Терпению моему пришел конец. Я уже достаточно пробыл во Французской Гавани, чтобы познакомиться и с директором школы, и с начальником полиции. Я встречал их обоих в клубе. При первой же встрече я заговорил с ними о судьбе Старого Тигра. Оба слышали об этом впервые.
— Дети порой шутят злые шутки, — толковал я директору. — Они способны даже на жестокость, особенно если жертва пытается сопротивляться. Но их нужно учить — не только наукам, но и многому другому. Скажем, доброте. Нужно объяснить им, что нельзя обращаться с людьми как в голову взбредет. И потом эта «охота на Тигра» попросту опасна, — добавил я. — Один из ваших малышей едва не погиб, когда бедняга нищий швырнул в толпу свою бамбуковую палку…
В беседе с начальником полиции я выстроил несколько иную логическую цепь… Что, если однажды Старому Тигру удастся поймать кого-нибудь из своих обидчиков? Он ведь может покалечить его или даже убить. Закон суров, и тогда не будет принято во внимание, что эти самые дети и их родители день за днем доводили нищего старика до последней черты отчаяния. Не могла бы полиция вмешаться, пока не поздно?
Теперь, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что мои собеседники отнеслись ко мне довольно доброжелательно. Они терпеливо и внимательно выслушали меня, и мой рассказ, несомненно, встревожил их. По правде говоря, я уже и сам был близок к отчаянию. Но кризис наступил позже — в тот день, когда я увидел Старого Тигра распростертым на мостовой и услышал его исступленный крик: «Убивают! Убивают!» Я выбежал из конторы. Мне трудно вспомнить, что именно я говорил тогда. Знаю только, что мне стало мучительно больно. Я рассуждал примерно так: что толку предъявлять претензии к кому-то, если ты сам ничего не сделал, чтобы спасти старика.
Иногда я задумываюсь, чем бы кончился для меня тот день, если бы не старушка, вдруг вставшая на мою сторону, и не констебль, внезапно появившийся словно из-под земли.
С тех пор мне трудно было хладнокровно и логично рассматривать проблему Старого Тигра. На беду, и мои собственные дела складывались не слишком благополучно. С первого дня мне стала отвратительна служба, и вскоре я понял, что придется оставить ее. А тут еще две недели я пролежал с приступом малярии. Впрочем, может быть, как раз это и принесло мне желанное облегчение. Во время болезни произошел во мне тот перелом, благодаря которому я принял решение покинуть Французскую Гавань. Тут как раз подоспело новое предложение о работе.
За две недели отдыха я многое обдумал, в том числе историю Старого Тигра. Я пытался подсказать ему путь к спасению, и ничего из этого не вышло. Мало надежды было переделать психологию жителей Французской Гавани. Я сделал шаг и в этом направлении, но тоже тщетно. У меня попросту не оказалось ни времени, ни сил для этого. Да и кто я такой, наконец, чтобы выступать реформатором общественной морали? И вообще: если люди с высоты своей порядочности не видят ничего дурного в совершаемых поступках, так, может быть, в них действительно нет ничего дурного? Так убеждал я самого себя. Ужасное несчастье родиться таким чувствительным. Увы, и у меня уже нет шансов перемениться. А коли так, заключил я, то болезнь можно победить не лекарствами, а изменением обстановки, полным устранением тех обстоятельств, которые вызвали недуг. Я неустанно размышлял обо всем этом. Долго не мог я придумать, как воплотить мои идеи в жизнь, но в конце концов решение пришло само собой. Однако, прежде чем прибегнуть к этому последнему средству, надо было выяснить кое-какие детали из жизни Старого Тигра.
Мало что удалось мне узнать о его прежней жизни. Выяснилось только, что приехал он когда-то из Старой Гавани и прежде был угольщиком. Что именно привело его в этот городок — решительно никто не мог вспомнить. Во всяком случае, теперь никто не заботился о нем, да и ему не о ком было заботиться. Безвестный нищий, он целыми днями стоял на улице с протянутой рукой и засыпал там, где заставала его ночная тьма, — чаще всего на крытой галерее какого-нибудь общественного здания на центральной площади. Здесь устраивались на ночлег и другие отверженные. Я не раз проходил мимо их бивуака, возвращаясь домой по вечерам. Едва различая во тьме скрюченные тела этих несчастных, примостившихся на холодных каменных плитах, я слышал, как они стонут, всхлипывают и мечутся во сне. Больные, голодные, одинокие, нелепые среди пышных портиков и колоннад, они исчезнут с рассветом, оставив после себя только зловоние, которое смешается с запахом гнилых фруктов, наполняющим Французскую Гавань.
