лес сменился степью, лишь кое-где разбавленной чахлыми, видными на просвет рощицами низкорослых деревьев. Солнце прочно закрепилось над головой, нагревая блестящие шлемы и кольчуги. Вдруг Ван поднял руку.
– Стой! – зычно крикнул Владигор и дружинники с радостью замерли.
– Чёрный, – вполголоса произнёс скрытник.
– Значит, что?
– Значит, дуем назад ровно полста вёрст. Там этот ирод и будет, – подытожил Буривой.
– Людям передых надобен, – заботливо заметил коназ.
– Вот посинеет сызнова, тогда и передохнём.
На привал остановились через полчаса, в хилой, едва прикрывающей от яркого солнца рощице. Коней не рассёдлывали, кашу не варили. Всадники устало сползли с сёдел и тяжело плюхнулись в жухлую траву.
Кое-как перекусили, напоили лошадей и дали им с час попастись. Вскоре отряд уже продолжал движение.
Прошло ещё три часа, когда Ван вновь обратил внимание коназа.
– Снова чёрен, батюшка. Ушёл Карагоз.
– Не может быть! – возмутился за командира Бравлин. – Мы же навстречу движемся. Не мог он уйти.
– Однако в круге на полста вёрст его нет.
– Ну, ежели сбежал! – взвился Владигор. – Из-под земли достану! Слушай, скрытник, а у него не может быть своего амулета? Такого, чтобы ты его не видел.
– Этот камень на его крови замешан. Нет от него укрытия, хоть в гору спрячься, хоть в землю заройся.
Коназ соскочил с седла и с рёвом побежал по кругу. Воины почтительно молчали.
Три месяца дружина скакала по диким землям, но так и не нашла бандита. В другом случае, может, и бросили бы давно, подали царю прошение на вызов службы особой, поисковой да расследственной, но не сейчас.
Три месяца назад на дальний хором, куда уехал для проверки и обучения местной дружины коназ, отправились и его жена с дочкой. Всё честь по чести, с десятком бывалых воинов. Но перехватили их в пути люди татя и разбойника Карагоза. Жену обесчестили и зарезали как овцу, ножом по горлу, воинов, кого самострелами положили, кого мечами. Дрались не по чести, с амулетами и холодным чёрным колдовством. И трое одного били, и дубиной из куста, и самострелом с дерева, и ледяной морокой, и многими нечестивыми хитростями. Почти весь отряд полёг на лесной дороге. Конежну Беляну спасло только то, что ехала она в возке другом, да чуть приотстала. Ой, хорошо молодой девице было видно, как издеваются над матерью, как убивают знакомых с детства ратников. А потом и их возок заметили. Молодой, да разумный воин Боян, бывший тогда за возчика, умудрился выскочить в чащу сам и девицу вытащить, тем и спаслись оба.
Они пришли в хором через два дня, усталые, голодные, грязные и единственные живые. Первые дни Беляна ни слова не сказывала, лишь потом в себя приходить начала. Но ни на двор выходить не желала, ни к дружине. Один лишь человек смог её расшевелить, да и тот пришлый из тайной стороны, Ки-тая, странный человек, то есть путешественник, Ван.
А коназ до вчерашнего дня и не знал кто есть таков их непонятный гость. Принял его сперва за перехожего, мало ли странников по дорогам ходит. Приглядывали, конечно, но чужак вёл себя с вежеством, дурного за ним не видели. А уж когда после его уроков конежна совсем в себя пришла, даже улыбаться иногда стала, довольный отец и вовсе успокоился. Наказал лишь двоим бойцам наблюдать за ученицей, да и то, больше не из боязни, как бы странник не обидел девочку, а для собственного спокойствия.
А сам же поклялся перед ликом, что найдёт обидчика и лично покарает. С тех пор каждый день десяток дружинников колесил по диким землям в поисках Карагоза.
И вдруг тот пропал, как в воду канул. Да и то, если б в воду, амулет, поди, нашёл бы, недаром на крови замешан.
Владигор стоял у тонкого, двумя ладонями обхватить, дубка и пытался придумать, что делать дальше.
А главное, никто этого Карагоза-то и в лицо не видал. Местные, у которых дружина пытала про татя, описывали только доспех. Правда, в один голос и почти слово в слово. На это и была вся коназова надёжа. И вот сейчас пропала последняя ниточка.
– Коназ-батюшка, – Ван аккуратно тронул Владигора за литое кольчужное плечо.
Тот дёрнулся, но не повернулся.
– Тебе жить дальше надо.
– Да на что мне жить-то? Какой-то тать лесной жену обесчестил и как козу зарезал, дочку чуть не потерял. И даже отомстить не могу.
– А вот не будешь жить, умрёшь. Сам понимаешь, нет жизни, значит, приходит Мара.
Владигор замер.
– Ты, батюшка, что сейчас должен делать?
– Дома быть. Там целый город без пригляда.
– Вот. А ты здесь себя убиваешь. Скажи, если умрёшь, будет от того Карагозу хуже?
– Наоборот, лучше будет.
