День шел за днем, а конца этой Кубе не было. Диего тешил себя надеждой, что Сеньорадмирал, отыскав золотые острова, пойдет домой и по пути оставит пленников на Острове Людей.
В Колумбовой флотилии уже не девяносто пять, а сто десять человек. По приказу адмирала в одной из кубинских бухт захватили новых пленников. Среди них было семь женщин. Для пленников сбит был из досок загон на палубе «Ниньи».
Все-таки странно устроен этот земной мир. На диво разные люди его населяют. Взять хотя бы этих кубинских пленников. Нравом они совсем не похожи на Диего или на Санчо, даже строптивый Пепе в сравнении с ними — кроткая алка.
Один из них, на вид он совсем не силач, разорвал цепь, которой скованы были его руки, другой так бился головой о стенки трюма, что разбил себе темя, третий ничего не ел и не пил, четвертый и пятый хоть и держали себя смирно, но внушали своим хозяевам наибольшие опасения.
Ярость пылала в их глазах, и взгляды этих пленников обжигали, как пламя, и их велено было заковать в ножные кандалы.
Диего не раз спускался в трюм. Он приносил узникам кассаву, пальмовый сок, изюм, но никто из них не обращал на него ни малейшего внимания.
Но вот однажды Четвертый заговорил:
— Ты пес, ты предатель. Ты пресмыкаешься перед бледнолицыми, ты лижешь им пятки. Мы скорее умрем от голода, чем примем что-нибудь от тебя.
— Я не предатель. Я сын брата великого вождя Острова Людей и не по своей воле попал к бледнолицым. Они сильны и мудры. Мы слабы, и на многое Мабуйя закрыл нам глаза. Я не враг бледнолицым, но и не друг им. Я хочу, чтобы глаза мои видели.
— Ты безмозглый червь, — проговорил Четвертый. — Бледнолицые не люди. Это хитрые звери, и они будут тебя ласкать и кормить, пока ты им нужен, а затем убьют тебя, зная, что ты много о них знаешь.
— Палка, — прервал Четвертого Пятый. — Нужна палка с острыми зубами, ею бледнолицые терзают бревна.
— Принеси нам зубастую палку, — добавил Четвертый.
— Хорошо, я принесу зубастую палку и убью эти цепи.
Не так-то просто перепилить железные веревки. Голос у пилы визгливый, а на палубе стоит стражник, и он слышит все, что делается в трюме. И что еще хуже, нет-нет да заглядывает в трюм Чачу-боцман. Пила то и дело срывается, ее зубья рвут живое тело пленников. Вжик-вжик… сыплется на раны серая колкая пыль, цепь стонет, но не поддается.
Желтоголовый зовет Диего, пилу надо отложить в сторону. Хвала светлым духам — одна цепь перерезана.
Проходит ночь, за ней день, и днем Диего снова спускается в трюм. Его руки привыкли к гребку, палке-као, каменному топору, но он не знает, как обращаться с орудиями бледнолицых. А они, эти орудия, злонравны и капризны. Пила отказывается пилить. Ее надо разводить и точить, ее зубья не приучены к железу.
Всего этого Диего не знает, и он бросает старую пилу и приносит новую. На руках у него кровавые мозоли, пальцы едва сгибаются, но капля камень долбит — распалась вторая цепь, за ней третья и четвертая. Какая удача! Сегодня луны нет, духи тьмы ее съели.
— Я иду, — говорит Четвертый. — В трюме тьма хоть глаз выколи.
Четвертый не видит Диего, но нащупывает его локоть.
— Беги с нами.
Может быть, и в самом деле бежать с кубинцами? Диего молчит, и Четвертый понимает: не шесть, а пять человек покинут белокрылое каноэ.
Стражник, зевая, бродит по пустынной палубе. Длинное копье он прислонил к фальшборту, при нем короткая дага — кинжал толедской работы. Пятый сбивает стражника с ног, Четвертый захватывает дагу.
Путь открыт.
Чачу-боцман бдит. Бдит днем, бдит ночью. Словно призрак, бродит он по кораблю. И Чачу видит: две тени промелькнули у бизань-мачты. Всплеск, еще всплеск — двое за бортом.
Аларме! Тревога! Вся ночная вахта бросается к корме, троих кубинцев ловят и связывают по рукам и по ногам. Чачу-боцман топчет пленников, он бьет их всем, что попадается ему под руку.
