Соединяя свою судьбу с судьбою своего народа – в его достижениях и в его падении, в часы опасности и в эпохи благоденствия, – истинный патриот отождествляет себя инстинктом и духом не с множеством различных и неизвестных ему «человечков», среди которых, наверное, есть и злые, и жадные, и ничтожные, и предатели; он не сливается и с жизнью тёмной массы, которая в дни бунта бывает, по бессмертному слову Пушкина, «бессмысленна и беспощадна»; он не приносит себя в жертву корыстным интересам бедной или роскошествующей черни (ибо чернью называется вообще жадная, бездуховная, противогосударственная масса, не знающая родины или забывающая её); он отнюдь не преклоняется перед «множеством» только потому, что на его стороне количество, и не считает, что большинство всегда одарено мудрою и безошибочною волею. Нет, он сливает свой инстинкт и свой фа* с инстинктом и с духом своего народа; и духовности своего народа он служит жизнью и смертью, ибо его душа и его тело естественно и незаметно следуют за совершившимся отождествлением. Подобно тому, как тело человека живёт только до тех пор, пока оно одушевлено, так душа истинного патриота может жить только до тех пор, пока она пребывает в творческом единении с жизнью своего народа. Ибо между ним и его народом устанавливается не только общение или единение, но обнаруживается прямое единство в инстинкте и в духе.
И это единство он передаёт многозначительным и искренним словом «мы».
Такое отождествление не может быть создано искусственно, произвольно или преднамеренно. Можно желать его – и не достигнуть, можно мечтать о нём – и не дойти до него. Оно может сложиться только сто собою, естественно и непроизвольно, как бы расцвести в душе, иррационально распуститься в ней, победить и заполнить её. Однако это признание «иррациональности» патриотического чувства отнюдь не следует толковать в смысле отказа от его постижения или в смысле его полной случайности, хаотичности, или неуловимой беззаконности. Ибо на самом деле это чувство, иррациональное по переживанию, подчинено совершенно определённым инстинктивно-духовным формам и законам, которые могут быть и должны быть постигнуты.
3. Что есть патриотизм
Патриотизм есть чувство любви к родине, и потому он, как и всякое чувство, а особенно чувство любви, уходит корнями в глубину человеческого бессознательного, в жилище инстинкта и страстей, куда далеко не всякий любопытный глаз имеет доступ. Однако есть ступень духовного опыта и сила духовного видения, которая этот доступ открывает. Тогда обнаруживаются следующие формы и законы.
Прежде всего, обретение родины должно быть пережито каждым из людей самостоятельно и самобытно. Никто не может предписать другому человеку его родину – ни воспитатели, ни друзья, ни общественное мнение, ни государственная власть, – ибо любить, и радоваться, и творить по предписанию вообще невозможно. Патриотизм, как состояние радостной любви и вдохновенного творчества, есть состояние духовное, и потому он может возникнуть только в порядке автономии (свободы) – в личном, но подлинном и предметном духовном опыте. Всякое извне идущее предписание может помешать этому опыту и привести к злосчастной симуляции. Любовь возникает «сама», в лёгкой и естественной предметной радости, побеждающей и умиляющей душу. Эта свободная предметная радость или осеняет человека – и тогда он становится живым органом любимого предмета и не тяготится этим, а радуется своему счастью; или она минует его душу – и тогда помочь ему может только такое жизненное потрясение, которое раскроет в нём источники духовного опыта и любви.
Так называемый казённый, внешне принудительный, официальный патриотизм далеко не всегда пробуждает и воспитывает в душе чувство родины, нередко даже повреждает его. А между тем опытный и тактичный воспитатель может действительно пробудить в ребёнке настоящий патриотизм. Но именно пробудить, а не навязать. Для этого он сам должен быть искренним и убеждённым патриотом и уметь убедительно показывать детям те глубины и прекрасности родины, которые на самом деле заслуживают любви и преклонения. Он должен не «проповедовать» любовь к родине, а увлекательно исповедовать и доказывать её делами, полными энергии и преданности. Он должен как бы вправить душу ребёнка в духовный опыт его родины, вовлечь её в него и приучить её пребывать в нём и творчески расцветать в нём. Тогда патриотическое самоопределение осуществится свободно и непосредственно. И ребёнок станет незаметно живым органом своей родины.
