– Ну чтооооо? Вася! Головка показалась?! Сейчас-сейчас, потерпи, миленький, – кричала Ната, и было непонятно, кого она просит потерпеть: себя, Василия или ребенка.
– Показалась, Наточка, давай, поднажми!
Когда у Василия в руках оказался их с Наточкой влажный, маленький и очень теплый ребенок, Ната шумно выдохнула и расслабленно откинулась назад. А Василий держал у сердца свое чудо. Невозможно поверить. Невозможно принять реальность происходящего.
– Ну что, Вася, кто это?
Василий помотал головой, очнувшись от минутного забытья:
– Как кто, Наточка? Человек!
– Вася, – устало улыбнулась Ната, – тебе бы все шутки шутить! Кто там: мальчик или девочка?
Василий забыл совсем, что существо, лежащее в его огромных руках, вовсе не бесполое, и сюрприз… сюрприз…
– Девочка… Наточка, дочка у нас, – просипел Василий.
Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Оставался еще один шаг, и для него Василий достал из котомки с инструментами, которую успел прихватить из трактора, небольшой перочинный ножик.
Легко сказать «режь, не бойся», рука Василия заметно подрагивала, все-таки живая плоть.
– Ей точно не будет больно? – тревожился Василий.
– Точно, – успокаивающе улыбалась усталая Ната.
То мгновение станет для Василия самым удивительным и восхитительным в его жизни. Даже не момент самого рождения дочки, а именно этот. Когда он одним движением перерезал пуповину, надежно связывающую его главную женщину и дочку – его САМУЮ главную женщину, – вселенная словно распахнулась и одарила его лавиной тепла и света такой оглушительной силы, что на короткий миг он оглох и ослеп. Бесконечное, абсолютное счастье… Так вот какое оно!
Укутав младенца и обнявшись, они просидели до утра. Ребенок умиротворенно и деловито сосал грудь, как будто так и надо, как будто все дети на свете приходят в мир в такую страшную грозу в заброшенной церкви.
А ранним утром дождь закончился, отдав власть снова всемогущему солнцу. Через разрушенный купол церкви оно робко светило, и стало совсем спокойно и благостно.
– Ну что, Наточка, собираемся – и поедем в больницу. И на этот раз мы доедем, помяни мое слово, – хорохорился Василий.
Ната снова, «на дорожку, для сугреву», приложила дочку к груди, и тут девочка, крошечная и беззащитная, пустила из носа тягучий, прозрачный, несоразмерно огромный пузырь. Наточка рассмеялась:
– Я знаю, как мы ее назовем!
…Через два месяца у этой же церкви Нина-старшая держала на руках Нину-младшую:
– А вот и твой роддом, малышка! Самый чудесный из всех, которые можно придумать.
Рыжая крестная, давно уже переставшая страдать насморком и почти избавившаяся от ветра в голове, ласково улыбалась своей маленькой тезке…
Анна Сохрина. Назовите правнучку Эсфирь
«Дай Бог быстрой и легкой смерти… Дай Бог быстрой и легкой смерти…» – бормотала Этка на идише и перебирала старческими пергаментными пальцами чашки в буфете.
– Бабушка, что она говорит? – недоуменно спрашивала я, привыкшая, что взрослые говорят между собой на идише, когда хотят, чтобы дети не поняли.
Бабушка подходила к сестре, вслушивалась в ее бормотание и укоризненно качала головой:
– Брось, Эсфирь, грех так говорить! Бог сам знает, когда и за кем приходить…
Эта запыленная питерская квартира на Васильевском острове, заставленная громоздкими резными комодами красного дерева, которые потом молодое поколение выкинуло, заменив на модные чешские стенки-однодневки из фанеры и стекла, отпечаталась в моей памяти так четко и ясно, что я и сейчас могу с точностью сказать, где стояли кровать и кресло, какие занавески висели на окнах и какого цвета была скатерть на столе.
Бабушка Лиза любила сестру и старалась бывать у нее почаще, тем более что Эткин сын Миша был замечательным врачом, выписывал бабушке лекарства и давал дельные советы, помогающие держать в узде вечно скачущее давление. А я в те детские годы при хронически занятых родителях была постоянным бабушкиным довеском.