Рано утром адмирал вызывает к себе Диего. Перед адмиралом на столе горстка стружек, серых железных стружек, и обломок щербатой пилы.
— Ты?
— Я.
Сеньорадмирал улыбается. Улыбка у него славная, совсем как у Гуабины или старого Гуакана.
— Повинную голову меч не сечет. Но больше так не делай. Иди!
Диего вылетает из тольдильи и едва не сбивает с ног боцмана.
— Грязный индеец! Тварь!
Чачу брызжет слюной, он тычет кулаки в лицо Диего и лягает его своими кожаными копытами.
Ох, уж эти бледнолицые — никогда не угадаешь, как поведут они себя в том или другом случае.
Итака без Одиссея
Белокрылые каноэ ушли на полдень, а Остров Людей остался на месте. Маленький остров, подобный плоту, потерпевшему крушение в багамских водах.
Изгладились следы бледнолицых, но остался на берегу Бухты Четырех Ветров столб с перекладиной — его вкопал в белый песок великий вождь пришельцев, и нет-нет да зазвенит то в одном, то в другом доме робкий колокольчик: немало таких колокольчиков роздали бледнолицые островитянам.
Вернулся младший внук Гуакана. Ничего хорошего не рассказал он о белокрылых. Хитры, вероломны, жадны. Ягуа? Жаль его, видно, не удалось ему вырваться из плена, а большие каноэ ушли куда-то на полдень, и вряд ли Ягуа сможет теперь добраться до Острова Людей.
Ждать ли снова бледнолицых? Откуда ему знать, что будет завтра. А юкка созрела, надо ее выкопать, пока нет дождей.
Между тем вторая Каона, невеста Гуакана-младшего, окончательно рассорилась со своим женихом. Что-то надо предпринять, чтобы надежно пристроить эту другую Каону.
Гуаяра пришел к великому вождю именно для того, чтобы обсудить это дельце.
— Есть ли у тебя кто-нибудь на примете? — спросил у жреца Гуабина.
— Как не быть! Гуаяра знает, кому сбыть эту дочь Мабуйи. Кури! — Он протянул Гуабине большую сигару, поднес к ней раскаленный уголек.
— Говори!
— Гуаяра скажет, и речь его будет мудрой. Младший внук.
— Какой внук? Чей?
— Старого Гуакана. Чем не муж. Телом крепок, умом не обижен, а нынче, когда удалось ему сбежать от бледнолицых, слава о нем идет по всему острову. Так?
Гуабина глубоко затянулся и выпустил прямо в лицо Гуаяре клуб едкого дыма.
— Удалось сбежать. Да, ему повезло, а вот вернется ли Ягуа…
— Так как же быть с Каоной и младшим Гуаканом?
— Сватай их, ты по этой части мастер.
Гуаяра усмехнулся.
— Сосватаю. Сегодня же.
С младшим внуком Гуаяра сговорился в одно мгновение. Младший внук всегда готов был навредить своему двоюродному братцу, жениху Каоны.
— Я согласен, — сказал он Гуаяре.
— Ну за Каоной дело не станет. Это тебе говорит Гуаяра, стало быть, сиди и жди невесту. Я мигом все устрою.
Гуаяра отправился в свой каней. По пути он встретил двух девчонок и дал им приказ: «Бегите к Каоне, дочери Бугии, и скажите ей — Гуаяра ее ждет. И чтобы шла немедля».
Вот и Каона. Странно: девушка на выданье, а бедра прикрыла передником-нагуа.
— Пришла?
— Давно хотела.
— Хорошо. — Гуаяра все видит, у него зрячее сердце. — Тебе пора замуж.
— Пора. От судьбы не уйдешь.
— Вот-вот! Разумная ты, и с тобой лишних слов тратить не надо. Значит, согласна?
— Согласна.
— Кхе. Младший внук Гуакана тоже согласен.
— Младший внук? А он тут при чем?
— Так ведь…
Каона взялась за кончики передника и, склонив голову набок, придвинулась к Гуаяре.
— При чем тут младший внук? — повторила Каона. — Нам с тобой он не нужен.
Стемнело. Взошла луна. Не спеша она поднялась до середины небосвода и пересекла Великую Звездную Реку. Гуабина ждал. Ведь сегодня ночью ему надо было назначить срок свадьбы. Он еще не знал: женить на Каоне придется не младшего внука Гуакана, а великого жреца Гуаяру. Всякое случается в жизни. Бывает, что рыболов попадает в свои сети, а охотник — в свой капкан.