В основе такого слияния или сращения лежит всегда некоторая однородность в путях и способах духовной жизни: человек может узнать свой народ, прислушиваясь к жизни своего личного духа и к духовной жизни своего народа и узнавая своё творчество в его путях, а его пути в своём творчестве. Это даёт ему радостное, уверенное чувство, которое можно выразить словами:
Я – как он; он — как я…
Или ещё:
Мой дух — как его Дух; его Дух – как мой дух.
И следовательно: я есмь дух от Духа его; я принадлежу ему, а потому – ему моя любовь, моя воля, моя жизнь.
Вникнем в этот процесс основательнее и глубже, и мы найдём следующее.
Патриотическое единение людей покоится на некоторой сопринадлежности их, столь необходимой, естественной и священной, сколь необходим, естественен и священен человеку сам духовный Предмет и духовный способ жизни. Люди связуются в единую нацию и создают единую родину именно в силу подобия их духовного уклада, а этот духовный уклад вырабатывается постепенно, исторически из эмпирической данности – внутренней, скрытой в самом человеке (раса, кровь, темперамент, душевные способности и неспособности), и внешней (природа, климат, соседи). Вся эта внутренняя и внешняя эмпирическая данность, полученная народом от Бога и от истории, должна быть проработана духом, причём она и со своей стороны формирует дух народа, то облегчая ему его пути, то затрудняя и загромождая их. В результате возникает единый национально-духовный уклад, который и связует людей в патриотическое единство.
Бремя эмпирического существования вообще преодолевается только творчеством, т. е. созданием новых ценностей в страдании, в труде, во вдохновении. Человека вообще освобождает только прорыв к духу, только осуществление духовных состояний. Личный страх и опасность, личное страдание и гибель перевешиваются и превозмогаются только тою любовью и тем радованием, которые посвящены не гибнущему, Божественному содержанию. И вот в этом творчестве и особенно в этом духовном творчестве каждый народ имеет свои специфические особенности, образующие его национальный духовный уклад, или, выражаясь философически, его национальный духовный акт.
Так, каждый народ по-своему вступает в брак, рождает, болеет и умирает;
по-своему ленится, трудится, хозяйствует и отдыхает;
по-своему горюет, плачет, сердится и отчаивается;
по-своему улыбается, смеётся и радуется;
по-своему ходит и пляшет;
по-своему поёт и творит музыку;
по-своему говорит, декламирует, острит и ораторствует;
по-своему наблюдает, созерцает и создаёт живопись;
по-своему исследует, познаёт, рассуждает и доказывает;
по-своему нищенствует, благотворит и гостеприимствует;
по-своему строит дома и храмы;
по-своему молится и геройствует; он по-своему возносится и падает духом;
по-своему организуется.
У каждого иное чувство права и справедливости, иной характер, иная дисциплина, иное представление о нравственном идеале, иная политическая мечта, иной государственный инстинкт. Словом, у каждого народа иной и особый национальный духовный акт.
Самые узлы исторически данного характера – инстинкта, страстей, темперамента, чувства, воображения, воли и мысли – распутываются и расплетаются у каждого народа по-своему; и по-своему же он превращает эти нити в духовную ткань. В борьбе души с её ограниченностью и с её несчастьем, с её страстями и с её невозможностями каждый индивидуальный человек слагает себе особый духовный путь; но именно этот путь выстраданной духовности роднит индивидуальную душу сходством и близостью с другими душами единого национального лона.
Замечательно, что нити душевного и духовного подобия связуют людей глубже, а потому и крепче других нитей. Самый путь и способ личного одухотворения, самый ритм духовной жизни в её созерцании и действии, самый характер умственного интереса, самая степень духовной жажды и удовлетворения, самый подъём отчаяния и славословия – всё скрепляет души единого народа подобием и близостью. Это подобие ведёт к тому, что люди связываются взаимным, глубоким тяготением, заставляющим их дорожить совместною жизнью, устраивать её и совершенствовать её организацию. Сходство в духовной жизни ведёт незаметно к интенсивному общению и взаимодействию, а это, в свою очередь, порождает и новые творческие усилия, и новые достижения, и новое уподобление. Духовное подобие родит духовное единение, и обратно. И весь этот процесс духовного «симбиоза» покоится в последнем счёте на сходном переживании единого и общего духовного предмета. Нет более глубокого единения, как в одинаковом созерцании единого Бога, но истинный патриотизм и приближается к такому единению.
