Но едва он начинает, как Одноногий затыкает пальцами уши и орет:
— О господи, придумал бы что-нибудь поновее, каждый год одно и то же.
— Да что ты, что ты, — говорит Лезвие, — ты до конца послушай.
Они принимаются за работу, и Одноногий в два счета сочиняет мелодию. Лезвие берет пустую бутылку и стучит по ней палочкой, а Одноногий барабанит руками по столу, и вот они уже исполняют новое калипсо собственного сочинения.
Приходит Рахамут и его помощник, тоже индус, они стоят и слушают.
— Что скажешь об этом номере, папаша? — спрашивает Лезвие.
Рахамут чешет в затылке:
— А ну дай еще раз послушать.
Лезвие и Одноногий начинают сначала, стучат по столу и по бутылке. Лезвию чудится, что перед ним огромная толпа зрителей, и он старается что есть мочи.
Когда они кончают петь, помощник Рахамута говорит:
— Это вроде не калипсо, а блюз.
— Заткнись уж лучше, — вскипает Рахамут. — Что вы, индусы, понимаете в калипсо?
Все хохочут, потому что ведь Рахамут — сам индус.
— Ну и потеха, — говорит Одноногий Лезвию, — надо же, как сцепились эти два индуса из-за нашего креольского калипсо.
— Никакой я не индус, — говорит Рахамут, — а тринидадский креол.
— Ну ладно, кроме шуток, — говорит Лезвие, — понравилось вам?
Рахамуту хочется сказать: «Да, понравилось», но вместо этого он мнется и говорит:
— Да так, ничего, бывает хуже.
Зато помощник Рахамута прямо без ума от нового калипсо, он хлопает сочинителей по плечу и орет, что никогда не слышал ничего лучше и что эта мелодия станет маршем будущего карнавала. Он так размахивает руками, что в конце концов случайно толкает Рахамута под локоть. И тот накалывает себе иглой палец.
Портной кладет палец в рот и сосет его, а потом набрасывается на своего помощника с бранью: лучше бы, мол, помалкивал, а то вот что натворил.
— Ну и что с того? — оправдывается помощник. — От этого никто еще не умирал.
Поднимается шум. Все забывают о новом калипсо и говорят о том, как легко получить заражение крови, уколовшись иглой или булавкой.
А калипсо даже нечем записать. Лезвие выучивает на память слова и мелодию, и дело с концом. Вот так, без особого шума, рождается калипсо. Тут, в каморке позади лавки Рахамута, появились на свет такие шедевры, как «Я поймала его вчера», «Это то, что я могу делать везде и всегда», «Старушка, твои цветы увяли».
Рахамут и его помощник, обсудив всевозможные последствия порезов и уколов, отправляются дошивать костюм, за которым вечером должен прийти заказчик.
Лезвие хочет попросить у Одноногого шиллинг взаймы, но не знает, как начать, — ведь он уже и без того ему должен. Начинает он с того, что принимается расхваливать придуманную Одноногим мелодию, ничего приятнее, мол, не слышал, прямо прованское масло, а не музыка.
Но Одноногий сразу настораживается и говорит:
— Знаешь, старина, ты меня не проведешь.
Лезвие смиряется с неудачей — все-таки живот-то у него набит, — по все еще вяло пытается уговорить Одноногого одолжить ему шиллинг, и тут ему приходит в голову сногсшибательная идея.
Он рассказывает Одноногому, как провел утро, про то, как спер ботинки на Парк-стрит и поел досыта.
— Вот увидишь, — говорит Одноногий, — добром это не кончится. Все вы, смелые ребята, рано или поздно сворачиваете себе шею.
— Дружище, — говорит Лезвие, — ничего не может быть легче. Было бы у тебя две ноги и мог бы ты бегать, ты бы так не говорил.
— Полегче, дружище, я не люблю, когда шутят по поводу моей ноги.
— Но, послушай, дружище, — говорит Лезвие. — Не будь глупцом. Мы бы могли придумать дельце и недурно заработать. Воровать, так уж по-крупному.
— Это ты воруй, а меня не впутывай.
— Но послушай, Одноногий, — Лезвие перешел на шепот, — я сам все сделаю, ты только посторожишь, не идет ли кто.
— А что у тебя за план?