Перед канеем гениального провидца росла куча мусора. Из дверей вылетали обглоданные кости, тряпки, клочья истерзанных масок, разбитые маканы, черепки. Муж Каоны второй корзинками выносил гуано Утии. Блаженная улыбка бродила по лицу молодожена. Он был счастлив.
На берегу Бухты Четырех Ветров Каона первая приносила жертву духам Большой Соленой Воды. В серебристом свете луны спала багамская Итака, и Пенелопа с Острова Людей молила Соленую Воду возвратить ей ее Одиссея.
Трудно быть Одиссеем
А тем временем Одиссей плыл у высоких берегов Кубы. Корабли теперь редко подходили к суше. Переговоры вести было не с кем, и Сеньорадмирал не обременял Диего дипломатическими поручениями. Все дни Диего проводил с Желтоголовым Педро и с доном Луисом. Поход к Великому хану сблизил Диего с главой высокого посольства.
Диего учили, и Диего учился. Он с ненасытным аппетитом пожирал плоды учения. И сладкие, и горькие.
Дон Луис давал ему уроки кастильского языка. Суровых правил обучения дон Луис не знал. Он имел смутное понятие о законах грамматики и не терзал ученика спряжениями и склонениями.
И, ничего не ведая о педагогических приемах Платона, который наставлял своих учеников, гуляя с ними по тенистым аллеям афинского Академа, дон Луис шел по стопам мудрого грека. Учитель и ученик гуляли по палубе и вели занимательные беседы. Волшебный язык бледнолицых покорял Диего. Успехи его удивляли и радовали дона Луиса.
— Оно и понятно, — однажды сказал адмирал, — душа индейца это tabula rasa (чистая доска). Поэтому она так легко впитывает в себя сок учения.
Это была святая истина, но не вся истина. И на чистых досках души есть разводы не менее причудливые, чем на полированном срезе дубового бруска.
Живая tabula rasa порой загадывала учителю необыкновенные загадки и ставила его в тупик.
Бывало, к примеру, так. Дон Луис и Диего бродят по камбесу (участок палубы между ютом и носовой надстройкой).
— Смотри, — говорит дон Луис, — матросы вынесли корзину. Вон она, у грот-мачты.
— Корзину? А что такое корзина?
— Да вот она, видишь? Стоит у мачты. Кажется, называется она на твоем языке хабой.
— Какая же это хаба? Хабу плетут из листьев, и мы в ней держим кассаву. А то, что у мачты, сплетено из тростника, и оно куда больше хабы.
— Пойми, я говорю не о хабе для кассавы, а о хабе вообще.
— Не понимаю. Хаба — это то, в чем хранят кассаву, а если в плетенки из пальмовых листьев отжимают сок юкки, то такая плетенка уже не хаба, а сабукан. И есть еще много-много других плетенок, и у каждой свое имя. Плетенки из кабуйи, из тростника-гуако, из листьев аканы и из листьев каймито. И если плетенка для плодов, у нее одно имя, а если для рыбы, то совсем другое.
— Хорошо, Диего, оставим в покое корзины. Скажи мне, кто мы?
— Я и ты.
— Нет, я тебя спрашиваю не об этом. Кто мы вообще?
— Не понимаю.
— Ну мы вместе?
— Вместе? Рядом? Я — Диего-индеец и ты — дон Луис-бледнолицый.
— Беда мне с тобой! Как же ты не понимаешь? Вместе это не рядом, а как бы это лучше сказать… В совокупности мы все люди. Ведь это слово тебе известно? Ты же называешь свою землю Островом Людей.
— Да, но мой остров — остров таких людей, как я, а не людей бледнолицых. Вы «люди», и мы «люди», но вместе мы уже не «люди».
Совсем другие мысли занимали других четырех пленников. Им был дорог Остров Людей, и, пробыв целую луну на больших каноэ бледнолицых, они истосковались по родине.
Мечтая туда вернуться, они полагали, что эти замыслы можно будет осуществить двумя способами: либо бежать от бледнолицых, если их большие каноэ ближе подойдут к Гуанахани, либо поскорее найти для чужестранцев золото. Тогда великий белоглазый вождь отпустит их на Остров Людей.