– Прав ты, коназ. А потому мой тебе совет. Езжай к себе в Калач-град, и постарайся снова начать жить, как раньше жил. А я здесь останусь. И уж коли объявится тать, не премину послать за тобой со всей скоростью.
* * *
За прошедшую неделю Платон, если и не смирился с ролью пленника, то во всяком случае, успокоился. А куда было деваться, если даже по нужде их никто и не думал выводить? Кидали за решётку один на всех круглый каравай тёмного хлеба да небольшой, литра на два, бурдюк вонючей, затхлой воды, а наутро под решётку просовывали собранный из травы веник и им приходилось самим выметать за собой отходы. Хорошо, хоть с соседями повезло – делились едой и водой честно. Что было бы, вздумай этот кряжистый бородач выпить и съесть всё один, Платон даже боялся представить.
Общение понемногу налаживалось. Женщина, как оказалось, неплохо знала русский. Хоть и было заметно, что это не родной её язык – фразы строила неправильно, говорила слишком грамотно – но акцента почти не было.
Платон узнал, что едут они по дикой территории в город Дамаск, на торги, где все трое будут проданы с аукциона.
– Это что же, настоящие рабы? – не понял сначала молодой человек?
– А разве они бывают какие-то ещё? – ответила вопросом женщина.
Звали её Подана. Она была русской и родилась в Астраханском ханстве, в Царице. Но в детстве её вместе с сестрой выкрали проходящие караваном хазары, и с тех пор где только Подана не жила. Сестра умерла десять лет назад, когда они обе мыли полы в бане в византийском городе Опоше. И вот сейчас уже привыкшую к рабской доле женщину везли продавать седьмой раз.
– Вот тебе бы сейчас освободиться, – мечтательно проговорил Платон как-то. – То-то радости было бы.
– Ох, милок, – по старушечьи ответила Подана. – Я, чай, и забыла уж, какова она, воля. Там и еду самому надо добывать, и жильё себе мастерить. А я, старая, привыкла, что за меня всё хозяин решает.
Платон даже замер от таких слов. Как же так, не рваться на волю, не любить её?
– Подана, а спроси у Дормидонта про волю? Давно ли он в рабстве?
– И спрашивать не буду, чего бередить-то? Сама скажу. На неделю дольше тебя в оковах пребывает. В бою его захватили. Раненый был весь, думали и дня не протянет. Да колдун у хазарских купцов оказался хорош, вытянул, можно сказать, с того света. Жаль, зря.
– Почему зря? – недоуменно переспросил Платон. – Жив же остался.
– Он же манорский краколец, – сыпала Подана неизвестными словами с таким видом, будто каждому сразу должно быть всё понятно.
– Кто-кто?
– Откуда ты прибыл, парень, что ничего не ведаешь? Город такой есть, Кракола, или Карачи, по-ихнему. А в нём крепость – остров Манор. Живут там ярые вои, что ни за что не уйдут на круг рабами. Верят, что свободный после смерти вновь свободным родится, а раб – рабом. Потому и пытался Домидонт бежать, пока мог. Хоть смерть принять, но без ошейника.
– Ошейника?
– Так ты и этого не слыхал? Вот продадут нас, каждому его хозяин ошейник наденет. Кому простой, кожаный, а кому и золотой. Как ценить будет.
В разговорах о мире, в который попал Платон прошла неделя. За это время он многое узнал, и мало, что ему понравилось. Но молодой человек понял главное – при первой оказии из каравана нужно бежать, иначе всю жизнь проведёшь в рабстве.
Само это понятие для юноши, воспитанного советской, а потом постсоветской школой было достаточно абстрактным, но желание быть свободным вбили ещё на уроках истории, рассказывая о нелёгкой участи крепостных. Поэтому Платон, лишь только освоившись в клетке, внимательно поглядывал, не забудет ли надсмотрщик запереть дверь, не расшатается ли деревянный брус…
Глава 7
Неделя пребывания в клетке не прошла для Платона бесследно. Он стал апатичным, двигался мало. Чаще всего сидел, подпирая деревянные брусья решётки спиной, полузакрыв глаза. Даже мысли в голове шевелились вяло, без энтузиазма. А зачем, если вся дальнейшая жизнь будет проходить в ошейнике, как у цепного пса? Туда нельзя, сюда нельзя. Покормили – поел. А если хозяин захочет его за что-то наказать, то может до полусмерти запороть. И неважно, есть за что, или просто настроение плохое.
Последние мысли оборвались, споткнувшись о внезапно прекратившееся покачивание клетки. Обычно караван двигался весь световой день, останавливаясь только после захода солнца, так что постоянная качка прочно вошла в существование рабов. Точно так же, как это происходит у моряков, привыкающих к волнению до такой степени, что, сойдя в порту, им кажется, будто земля качается.
Сейчас произошло что-то подобное. Караван остановился, все мужчины, а их за неделю Платон насчитал двадцать два человека, выстроились в подобие линии справа от тропы. Воины были одеты в кожаные нагрудники, шлемы, у кого кожаные, а у кого и стальные. Лучники спешно натягивали тетивы.
– Что случилось? – лениво спросил Платон у Поданы.