Сказать по правде, никакого плана у Лезвия нет, но он непременно что-нибудь придумает. Он чешет в затылке и тянет себя за уши, как Спенсер Треси в фильме, и говорит:
— Могли бы взять кино «Рокси» на Сент-Джеймс.
Он говорит и чувствует дрожь во всем теле; кажется, будто волны накатывают на него. Лезвие хватает Одноногого за руку.
— Не думал, — говорит Одноногий, — что доживу до такого дня, когда мой друг Лезвие станет вором. Тебя же поймают, вот увидишь, поймают. Нашел бы какую-нибудь работенку, пока не начался сезон калипсо.
— Я искал — работы нет нигде.
— Но и вора из тебя не выйдет. Тебя непременно схватят, поверь мне.
— Дружище, ты же видишь, как все легко сошло с ботинками и в ресторане. Главное — это храбрость, ведь человек может даже убить и не попасться.
Одноногий напевает старое калипсо:
Если только денежки есть,
Может убийца купить себе честь
И с губернатором дружбу свесть…
Лезвие начинает нервничать.
— Значит, тебе не по душе моя идея? Считаешь, у меня ничего не выйдет?
— У тебя нет опыта. Ты же новичок. И потом на преступлении не наживешься.
— Презренный трус!
— Сочинители калипсо должны хранить свое достоинство.
— Иди ты к черту! Не хочешь помочь, я и один справлюсь, вот увидишь. Не стану рисковать по мелочи, проверну настоящее дельце.
— Не говори потом, что я тебя не предупреждал!
— Дело в том, дружище, что у тебя всего одна нога, поэтому ты вдвое глупее меня.
Одноногий сердится.
— Я тебя просил, — кричит он, — не шутить насчет моей ноги, неужели не ясно? Можешь шутить по поводу отца и матери, а ногу не трогай.
— Извини, Одноногий, — кротко говорит Лезвие, — я знаю, что ты не любишь такие шутки.
Их окликает Рахамут:
— Что расшумелись? Вы не на рыбном рынке!
Они умолкают. Лезвие прощается с Одноногим, и Одноногий говорит:
— До скорого, приятель. Слова только не забудь. И еще скажу тебе — не ввязывайся в сомнительные дела!
Лезвие выходит из лавки портного и опять думает о том, что легко можно провернуть крупное дело. Он один справится, обойдется и без оружия…
Подумать только, Одноногий обозвал его «новичком»! Все, что требуется, — это беспечный вид, невинное лицо, точно ты ангел, и, если тебя о чем-то спросят, надо только удивленно вскинуть брови, всплеснуть руками и воскликнуть: «Господи, кто? Я?»
Он доходит до Квинз-парка и видит старуху, торгующую апельсинами. Старуху, видно, сморила жара: подперев подбородок рукой, она низко опустила голову. Прохожих на улице мало. Лезвие в мгновение ока оценивает ситуацию.
Сейчас он сопрет апельсины с прилавка, просто чтобы доказать, что может это сделать и ничего ему не будет. Пройдет мимо, даже не глядя на прилавок, незаметно схватит апельсин и сунет в карман.
Жаль, что Одноногого здесь нет, — посмотрел бы, как это просто делается.
Но едва он опускает апельсин в карман, как старуха вскакивает с места и вопит что есть мочи:
— Вор! Вор! Держите его! Он украл у меня апельсин! Помогите! Не дайте ему удрать!
И от ее воплей клещи на сердце снова сжимаются; забыв обо всем на свете, Лезвие мчится во весь дух через пустырь.
Он оглядывается и видит; трое мужчин гонятся за ним. Лезвие уже не чувствует под собой ног, он словно прирос к месту. Только клещи щелкают, и он, задыхаясь, бормочет:
— О боже, боже!
К. Сили (Тринидад и Тобаго)
ГОРЬКИЙ ВЫБОР
Перевод с английского В. Рамзеса
Гнетущая полуденная жара обрушилась на покрытую поблекшей травой площадь Вудфорд — место сборищ портоф-спейнских безработных-интеллектуалов. Там и сям на просторной потрескавшейся мостовой теснились разномаст ные группки оборванных мужчин и женщин, меланхоликов и болтунов. Сколько групп, столько и тем для разговоров, сколько людей — столько мнений. О чем здесь только не говорили! Одни увлеченно спорили о внешней политике, другие скрупулезно анализировали речь адвоката, защищавшего убийцу; третьи гадали, что еще предпримет правительство в ответ на забастовку портовых грузчиков.