– А где Лизочкин хвостик? – дразнил меня Эткин муж Яша. Он был веселым, с топорщащимися усами и лучиками добрых морщинок в уголках глаз, и всегда мне что-нибудь дарил: то прозрачный леденец на палочке, то тряпичную куклу.
– Яша – золотой муж, – вздыхала бабушка. – Ну кто бы еще терпел нашу Этку все эти годы?..
И в самом деле, вот уже лет пятнадцать, как говорилось в семье, «Этка сбрендила». Началось все с того, что она начала разговаривать вслух со своим погибшим во время войны сыном Атей. Портрет двадцатилетнего красавца в форме лейтенанта танковых войск всегда висел на стене. Атя сгорел в танке в 45-м, в последние месяцы войны.
Этка обычно сидела за обеденным столом и, глядя на фотографию, рассказывала Ате домашние дела и новости, потом замолкала, как будто вслушиваясь в ответы, и опять что-то говорила. Объяснять ей, что Ати вот уже тридцать лет как нет на белом свете, как это пытались сделать по очереди все родственники и знакомые, было занятием бесполезным. Упрямая старуха послушно кивала головой и, обращаясь к мужу, говорила: «А наш Атя сегодня сказал…»
Сын Миша созвал в своей клинике медицинский консилиум, светила отечественной психиатрии осмотрели Этку и смущенно развели руками. И еще одна странность у нее была: в какой-то момент Этка стала ревновать мужа.
– А что, – говорила она громко, обращаясь к пришедшим, – он найдет себе новую старуху с пенсией… Зачем ему старуха без пенсии?
Этка не нажила пенсии, потому что никогда не работала. Вернее, она работала, и очень даже много, но неофициально, дома. Когда-то в молодые годы одна модистка обучила ее шить лифчики по французским лекалам. Модистка та сгинула в сталинских лагерях, а Этке остались столь ценные в то время выкройки и перенятое мастерство. От заказчиц не было отбоя! В те годы, если кто помнит, советская легкая промышленность была столь тяжеловесно-неповоротлива, что изящная французская вещица дамского туалета была едва ли не пределом мечтаний каждой уважающей себя женщины. Эткины умелые руки шили лифчики, идеально облегавшие формы, благодаря им неподъемные груди сановных дам выглядели если не изящно, то, по крайней мере, вполне прилично.
Как подшучивал Яша, передразнивая дикцию Брежнева: «В моем доме всегда толпился многосисячный коллектив». В общем, деньги она в былые годы зарабатывала, и даже неплохие, а вот пенсии у Этки не было, что и стало причиной ее старческих страхов.
Бесконечно ее любящий и преданный всем сердцем Яша пытался образумить жену.
– Фейгеле, птичка моя, зачем мне чужая старуха? – говорил он, с нежностью заглядывая ей в глаза. – Ты же знаешь: мне никогда никто не был нужен. Только ты… Помнишь, как ты пришла в нашу квартиру на Крюковом канале и встала на пороге… Я же тогда дар речи потерял. Родная моя…
Они прожили вместе пятьдесят пять лет, а он все помнил ее той рыжекудрой, синеглазой девушкой, что приехала к ним из маленького белорусского местечка с письмом от дальних родственников, в котором те просили помочь девочке перекантоваться в большом городе на время поступления в институт. В институт она не поступила, но так и задержалась в их квартире на несколько десятков лет.
– Миша, ведь ты же врач, неужели с этим ничего нельзя сделать? Ведь изобретены уже разные лекарства, – спрашивала племянника встревоженная бабушка, когда в очередной свой приезд заставала сестру беседующей вслух с погибшим сыном. Этка подробно пересказывала Ате, что сварила на обед и как встретила соседку, «у которой, помнишь, доченька Рая, что ходила с тобой в одну школу». Потом она сына о чем-то спрашивала и, как будто слыша его шутливый ответ, смеялась, горделиво вскидывая седую голову и блестя глазами.
Приходил с работы муж, садился пить чай под зеленым абажуром, окликал Этку.
– Атя сказал, – начинала она, – что тот костюмчик, что я ему перед войной перелицевала из старого пальто, он еще носит, а вот ботинки совсем прохудились… Яша, надо обязательно найти деньги и купить ему новые.
– Купим, купим новые, – спокойно отвечал Яша. – Конечно, сыну нужны новые ботинки.
Всем было известно, что врачи советовали Этке не перечить, со всем, что она говорит по поводу погибшего сына, соглашаться и стараться перевести разговор на другие темы.