Это не значит, что все сыны единой родины должны быть одного религиозного исповедания и принадлежать к единой церкви. Однако патриотическое единение будет несомненно более тесным, интимным и прочным там, где народ связан не только единой территорией и климатом, не только государственной властью и законами, не только хозяйством и бытом, но и духовной однородностью, которая доходит до единства религиозного исповедания и до принадлежности единой и единственной церкви. Патриотическое единение есть разновидность духовного единения, а поклонение Богу есть одно из самых глубоких и сильных проявлений человеческого духа.
Эту религиозную основу патриотизма культивировали ещё древние, языческие народы. Для них гражданственный патриотизм был прежде всего делом поклонения богам родного города. Клятва юноши, вступающего в кадр граждан, гласила: «Буду оборонять святилища и священные обряды и почитать святыни моей родины» (Поллукс)78; согласно этому «быть гражданином» было равносильно «соучастию в жертвоприношениях» (Демосфен)79. Подобное этому мы находим и у римлян, например, у Цицерона, этого холодного мастера огненных слов: «Здесь моя вера, здесь мой род, здесь след моих отцов; я не могу выговорить, какой восторг охватывает моё сердце и моё чувство…»
Так, в древности начало религиозного единения и начало патриотического единения просто совпадали: единый народ творил единую духовную культуру и имел единую веру. В дальнейшем процессе исторической дифференциации появились патриотические общины, не связанные единой религией, а также религиозные союзы (церкви), члены коих принадлежат к различным нациям, родинам и государствам.
Различие между религиозной и патриотической общиной состоит в том, что в религии люди любят Бога и верят в Бога, а в патриотическом единении люди любят свой народ в его духовном своеобразии и верят в духовную силу и в духовное творчество своего народа. Народ – не Бог, и возносить его на уровень Бога – слепо и грешно. Но народ, создавший свою родину, есть носитель и служитель Божьего дела на земле, как бы сосуд и орган Божественного начала. Это относится не только к «моему» народу (кто бы он ни был), но и ко всем другим народам, создавшим свою духовную культуру. Следовательно, это относится и к моему народу, а это для меня теперь важнее всего.
И вот, если мы взглянем глубже и пристальнее, то мы увидим, что каждый духовный акт имеет своё особое душевно-духовное строение, слагаясь по-своему из инстинктивных влечений, чувства, воли, воображения, мысли, ощущения и внешних поступков. Так обстоит и в религиозной вере, и в познании, и в нравственности, и в искусстве, и в правосознании, и в труде, и в хозяйственной деятельности – словом, во всей духовной жизни человека. Оказывается, что так обстоит дело не только в личной жизни каждого данного человека, но и в жизни целых народов. Каждый народ вынашивает и осуществляет в своей истории душевно-духовные акты особого национального строения, которые и придают всей его культуре своеобразный характер. И каждое создание этой культуры, начиная от резного украшения на избе и кончая учёным трактатом, начиная от национальной пляски и кончая музыкальной сонатой, начиная от простонародного костюма и кончая национальным героем или собором, расцветает и цветёт в его духовном саду и слагается как бы в духовную гирлянду, которая связует его в единство крепче всяких законов или оков. Каждое духовное достижение народа является единым, общим для всех очагом, от которого размножается, не убывая, огонь духовного горения; так что вся система национальной духовной культуры предстаёт в виде множества общих возжжённых огней, у которых каждый может и должен воспламенить огонь своего личного духа. И пламя это, перекидываясь на новые очаги, сохраняет свою изначальную однородность – и в ритме, и в силе, и в окраске, и во всём характере горения. Так народы слагаются в своеобразные духовные единства, а отсюда – всякая внешняя эмпирическая связь (расовая, пространственная, историческая) получает своё истинное и глубокое значение.
Вот почему национальный гений и его творчество оказываются нередко предметом особенной патриотической любви.
Жизнь народного духа находит себе в творчестве гения сосредоточенное и зрелое выражение. Гений говорит от себя, но не за себя только, а за весь свой народ; и то, о чём он говорит, есть единый для всех, но неясный большинству, а многим, может быть, и недоступный Предмет; и то, что он говорит о нём, есть истинное, подлинное слово, раскрывающее и природу Предмета, и сущность народного духа; и то, как он говорит это слово, разрешает скованность и томление народного духа, ибо слово его рождено духовным актом национального строения и несомо подлинным ритмом народной жизни.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.