В центре площади виднелась небольшая статуя из металла, окруженная широким каменным бассейном, в который никогда не наливали воду. Вокруг бассейна стояло шесть деревянных скамей, темно-коричневая краска с них почти вся облупилась, обнажив желтую смолистую древесину.
На одной из скамей сидели трое мужчин. Того, что был в середине, звали Лео. Высокий, дородный, в грязном парусиновом костюме. Костюм, судя по тому, что из слишком коротких штанин и рукавов торчали голые руки и ноги, принадлежал некогда другому владельцу, ростом пониже и станом тоньше. Справа от Лео сидел Эрик. Худющий, изможденный, одна черная кожа да кости, в серых глазах — хитроватый блеск.
Завершал триумвират коротышка Сэм. У этого невзрачного человечка своего мнения не было, и он поддакивал своим приятелям — то одному, то другому.
— Слыхали, ребята, правительство набирает грузчиков, — заговорил Эрик вкрадчивым хрипловатым голосом.
Лео выпустил густое облако дыма, мизинцем правой руки стряхнул с сигареты пепел, потом загасил ее о чугунный подлокотник скамейки и спрятал еще теплый окурок за ухо.
Он ничего не сказал; молчал и Сэм, опустив голову. Его короткие толстые пальцы перебирали пуговицы на рубашке.
— Эй, в чем дело? — проворчал Эрик, уязвленный непонятным молчанием собеседников. — Вам что, не интересно? Правительство предлагает работу, а вы тут сидите и корчите из себя неизвестно кого!
Лео задели его слова. Повернувшись к Эрику лицом, он заговорил громко и гневно, с достоинством:
— У нас, у черных, нет никакого единства. Стрелять надо тех, кто на эту работу согласится! Когда белые что-то затевают, они держатся плечом к плечу. А у нас каждый тянет в свою сторону. Единства у нас нет, вот в чем беда! — выпалил он, отвернулся и вытер небритое лицо рукавом пиджака.
— Ты прав, Лео, прямо в точку попал, старина! — В тон ему, однако не очень уверенно вступил Сэм. — Черным плевать друг на друга. Что верно, то верно!
— Сэм, не слушай ты Лео, он чушь несет, — стал увещевать приятеля Эрик, — наслушался политиканов и подражает им!
— Тот парень вчера говорил сущую правду! — воскликнул Лео.
— Что он там плел? Думаешь, я помню? От его болтовни работа у тебя не появится! — Эрик поднялся со скамьи, отряхнул брюки и, состроив презрительную гримасу на своем и без того не слишком благообразном лице, продолжал: — Черные очень глупы!
Он снисходительно похлопал Лео по плечу и с видом умудренного жизненным опытом отца, выговаривающего своему несмышленому сыну, изрек на прощание:
— То, что ты говоришь, верно. Только политика не для черных. Нам бы с голоду не околеть, а там и ладно.
Лео смотрел вслед долговязой сутулой фигуре и испытывал странное чувство. Всем давно известно, что Эрик — циник, и все же его слова почему-то западают в душу.
Площадь в этот час так и бурлила. Торопились на обед или с обеда приказчики. Полно было и покупательниц: толстых и тощих, молодых и старых, с пакетами и свертками в руках и свежей сплетней на устах.
Часы на соседнем соборе св. Троицы пробили полдень. Вскоре Лео должен предстать перед Мейбл, супругой, она родом с острова Гренада. Мысль о Мейбл заставила его припомнить события последних дней.
Жизнь — нелегкая штука. Никогда она его не гладила по головке, но в последнее время стало совсем уж невмоготу. А бессердечная Мейбл еще усугубляет дело. Она не изменилась даже после того, как записалась в секту «Во имя Иисуса всемогущего», членам которой чудилось, будто бы они слышат глас божий. По вечерам сектанты устраивали бдения прямо на перекрестках.
Накануне вечером Мейбл вернулась домой с собрания секты явно не в духе.
— Когда ты наконец найдешь работу? — напустилась она на него. — Уже больше года бездельничаешь. Сколько можно так жить?
— Но, Мейбл, — обиженно возразил Лео, — я же стараюсь. Некоторые по нескольку лет сидят без работы.