Итак, все это помогло мне решиться. Путь к избавлению становился яснее. Оставалось уточнить детали. Прежде всего необходимо расторгнуть контракт с конторой. Ну а потом — уплатить по счетам: хозяйке, доктору, садовнику, в клуб. И наконец — Старый Тигр…
Было уже десять часов вечера, когда я бросил чемодан в багажник автомобиля, взятого напрокат специально для этой поездки, и уселся за руль. После долгих поисков я нашел Старого Тигра — он ковылял по Королевской улице, направляясь к центральной площади. Нужно было торопиться, чтобы не упустить его в сгущавшемся ночном мраке. К счастью, улица была пуста, и никто не видел, как моя машина нагнала старика и остановилась. Я выскочил, схватил Старого Тигра за руку, толкнул его на заднее сиденье и запер дверцу машины. Все это было проделано прежде, чем он успел что-нибудь сообразить.
— Что это вы делаете? — спросил Старый Тигр уже знакомым мне гнусавым голосом. — Что вам от меня надо?
— Мы немножко покатаемся, — ответил я, не отрывая глаз от светофора: нужно было как можно скорее выехать из города.
— Отпустите меня! — умолял он. — Что вы делаете?
У меня не было времени на споры. Движение по дороге на Кингстон было оживленным, и на углу у моста толпились люди. Только бы выскочить из города! Мой пассажир все еще бормотал что-то за моей спиной, пытаясь выяснить, зачем его похитили. Этого я пока что не хотел ему объяснять. Да стоило ли вообще вдаваться в объяснения? Вряд ли он поймет, да и не все ли ему равно, какова моя цель. Вся операция прошла даже более гладко, чем я рассчитывал. Наверное, я принял правильное решение: нам обоим надо уехать из города. Избавление!
Все это происходило в декабре. Ночь была холодная и безоблачная. У дороги пышно цвел ослепительно белый вьюнок, ветви кокосовой пальмы шелестели от легкого бриза, над соседней плантацией сахарного тростника проносились светлячки.
Я обернулся на своего спутника. Он сидел скрючившись, наклонясь вперед и испуганно озираясь по сторонам, как филин. Руками он машинально почесывал грудь под изодранной, грязной рубахой. Наши взгляды встретились, и старик заскулил снова:
— Что вы делаете со мной? Что вы делаете?
На этот раз я улыбнулся ему ободряюще.
— Вы не узнаете меня? — спросил я. — Я… я эсквайр, помните? (Это было единственное обращение, которым он меня удостоил. Как еще мог я напомнить ему о нашем знакомстве?) — Я везу вас путешествовать. Мы уедем вдвоем далеко — подальше от Французской Гавани.
Около полуночи я остановил машину на стоянке позади приходской церкви. Темные, невзрачные строения сгрудились на узком тротуаре, невыносимо воняло из уборной. Я открыл заднюю дверь и почти вытолкнул старика из машины. Его бамбуковая палка упала на тротуар, я нагнулся, поднял ее и вложил ему в руку вместе с десятишиллинговой бумажкой. Потом сел в машину и уехал. Оба мы не проронили ни слова.
Я чувствовал, что у меня гора с плеч свалилась. Я твердил себе, что поступил правильно. Избавление! Старый Тигр был одним из тех несчастных, которые не нужны никому и нигде. Не все ли ему равно где побираться — во Французской Гавани или в Кингстоне? Конечно же, лучше там, где я смогу помогать ему и где по крайней мере он будет в безопасности — ведь здесь никто не знает прозвища старика и не станет изводить его. Здесь он сможет начать все снова, как и я впрочем. Здесь его, во всяком случае, оставят в покое. И меня тоже. Да, да, оба мы должны покинуть Французскую Гавань. Только в этом избавление.