А трех пленников — Первого, Второго и Третьего, взятых в бухте Хибара, перевели на «Пинту» — выпросил капитан Мартин Алонсо Пинсон. Третий, тот, который не желал принимать пищу из рук бледнолицых, теперь ел за двоих. Ему пришелся по душе план гуанаханийцев, и он верил, что если найдет бородатому вождю золото, то купит себе свободу…
Шел ноябрь 1492 года. Люди, которые открывали первые земли Нового Света, казались чародеями индейцу Диего.
Но они жили в не слишком светлое время и знали еще очень мало.
Ученые тех времен верили, что на островах Дальней Азии живут люди с песьими головами, что в Эфиопии водятся драконы, они спорили — на острове Цейлоне или у истоков Нила лежит земной рай.
Искали философский камень, способный превращать ртуть в золото, составляли гороскопы, изгоняли бесов из людей, пораженных безумием.
В 1492 году не было подзорных труб и телескопов, карманных часов и барометров.
И тем не менее каждая беседа с доном Луисом была для Диего откровением.
Гуаяра как-то растолковал бывшему Ягуа, что Земля — выводок черепах, плавающих на Большой Соленой Воде. В другой раз он сравнил землю с игуаной, растерзанной на части Мабуйей. А вот что сказал дон Луис Диего:
— Гляди, мы идем к берегу. И сперва видим вершины сосен, а затем ствол над корнями. Если Земля была бы плоской, как эта палуба, деревья не прятали бы от тебя свои ноги. И заметь, везде и повсюду деревья ведут себя так же. Стало быть, Земля круглая, как голова сыра. Ты спрашиваешь, почему не стекают с этого шара моря? Попробуй оторвись от Земли. Она не даст тебе взлететь в воздух, она притянет тебя обратно. Эта же земная сила удерживает и морские волны.
А в другой раз дон Луис растолковал Диего, почему убывает и снова нарастает Луна и по какой причине случаются затмения.
И он привел Диего к большому шару (это был глобус, который Сеньорадмирал хранил как зеницу ока) и показал ему, где находится Кастилия и с какими странами она соседствует.
Попутно Диего узнал поразительные вещи. Оказывается, земли, что лежат на макушке шара, очень холодные. Там так холодно, что вода становится камнем, а дождевые капли твердыми и белыми, как хлопок. Камень называется льдом, твердый дождь — снегом.
В Кастилии летом так же жарко, как на Острове Людей, но зимой там выпадает снег. А ниже Кастилии на глобусе большое желтое пятно. Оно называется Африкой. Там не бывает ни льда, ни снега, но зато живут люди с кожей черной, как ночь. И волосы у них курчавые и жесткие, а губы толстые. А где-то за Африкой, в стране Катае, у людей глаза раскосые, а кожа желтая. Удивительно!
Скверно только, что не все, что говорит дон Луис, удается запомнить. Слова — их много, ужасно много — норовят ускользнуть от тебя, и догнать их никак невозможно. А еще труднее искусство счета. На Острове Людей все очень просто. У тебя есть пальцы на левой и пальцы на правой руке. Пять на одной, пять на другой. Вполне достаточно, чтобы сосчитать то, что тебе нужно.
В одной луне десять и еще десять и еще восемь дней. Посеешь одно зерно маиса, соберешь столько зерен, сколько пальцев у десяти человек. Если улов удачный, может статься, что у тебя окажется столько макрели, сколько пальцев у десяти и еще десяти человек.
Если же тебе взбредет на ум узнать, сколько плодов на той старой гуанабане, что растет у твоего канея, то ты возьмешь кучку камешков и по ним сосчитаешь то, что тебе не нужно. Ибо какой смысл в таком счете? Праздное любопытство несвойственно Людям Острова, и никогда не станут они тратить время на бесполезные дела. Не будут же они, к примеру, считать звезды в небе или песчинки на берегу Бухты Четырех Ветров.
Но у бледнолицых все на счету, и всему они стремятся подвести итог. У каждого из них есть золотые или медные кружочки, и без них им жизнь не в жизнь, и они говорят, что у кого больше этих кружочков, тот богаче и счастливее. И есть у бледнолицых значки, с помощью которых они объясняются между собой без слов. И у них имеются крепко-накрепко сшитые связки бумаги — белой нетканой ткани, и все листы этих связок покрыты черными значками, и эту бумагу они читают, то есть ловят тайный смысл значков. И не только читают, но и пишут или, иными словами, сами покрывают бумагу такими значками. Диего и не пытался в этом разобраться. Дон Луис сказал: «Погоди, всему свое время. Дай срок, научишься читать и писать, не такое уж это хитрое дело».
Ох, вряд ли этому научишься!