Прянично-лубочный «привет из любимого детства» на деле появился совсем недавно – его строительство полностью окончилось при власти забвенного Лужкова в 2007 году. Бревенчатая архитектурная фантазия на тему допетровской России видна уже на выходе из метро.
Блошиный придаток фешенебельных центров Измайловского кремля начинает свою жизнь на полпути к фигурным башенкам. На травянистых клочках обочины, на разглаженных ветром клеёнках и газетах покоится неровным культурным слоем пыльное старьё с проплешинами ценников, написанных кое-как на клочках бумаги от руки. Ближе к полудню полицейские проводят рейд, и небрежные пришельцы исчезают тихо и покорно. В полуденном воздухе, вымоченном мелким дождём, дрожит деревянная пирамида храма Святителя Николая. Деревянная церковь считается самой высокой не то в Москве, не то в России. При ней функционируют воскресная школа, библиотека и студия церковной флористики. В окружающих двор усадьбах, воссозданных по чертежам и гравюрам царской резиденции, ремесленные мастерские, кафе и лавки. Рядом соседствует розовый с голубыми кантами Дворец бракосочетания, а среди архитектурных памятников деревянного зодчества отыщется даже хостел в четыре этажа для приезжих гостей столицы.
Ярмарка сувениров и предметов искусства «Измайловский вернисаж» находится рядом с Кремлём, а по сути является его органичным продолжением. Измайловский рынок на станции метро Партизанская (бывший «Измайловский парк») – главная толкучка российской столицы. Открыт 364 дня в году (кроме 1 января) с 9 до 18. Впрочем, часы работы весьма условны. Рынок имеет разные периоды по пиковости продаж, под которые подстраивает расписание работы. Основное достоинство измайловской ярмарки заключено в её разнообразии и многоликости. Ассортимент товаров столь огромен, что рынок напоминает больше портовый или приграничный городок, кипящий бурной жизнью. Как в любом другом городе, здесь есть элитные районы с кварталами центра и захолустные окраины с грязными и мрачными трущобами.
Для человека, впервые оказавшегося на Вернисаже, может показаться, что рынок подчинён стихийности и не имеет чётких градаций по типу товара. Рядом с продавцом иконами несложно встретить дымковскую игрушку или брелочные открывашки, а около торговца пасхальными яйцами можно обнаружить антирелигиозные карикатуры из подшивки «Крокодила» 60-х годов. Букинист соседствует с матрёшечником, жестянщик – с мануфактурщиком. Кажется, всё смешалось в этом доме: кони, люди… Бесцельное брожение по территории рынка может не только оставить сильное впечатление, но и окончательно ввести в ступор: как отыскать что-нибудь конкретное в этой невообразимой клоаке товарного разгулья? Между тем, разделённый по принципу унинодальности, рынок спаивает все торговые кластеры в единый живой организм. Назначение у каждого своё.
Например, есть улицы ремёсел, образующие целый квартал и продолжающие традиции первых здешних торговцев. Когда-то, совсем давно, на этом месте стояли ремесленные мастерские царя Алексея Михайловича и его сына Петра I, а также известные на всю Россию кузнечные дворы. Конечно, подворье с тех времен сильно изменилось. Теперь ремесленный квартал больше чем кузница, горн и наковальня. Кроме предметов ручной ковки и чеканки – тульских самоваров, нижегородских клинков и жостовских подносов – на улицах ремёсел можно встретить ювелирные изделия, выполненные в технике скани, лаковые шкатулки с миниатюрами, посуду, расписанную под Хохлому, Палех и Гжель, народные тряпичные куклы, берестяные лапти, хлебницы и туеса. Это место – скорее мекка для иностранца, неравнодушного к русским ремёслам и старинным народным промыслам России. Справедливости ради, не все товары ремесленников могут носить гордое право быть народными. По официальным данным, каждое пятое изделие на рынке – китайский импорт.