Мои собственные жизненные планы были в тот момент туманны, и прошло больше двух недель, прежде чем мы встретились снова. Судя по всему, он не покидал места, где я его высадил в ту ночь. Так или иначе я обнаружил его сидящим на корточках в полудреме, руки его по-прежнему лежали на коленях, а кисти безжизненно повисли. Старый Тигр не проявил ко мне никакого интереса. Он не молился. Он просто сидел не шевелясь. Таким подавленным и несчастным я его никогда не видел. Хорошо еще, что он не ушел с этого места. В конце концов, я взял на себя какую-то ответственность за старика и мне хотелось убедиться, что у него все в порядке.
— Хэлло! — окликнул его я. Мне вдруг пришла мысль, что до сих пор я не знаю его настоящего имени. Только — Старый Тигр. Он не отвечал. Я тронул его за плечо: — Вы не помните меня? Я эсквайр, припоминаете?
Он поглядел на меня подслеповатыми водянистыми глазами. Никакой мысли не мелькнуло в этом взгляде. Даже если старый нищий узнал меня, он ничем не проявил этого. Вдруг он поднялся, взял свою палку и грязную котомку, явно намереваясь уйти. Я стоял как громом пораженный. Даже не взглянув на своего избавителя, Старый Тигр поплелся прочь.
— Куда же вы? — воскликнул я, но он и виду не показал, что слышит. — Старый Тигр! — вырвалось у меня невольно. Он вдруг застыл на месте, потом повернулся ко мне лицом, его только что мутные и безжизненные глаза сверкали. В это мгновение полная отрешенность покинула старика, он снова стал самим собой. Пробормотав какие-то проклятия знакомым мне гнусавым голосом, он затопал по улице, яростно стуча палкой по тротуару. И я увидел прежнего Старого Тигра — размахивающего руками, выкрикивающего проклятия и при этом — непостижимым для меня образом — счастливого!
В ту ночь и в следующие ночи я много думал о Старом Тигре. Снова и снова возникали в моей памяти те недели, которые я провел во Французской Гавани, и те печальные сцены, которые я наблюдал из окна конторы. Печальные? Да, конечно. По крайней мере мне так казалось. Издевательства над старым нищим приводили меня в отчаяние. Они как бы покрыли тенью всю мою жизнь в этом городке. Разумеется, мало кто, кроме меня, придавал этому значение. Прохожие спешили по своим делам и вообще не замечали «охоту на Тигра», пока я не обратил их внимание на старика. А ребятишки и взрослые, участвовавшие в травле, — эти уж точно ни о чем не тревожились. Что же касается самого Старого Тигра…
Нет! Нельзя же в самом деле предположить, что мучения могут сделать человека счастливым. Конечно же, он испытывал самые ужасные страдания — изо дня в день на одном и том же месте. Но здесь-то и таилась загадка. Я часто спрашивал его: почему вы остаетесь сидеть здесь — вы же знаете, что сейчас школьники пойдут по домам? Для чего обращаете на них внимание? Зачем отвечаете, когда они вас дразнят? Почему потихоньку не уйдете от них?
Может ли быть, что ему было приятно, когда его дразнили? А вдруг в этом все дело? Что, если я свалял дурака, не поняв этого, забыв, что люди порой находят радость в самых странных и неожиданных поворотах судьбы? Ведь случается, что хоть какое-то проявление интереса окружающих дороже для человека, чем отсутствие всякого интереса, любое волнение приятней монотонной жизни, любая возможность оказаться в центре событий предпочтительнее забвения. Даже если сцена разыгрывается на углу улицы и вам досталась роль нищего, над которым все насмехаются и которого все презирают!
И еще одно мучительное сомнение не давало мне покоя. Что руководило мною самим? Жалость к старику нищему? Склонность к благотворительности? Ненависть к жестокости? Любовь к малым мира сего? Уважение к человеческому достоинству? Или совсем иное — эгоизм, пусть и подсознательный. Эгоизм от начала до конца — с того дня, когда я впервые положил три пенса в руку нищего старика, и до того, когда я насильно увез его в Кингстон. Все это были подачки — те первые три пенса, потом еще несколько и, наконец, десятишиллинговая бумажка, которую я сунул ему на площади возле приходской церкви. Один из способов умилостивить богов, в чьем покровительстве я так нуждался и чьей благосклонности так добивался! Стремление откупиться и успокоить собственную совесть! Трусость и эгоизм от начала до конца!
Не хотел ли я объяснить мое стремление покинуть Французскую Гавань желанием помочь Старому Тигру? Не спутал ли собственные неприятности с его несчастьями? Бог мой, что я мог ответить на это!