Если не считать ее разговоров с Атей и этой навязчивой темы, что Яша найдет себе новую старуху с пенсией, во всем остальном Этка была абсолютно нормальна.
– Ты же сердце мое и жизнь моя! Какую другую старуху? – в сердцах восклицал Яша, иногда не выдерживая, и вытирал слезу, случайно выкатившуюся из глаз. – Я без тебя жить не могу.
И рассказывал мне уже в сотый раз, какой Эсфирь была красавицей, как оборачивались ей вслед все мужчины и как бешено заколотилось его сердце при виде ее рыжих кудрей и стройной фигурки. И как он мгновенно и бесповоротно понял, что Эсфирь – его судьба, и решил жениться на ней, несмотря на недовольство матери: «К чему тебе эта бедная провинциалка без образования, вон посмотри какие девушки у тебя в институте из хороших петербургских семей». И как ни разу не пожалел, что ослушался маму…
…Этка умерла легко – во сне, просто заснула и не проснулась утром, как будто Бог услышал ее молитвы и таки дал ей быструю и легкую смерть. Ненадолго пережил ее и Яша, чья преданная душа не захотела больше оставаться на грешной земле, а попросила забрать ее туда, за невозвратный горизонт, к его любимой жене, где в райских кущах они опять будут вместе и опять будут счастливы.
– Назовите правнучку Эсфирь, – попросил он сына перед смертью.
Когда я приезжаю к своим родственникам в Калифорнию и гуляю по берегу океана с рыжекудрой и синеглазой Эсфирью – своей троюродной сестрой, озорной и веселой шестнадцатилетней девчонкой, до краев наполненной молодой радостью, то думаю, что она удивительно похожа на свою прабабку. И под усталый крик чаек и плеск волн, обращаясь к вечному океану, прошу у Бога счастливой жизни.
Счастливой жизни… Для нас, для всех.
Елена Здорик. Старые письма
Я знала точно: письма эти были про любовь. Их писал папа из армии маме. Правда, тогда они еще были не нашими родителями, а просто Галей и Валерием. Что в письмах было такого секретного и почему их нельзя было читать, я не знала. Сладок запретный плод, ох, сладок…
– Если мама узнает, что ты их читала, тебе достанется, – шепнула мне младшая сестренка Светка. Мы были дома одни, но она как будто опасалась, что кто-то ее услышит.
– А если ты будешь каркать, то, конечно, она узнает, и тогда мне точно попадет, – ответила я, начиная сердиться. – Вообще-то сестры должны помогать друг другу во всем, защищать. Вот ты бы могла защитить свою сестру?
Светка от удивления выпучила свои карие глаза:
– Тебя? Ты же большая! Папа говорит, что это ты меня должна защищать.
– Я тебя и так всегда защищаю.
Светка посмотрела на меня с подозрительной недоверчивостью. Вот неблагодарная девочка, как быстро она забывает добро! Я встала с кресла и, уперев руки в бока, с пафосом произнесла:
– Во-первых, на улице я всегда прогоняю чужих собак, потому что знаю, что ты их боишься. Во-вторых, если тебя будет кто-то ругать, я тебя ни за что не дам в обиду.
Аргументы, похоже, были все исчерпаны, а про «во-вторых» и вовсе не стоило говорить. Тем, кто знал мою младшую сестру, в страшном сне не могло присниться, что ее можно за что-то ругать. О таком ребенке могли мечтать любые родители. Она послушная и умная девочка, ее обожали за добрый, спокойный характер и дома, и в детском саду.
Свете на тот момент исполнилось пять лет, мне – девять с половиной. Я думала, что у нас с сестрой мало внешнего сходства.
Кожа у меня белая, почти прозрачная, через нее местами видны голубые ручейки вен. Если кто-то внимательно всматривался в мое лицо, то сразу восклицал: «У тебя на щеке ручкой нарисовано!» Иногда я объясняла причину, мол, это вены очень близко расположены. И тогда люди говорили удивленно: «Надо же, кожа как у русалки!» Я не знала, хорошо это или плохо, когда кожа как у русалки. Поэтому на всякий случай в следующий раз не пыталась ничего объяснять и рьяно терла щеку ладошкой.