Одна из самых ярких примет жизни рынка – деловитая, а порой бестолковая суета. Наибольшее оживление традиционно царит в сувенирных рядах, тянущихся от входа в рынок, и в стоящем неподалёку от сувенирки караване многочисленных закусочных. Популярное развлечение и, собственно, национальная особенность Измайловской ярмарки – это кухня. Она сложилась под растущим влиянием владельцев московского ресторанного синдиката – выходцев из Средней Азии и Северного Кавказа. Вместе с ароматом пережаренного растительного масла кухни жарешен и чебуречек впитали в себя лучшие кулинарные традиции многих народов, населявших в разное время бывшие советские республики, такие как Грузия, Таджикистан, Узбекистан. Основными ингредиентами предлагаемых здесь блюд являются сыр, рис, бездрожжевое тес то, мясо, овощи и зелень. Сочетая компоненты, на выходе в меню можно получить лагман, байран-плов, шурпу, манты, чахохбили, хинкали, самсу, ачму. Всевозможные чебуреки и пирожки с мясными и сырными начинками навалены на лоснящихся от масла подносах тут же по соседству.
Правило «одного блюда» в местных забегаловках не действует, иными словами, порции подают такие маленькие, что посетитель рискует только раззадорить аппетит. Главным напитком является зерновой и растворимый кофе. Его здесь много: американо, лунго, раф, эспрессо – простой, двойной, тройной (!), а также чай в пакетиках и морс из трёхлитровых банок. Рог гастрономического изобилия скудеет по мере приближения к периферии рынка, где лесопилка и платная парковка. «Ресторанные» дворики походят всё больше на монастырские трапезные – тёмные и аскетичные, – посещают которые отнюдь не миряне. На рынке такие точки общепита называют шалманами. Подают в них обычно разогретые в микроволновке бутерброды и сэндвичи с копчёной ветчиной, отварной курятиной или подсохшим солёным сыром. Из напитков предлагают бутылочное пиво, портвейн и водку в пластиковых стаканчиках. Горячий чай, орехи, сухофрукты и охлаждённую на льду рыбу развозят в рикшах – двухколёсных колясках с широкой платформой, в которую, словно ишак, впрягается продавец.
Для того чтобы вступить в клуб привилегий и получать каждый день бесплатный коктейль в местном шалмане, нужно просто быть в хороших отношениях с «наливайкой» – так в узких кругах называют продавца (чаще – продавщицу) питейной палатки. Комплимент от заведения – не более чем грамотный промоушен. Расчёт прост до безобразия: захмелевшие посетители требуют немедленно закуски и «по второй», а это уж, извините, по прейскуранту.
Рисуемые в красках картины окраин – колыбель Измайловского рынка – известны как аллеи живописи. Вернисаж вырос из этих аллей, они – часть истории, с них, собственно, всё и началось. «Блошня» – так местные торговцы сами именуют толкучку у Измайловского парка – возникла на изломе эпох, уже в нашу современную историю, но гораздо раньше её появился московский вернисаж художников.
Поначалу география его места была не совсем определена. Возникнув в перестроечные годы, прежде вернисаж располагался в Битцевском парке. Торговцы картинами и картинками стояли прямо на дорожке лесопарка. Но место, оккупированное замурзанной толпой хмельных творцов, быстро стало походить на вудстокский слёт хиппотусовщиков. Битцевские жители забили тревогу, и власти срочно превратили спонтанных вернисажевцев в передвижников, выделив живописцам сперва остров, окружённый Серебряно-Виноградными прудами, а затем отправив снова туда, откуда они вы шли, то бишь в лесные кущи на этот раз Измайловского лесопарка. С появлением Черкизовского рынка художников в очередной раз подвинули, оттеснив на несколько сот метров, где они и встали на вечный прикол, закрепив свои права массивными прилавками из сруба.
После эпохи деревянных будочек вернисаж стал отстраиваться капитально. Каждое отдельное здание – предмет эстетической экзальтации, но вместе эта архитектурная композиция производит впечатление сумасшедшей фактории. На первых порах вернисаж, что называется, держал марку, соответствуя своему названию и назначению. Коллекционер со стажем Егор Альтман вспоминает:
«Там был настоящий культурный центр. Можно было увидеть художника, который сам продавал свои работы. Это даже и рынком назвать было нельзя, скорее живым вернисажем, ежедневной выставкой».