— Ах, некоторые, — взорвалась она, — а я так жить не желаю! Никогда не знаешь, будет ли у тебя завтра на кусок хлеба; хозяин вот-вот выставит нас из дома; берешь в долг и не знаешь, сумеешь ли расплатиться. Хватит с меня!
— Потерпи, дорогая, — как мог утешал жену Лео. — Завтра я увижу того человека с мыльной фабрики…
Скрипучий голос Сэма вернул Лео к действительности.
— Ты вроде рассчитывал получить работу сегодня утром. Что же ты ничего не рассказываешь?
— Место отдали двоюродному брату начальника цеха.
— На все воля господня! — сочувственно произнес Сэм, качая круглой головой.
Людей на площади поубавилось, осела пыль, вздымаемая торопливыми шагами прохожих. Нежно шелестели деревья, лениво падали на землю спекшиеся, потрескавшиеся листья.
Некоторые группы распадались, но почти тут же на их месте возникали новые. Некоторые, спасаясь от слепящего сверкания солнца, укрылись в крошечной бетонной раковине для оркестра.
— До завтра, старина, — сказал Лео, вставая со скамьи.
— До завтра, — отозвался Сэм.
Вскоре Лео добрался до своего барака на Данкен-стрит. Мейбл в дешевом зеленом платье лежала на узкой железной кровати с полосатым соломенным матрацем. В руках, сморщившихся от вечной стирки, она держала Библию в дорогом черном переплете.
Очевидно, на печальном лице Лео было написано, что его вновь постигла неудача, ибо, едва увидев его, Мейбл воскликнула:
— Не нашел!
— Не нашел, — подтвердил Лео.
— Но это же… — Мейбл захлопнула Библию и села на постели. — О чем ты только думаешь? Такой растяпа не имел права жениться!
— Но, Мейбл, я стараюсь изо всех сил, — выдавил из себя Лео, сгорая от стыда.
— Стараешься? — усмехнулась Мейбл. — А вот муженек Джейн уже третий день работает в порту.
— Сукин сын! — буркнул Лео, вставая с низенького табурета, составлявшего вместе с потускневшим комодом и прямоугольным обеденным столом всю обстановку их комнаты. — Мне такая работа не нужна. Он…
— Ах вот как! Ты еще, оказывается, выбираешь! — закричала она подбоченясь. — Заботишься о профсоюзах, о политиканах, только не о родной жене! Работать в порту ему, видите ли, гордость не позволяет!
— Не гордость, а образование. На то оно и дается людям…
— Образованием сыт не будешь…
— Ты не понимаешь…
— Я все прекрасно понимаю — просто не хочешь работать. А я не желаю жить с бездельником, который не может жену прокормить. Такие, как я, на дороге не валяются! — И, театрально заломив руки, она добавила: — И без тебя найдется кому позаботиться обо мне!
— Что с тобой стряслось?
— Ничего! — отрезала Мейбл с решительным блеском в черных глазках-бусинках.
— Иди ты к черту! — буркнул он и выскочил из комнаты.
Огромная бурлящая толпа запрудила Принс-стрит. На тротуарах и мостовой люди громко разговаривали, стараясь перекричать друг друга. У некоторых на рукаве были пестрые повязки; кое-кто принес фляги и корзинки с едой; тут и там виднелись плакаты, начертанные жирными красными буквами.
Лео испытывал такое возбуждение, будто он попал на приморский карнавал. Он поразился тому, с какой легкостью колышущаяся толпа сомкнула ряды и маршем тронулась с места. Люди энергично размахивали знаменами.
В передних рядах Лео разглядел несколько разодетых мужчин в дорогих галстуках.
«Большие шишки, — подумал Лео, — это не грузчики».
Толпа, придя в движение, увлекла за собой и Лео. Неясный гул голосов утих. Возникнув в голове колонны, по рядам стремительно, как лесной пожар, пронеслась песня, взмыли ввысь голоса.
— Пой и ты, друг! — сказал Лео коренастый босой пикетчик, толкнув его в бок, отчего Лео едва не упал на уродливую толстуху торговку.
Улица содрогалась от топота ног и громкого пения. Песня брала за душу:
Держитесь, мы спешим на помощь,
Наш профсоюз сильнее всех!
Слова, пришедшие к Лео из глубины памяти, вызвали смутный отзвук в его душе, он зашагал в ногу и запел вместе со всеми.