Понадобилось еще некоторое время и еще несколько встреч со Старым Тигром, прежде чем я решил, как мне поступить. Обычно я находил старика сидящим с подавленным и безучастным видом в полюбившейся ему нише на паперти. Ни разу он не проявил интереса ни ко мне, ни к шиллингу, который я неизменно вкладывал ему в руку (не было смысла прекращать подаяния на этой стадии, я слишком далеко зашел, чтобы так вот разом все бросить).
Однажды я застал его рядом с нищенкой — старой горбуньей, целые дни рывшейся на городских свалках и в мусорных урнах. Я приступил было к нему с обычными дружелюбными расспросами, но, как всегда, не получил ответа.
Горбунья с мрачным видом наблюдала за мной.
— Его зовут Старый Тигр, — сказала она, растягивая слова. — Назовите его так, иначе ответа не получите.
Я дал шиллинг и ей.
В ту ночь я снова взял напрокат автомобиль, отыскал Старого Тигра возле приходской церкви и доставил назад во Французскую Гавань, высадив на той самой площади. Мне как раз нужно было по делам в поселок св. Анны, так что поездка пришлась кстати…
Два дня спустя на обратном пути я проезжал через Французскую Гавань. Это было около полудня, и, приближаясь к Королевской улице, я издали заметил толпу на углу. В центре ее около таблички с надписью «Прямо — на Кингстон» я увидел Старого Тигра. Это был он, прежний Старый Тигр. Прислонясь к стене, размахивая бамбуковой палкой, выкрикивая проклятия тонким, гнусавым голосом, он отбивался от обступивших его полукругом, кричащих, хохочущих людей.
Я притормозил. На какое-то мгновение они примолкли и расступились, пропуская автомобиль. Слева, из окон моей старой конторы, доносился стук пишущих машинок — работа шла своим чередом. Справа, вдали виднелся дом, где я жил, а здесь, на перекрестке, словно артист у рампы, стоял избитый старый нищий. И он был… счастлив?! Этого он хотел? В этом видел избавление?
«Старый Тигр», — ревела толпа, пока я медленно пересекал площадь.
Меня била дрожь.
А. Л. Гендрикс (Ямайка)
ЯМАЙСКАЯ СЦЕНКА
Перевод с английского В. Рамзеса
Каждое утро я иду полмили пешком от моего дома до трамвайной линии, а вечером — той же дорогой назад. Это приятная прогулка. По обеим сторонам дороги стоят дома с красными крышами, зелеными лужайками и садами. Мне полезно ходить пешком, и, случается, иногда наблюдаешь поучительные сцены.
Как-то утром примерно на полпути до остановки я заметил двух мальчиков, играющих в саду возле скромного домика. Оба были совсем еще малыши, одному года четыре, другому — пять, тот, что постарше, был темнокожим, с жесткой челкой и глазками-угольками — маленький туземец-крепыш. Второй — ростом поменьше, белый, с глазами, как каштаны, и льняными волосами. На обоих синие рубашонки и штанишки цвета хаки; босые ноги — в пыли. Они не видели, что я за ними наблюдаю, и продолжали играть. Игра, если так ее можно назвать, была совсем простой. Белый малыш важно вышагивал взад и вперед, покрикивая на своего старшего приятеля. Шоколадный карапуз плелся позади и исполнял его приказы.
— Подбери палку! — Тот так и сделал.
— Прыгай на клумбу! — Малыш повиновался.
— Принеси воды! — Черный мальчик стремглав бросился в дом, а белый уселся на лужайке.
Я был поражен. На моих глазах белый ребенок диктовал свою волю чернокожему приятелю, и черный малыш повиновался. Я пошел дальше, не переставая думать об этом. Может, черный ребенок — сын служанки и поэтому сносит обиды от белого? Нет, одеты они одинаково и, очевидно, принадлежат к одному слою. Скорее всего, это дети двух соседей. Почему же черный подчиняется белому? Неужто с такого возраста он смирился с положением слуги? Неужто он уже постиг разницу между собой и белыми? Неужто белый малыш уже знает, что ему предстоит повелевать черными? Я не мог заставить себя поверить в это — и все же я видел все это собственными глазами. Может, наша черная раса действительно неполноценна? Настолько, что уже в младенчестве мы сознаем свою неполноценность и смиренно принимаем участь рабов.