– Тохтач, – в своей непонятной манере ответила женщина.
Платон некоторое время молчал, переваривая незнакомое слово, катая его на языке, будто это могло объяснить смысл задержки. Так ничего и не поняв, переспросил:
– Что Тохтач?
– Мы же по его земле движемся. Вот он и приехал за платой. Бой будет.
– Почему?
Платон по-прежнему ничего не понимал. Пусть чужая территория. Заплати и иди дальше, как в метро на турникете. В Москве как раз стали менять механизмы входа на станциях с советских, открытых, на новые, закрытые, и сравнение очень удачно пришло в голову.
– Так жаден наш Асават аки змея. Целиком проглотить готов, лопнуть не боится.
– Асават? Это кто?
– Ну и дурень ты, младен, – улыбнулась беззубым ртом Подана. – Седьмицу в клетке Асавата едешь, а как его кличут не знаешь.
– Больно нужен, – проворчал Платон и замолчал.
А в стороне от дороги развивались события. Откуда-то подъехала вторая группа, раза в два больше, и остановилась метрах в ста. Некоторое время оба предводителя свирепо перекрикивались на языке, которого не понимала даже Подана. Воины использовали это время чтобы завершить приготовления к возможному бою. Кто не успел – натягивал на луки тетиву, перебирал стрелы в колчанах. Кто-то доставал топоры и кинжалы, мечей в группе Платон заметил всего пять. Гигант надсмотрщик полез под юбку и вытащил оттуда рогатку Смирнова, и теперь ковырял ногой землю в поисках подходящего камня. Ни о какой дисциплине и слаженности действий не могло быть и речи.
От леса в этих местах почти ничего не осталось, лишь тёмная полоска на горизонте, в предгорьях, говорила о густой зелени. Вокруг каравана бурела пожухлая трава высотой до пояса, из которой кое-где торчали каменные валуны, и иногда встречались жёлто-бурые песчаные солончаки.
Бой начался внезапно. Лучники противника неожиданно и одновременно подняли луки и в воздух взлетела пара десятков стрел. Залп прошёл почти впустую, потому что защитники дружно закрылись деревянными, а кто и соломенными, щитами. Лишь пара вскриков говорили о том, что кое-кого всё-таки зацепило.
Щиты опустились, но, как оказалось, рано. В воздухе уже гудели стрелы второго выстрела. На этот раз простейшая воинская хитрость сработала. Треть бойцов Асавата повалилась на землю. Правда, многие тут же поднялись.
Над травой неспешно поднималось облако пыли, закрывая от Платона картину боевых действий. Некоторое время он ещё видел, как бежали, крича и размахивая топорами, нападавшие. Как ловко пускал камни, не сходя с места и даже не пригибаясь, надсмотрщик.
Молодой человек даже поймал себя на том. Что смотрит бой, решающий, возможно, и его судьбу, как кино. Без особых эмоций, отрешённо следя за ходом битвы и даже немного болея за «наших».
– А с нами что? – спросил он Подану, тронув женщину за пыльное плечо.
– Так отобьют и дальше поедем.
– А если не отобьют?
– Тоже поедем, но уже с Тохтачом.
Так и есть, подумал Платон. Барану без разницы, кто его на бойню поведёт.
Бой уже угадывался лишь по колебаниям пыльного облака, и многоголосым крикам, частью воинственным, а частью истошным. Время от времени из пыли выскакивала какая-нибудь дерущаяся пара, а то и двое на одного. Бойцы были густо покрыты серым и угадать в них принадлежность к той или другой группе не получалось. Они вырывались из облака, ожесточённо молотили друг друга и, или поднимали следующую полосу пыли, или сдвигались обратно. Иногда пыль оседала, открывая лежащего на земле воина неопределённой принадлежности.
Интересно, как они после боя своих от чужих отличать будут, подумал Платон.
Последние слова в голове смешались, потому что в деревянный пол клетки врезался большой блестящий топор. Его за ручку держала отрубленная по локоть рука. Мощная, жилистая, она была перетянута по предплечью полосой кожи, за которой и кончалась. Виднелась розовая кость, ошмётки мышц, да пара ниток сухожилий.
Рука держала топор с секунду, потом пальцы разжались, и мёртвая конечность упала в траву. Платон секунду помедлил, сам не зная, чего ожидая, затем ползком подобрался к брусьям и попытался выдернуть лезвие из досок. Топор не поддавался. Смирнов почти повис на оплетённой кожей рукоятке, но сил не хватало. Он дёргал вверх и вниз, уже не опасаясь, что кто-то заметит, выбиваясь из сил, и почти садясь на рукоятку.
Неожиданно сильная, покрытая коростой грязи и порезами рука отодвинула Платона в сторону. К топору подошёл Дормидонт и в три рывка вытащил орудие из пола.
Перехватил рукоятку поудобнее, зачем-то поплевал по очереди на обе ладони и размахнулся для удара.
– Нет! – сипло крикнул Платон. – Туда!
И для верности показал на противоположную решётку. Там боя не было, пыли тоже летало гораздо меньше, а значит, вероятность уйти намного выше.