У Светки, наоборот, кожа смуглая, как будто она в младенчестве побывала под южным солнцем, да так и прилип к ней навсегда красивый южный загар. Общее у нас – только косы. Темно-русые, толстенькие, заплетенные яркими капроновыми лентами. Этих лент у нас было множество, самых разных расцветок, и мы никогда не делили, где чьи, а наоборот, менялись. В тот день на Светке было желтое платье с осликом (аппликацией на кармашке), и ей очень шли мои желтые ленты.
Младшая сестра сидела у окна на деревянной крашеной табуретке и смотрела в окно: ждала маму. Мне из кресла была видна только ее спина с тугими косичками, которые заканчивались канареечного цвета бантами. Светка дышала на замороженное стекло и пыталась пальцем проделать окошечко для обозрения. Ее ноги не доставали не только до пола, но и до поперечной перекладины на ножках табуретки.
«А вдруг расскажет маме про письма?» – с ужасом подумала я, сверля глазами маленькую фигурку сестры.
– Света, ты маме про письма не говори. Пожалуйста, – максимально вежливо попросила я. – Ну я же не сделала ничего страшного! Подумаешь, прочитала. Тем более что я немножко прочитать успела, потому что мы с тобой разговаривали.
Светка обернулась:
– Давай ты уже больше не будешь их читать, положи обратно в сумочку и убери ее на место, а то мама расстроится. Она же тебе не разрешала… Я маме ничего говорить не буду, только ты не читай больше!
Это какой-то святой ребенок! В кого только такая уродилась?! Что я знала совершенно точно, так это то, что уродилась она вовсе не в меня. По натуре я авантюристка и искательница приключений, и если у нас в доме находилось что-то, к чему даже приближаться нельзя, то я обязательно это что-то находила, осматривала, оценивала возможности дальнейшего применения, примеряла, а если необходимо, то и пробовала на зуб. Слава богу, нашим родителям не пришло в голову держать в доме ядохимикаты.
От подступившей нежности к Светке у меня все прямо всколыхнулось в душе, я обняла сестренку и расцеловала ее в пухленькие смуглые щечки. Она улыбнулась, а я начала быстро скрывать следы своего «преступления»: сложила конверты стопочкой, убрала их в дамскую сумочку, в которой мама хранила все документы, и спрятала ее в шифоньер. Очень скоро выяснилось, что я как раз вовремя справилась с этим делом, потому что Светка, снова прилипшая к окну, закричала:
– Ура! Наша мамочка идет!
И мы побежали к двери встречать маму. От нее сильно пахло морозом и не сильно – духами. Мы повисли на маме с обеих сторон, а она хохотала и говорила, что мы можем ее уронить. Встреча была настолько радостная, что, если бы незнакомый человек наблюдал эту картину, он мог бы подумать, что вот эта женщина год была на Северном полюсе, где живут белые медведи, а бедные дочери жили от нее вдалеке весь этот долгий год. И переживали: не простудилась ли, не была ли искусана этими самыми белыми медведями, и мечтали, чтоб благополучно вернулась домой. На самом деле все гораздо прозаичнее: наша мама просто ходила в магазин за продуктами.
– Ну, дети, рассказывайте, как вы тут без меня поживали? – спросила мама и, присев на маленькую табуретку у печки, начала укладывать в топку дрова…
Тому, кто не знает, как растопить печь, может показаться, что это совсем плевое дело. «Невелика наука, – думает тот, кто ничего не знает. – Натолкал дров, поджег их – вот и готово». Как бы не так! Ничего не готово. Важно уложить дрова в топку аккуратно. Мама все делала красиво, даже поленья в печь укладывала. Сначала она положила одно не очень толстое полешко вдоль левой стенки печи, а поперек него – тонкую щепочку-лучинку. Получился шалашик. Мама взяла еще несколько щепочек и положила их поверх поперечной лучинки вдоль, как и первое полешко. Поперечная щепка не давала остальным упасть, хотя конструкция и не производила впечатление очень прочной. Я стояла рядом наготове – помогала. Скомкав и слегка расправив лист газеты, мама засунула его в пространство под щепками. Поверженная газета, ощетинившись мятыми краями, лезть в печку не желала. Она с неприятным звуком царапала поверхность шершавых щепок – цеплялась за жизнь… Сверху мама уложила поленья и, наконец, поднесла к «шалашику» горящую спичку.