Но оседлых художников быстро потеснили хваткие торговцы сувенирами – очень в моде были тогда матрёшки, командирские часы и пуховые платки из козьего пуха. Впрочем, интуристы не гнушались картинками с московской пейзажистикой. Пользовались популярностью и портреты на заказ. Одним словом, на вернисаже хорошо жилось всем – как правило, иностранный покупатель расплачивался долларами, невзирая на сюрреалистические ценники новой России. Матрёшечник за пару дней бойкой торговли мог отоварить 80–120 иностранцев, получив на руки месячную зарплату инженера.
А потом «хорошо жилось всем» кончилось, потому что не бывает так, чтобы всем и хорошо. Засилье матрёшек и ушанок стало невозможным. Место продажи картин уменьшилось по площади настолько, что вернисаж пренебрежительно обозвали Аллеей живописи и перенесли на крошечную поляну в отдалённой части ярмарки.
Попасть на неё с главного входа сразу не получится. Придётся поискать.
Сегодня суббота, а значит, самый сильный заговор на удачную торговлю. В субботу на Измайловском вернисаже посетителей традиционно много с самого утра. Публику не пугает даже дождь, зарядивший накануне противной моросью.
– Два моих приятеля проработали, один – семь, другой – двенадцать лет, и ушли отсюда, оставив места, – делится человек лет пятидесяти, сухощавый, грустный, но с огненным, подвижным лицом. Предмет его продажи – тиражные шкатулки, по большей части расписные, с лубочными картинками екатерининской Москвы. – Бойко идёт торговля только иконами и самоварами, но скоро народ насытится и этим.
– Да Вернисаж давно умер! – восклицает его сосед, смешной человечек в соломенном канотье. Узнав, что я задумал книгу, он скептически качает головой: – Если совсем делать нечего, пишите! Но вам, писателям, как и нам, художникам, ловить здесь нечего. Кризис, что ли, догнал, но интурист теперь желает «всё по десять». Легенды о миллионах, заработанных на картинах, только в головах администрации.
– Это кто художник? Ты художник? – В разговор встревает усатый продавец фаянсом. – Когда я только начинал, в 2004-м, художников здесь было много. И картин. И покупателей. За последний год или два я живого художника в глаза не видел. Кругом только перекупы с конъюнктурным псевдоискусством. И где они его берут? Казалось бы, ну зарабатываешь на картинах, так хоть всякое дерьмо не тащи. Покажи ты человеку достойную вещь, а не это!
– Сидеть с одним товаром, да ещё и недешёвым, вообще бесполезное дело! – не соглашается торговец в канотье, ничуть не обидевшись на презрительный жест соседа в сторону его мозаичных картинок. – То, что попроще-подешевле, ещё так-сяк идёт, а поднимешь качество и цену – сразу не густо, а пусто! Ты приходи на денек, – обращается он ко мне, – посидеть просто так. Даже необязательно весь день торчать, можно пару часов. Масштаб трагедии успеешь оценить. А потом двигай в администрацию. Они там разрабатывают план развития въездного туризма, а нам накручивают аренду по сто – двести процентов. Торговать не дают, штрафуют. Спроси, как им живётся, а потом расскажи, как нам. И диктофон свой не забудь включить или хотя бы сделай вид. Они от этого журналистского интереса очень психуют…
Дождь накрапывает сильнее. Иду в глубь Вернисажа, поднимаюсь по ступенькам на верхний уровень, где, по словам торговца в канотье, за антикварными рядами стоит особняком аллея живописи. Дорожку с разбитым асфальтовым покрытием, тянущуюся на добрых метров триста, венчает лужайка с фудкортом на открытом воздухе. Здесь убеждаюсь в несправедливости нападок усатого торговца: на аллее не то чтобы не протолкнуться, но, вопреки его словам, художники, картины, покупатели – в наличии. Нервная возня, шуршание смятыми банкнотами. Ожидаемо многолюдно у шалмана, где бойкая девица в засаленном переднике отпускает крепкий алкоголь на разлив. Тёплая атмосфера заразительного смеха. Прислуши ваюсь. В новостной повестке – обсуждение Куклачёва, решившего построить своим кошкам дворец в Израиле, и художника Павленского, оштрафованного и отпущенного из зала суда за сожжённую дверь ФСБ. Известие о найденном портрете Гитлера в квартире Творческого союза художников вызывает лишь вялое раздражение: мол, наконец-то про нас вспомнили, да только повод не тот.
Тесный, как фанерный посылочный ящик, замусоренный тюбиками с краской, кистями, мольбертами прилавок. Где-то глубоко внутри сипит радиоволна. Будто трюм корабля, где капитан – в тельняшке поверх кофты, смачно изгрызая фильтр истлевающей сигареты, бородатый акварелист Семён. Мы заводим разговор с невинного Ван-Гога, с его бестелесных теней и отрезанного уха. «Среди художников сложно отыскать лоялистов, – приговаривает бородач, усмотрев во мне внимательного слушателя. – Всё чаще готовых бунтовать несогласных. Таких приспособленцами никак не назовёшь».
Семён делает движение навстречу мне, выдирая себя из тесного пространства «трюма». Тянет ладонь, перепачканную акварелью. Остатки краски привычным жестом отирает об этнические штаны из цветастого батиста. Мы знакомимся.
Художник Семён носит штаны-«аладдины», знает наизусть 108 стихов «Бхагавад-гиты», по выходным «бомбит на Вернике», а в свободное от торговли время пишет акварели в своей мастерской – в кемпере на охраняемой стоянке в Тушине. Там же, кстати, и живёт. Он – типичный фрик в моём понимании, человек, далеко ушедший за рамки стандартных стереотипов.
Сегодня его работы упрятаны от дождя под мутный пластик. Семён не без удовольствия отворачивает плёнку, демонстрируя этюды с речными пейзажами. Все рисунки, кроме нескольких, перекликаются между собой: вода, берёзы, птицы, речной трамвайчик вдалеке. Интересуюсь:
– Ваши работы?
– Кроме этих трёх, что слева, и вот ещё одной, отложенной, – отвечает он, – все мои.
– Что просите за них?
– А кто интересуется?
Цену так не узнаю. По заверению Семёна, он давно сменил жажду наживы на жажду духовного опыта.
«Я здесь для общения. Если кто-то купит мои акварели – ништяк, меньше тащить домой. Я художник, мне насрать на пиндосские бумажки. Видишь, погода дурацкая, рисунки намокли, но всё фигня! Вчера познакомился с классными ребятами из Бреста. Тряслись пятнадцать часов в душном плацкарте, чтобы привезти фигову тучу акварелей с видами Браславских озёр. Хотят здесь, в Москве, кой чего подзаработать. У них там цены дикие, а зарплаты не увеличиваются, вот белорусы и поджали пояса. Предложил поставить себе на реализацию. Говорю, зачем за место платить, всё равно ничего не продастся. Выбрал вот эти три. Так, на всякий случай: может, кто и купит. Дали комиссионные: портвейн, козу и соболя. Портвейн распили сразу, потрындели».
Личное пространство художника – чуть более шести квадратов американского трейлера – открыто для гостей круглогодично. Многие думают, что в кемпере мало места, но Семён мужественно разбивает миф, хвастаясь, как однажды приютил в прицепе пятерых бомжей.
«На парковке меня прозвали марабутом за внешний вид и нелюдимость. И пусть! Я не ворую электричество, не торгую наркотой и не прописываю нелегалов. Всё по закону. Плачу посуточно стоянку, выходит в десять раз дешевле, чем снимать квартиру. Зато можно работать на свежем воздухе, ставить мангал, шезлонг. Это свобода от условностей, свобода от подъездов и консьержей. Это кайф на колёсах, но без „колёс“!»
Пока общаемся с Семёном, группа интуристов заполняет собой пространство аллеи. Кагал туристов расползается размазанным пятном жёлтых нейлоновых непромокаек вдоль рядов с картинами. Обряды и мистерии уличной торговли приотворяются. Достаточно лишь прислушаться к словопрениям сторон.
– This is the true picture?
– Оф кос! Риал!
– This is the 19th century, is not it?
– Оф кос, зе найтин сеншери.
– Нow much is?
– Ван хандред долларс.
– Will there be a discount?
– Хау мач вилл ю гив?