15) В том же году церковь-школа во Владивостоке изъята из ведения Миссии и передана в ведение Владивостокского епархиального начальства; единовременно с сим заведующий ее иеромонах Феодосий отчислен к епархиальному ведомству.
Таким образом, из многочисленного состава Миссии к половине 1912 г. оставалось в ней всего лишь два священнослужителя: о. Владимир и о. Иоанн Кан. Первый – штатный, второй – нештатный члены Миссии. Остальные (учители и катехизаторы) – миряне, вольнонаемные корейцы.
Этим, собственно, мы и заканчиваем свой обзор третьего состава Миссии, находившегося под руководством о. Павла, и перейдем к обзору других предстоятелей учреждения, следовавших один за другим после него, которые находились уже в непосредственном ведении Преосвященного Викария Владивостокского.
Архимандрит о. Иринарх (Шемановский)[115]
После о. Павла начальником Миссии был назначен о. Архимандрит Иринарх (Шемановский), служивший перед тем несколько лет на том же миссионерском поприще в пределах крайнего севера в Миссии Обдорской.
На о. Иринарха, перед назначением его в Сеул, возлагались большие надежды со стороны начальства как на человека испытанного и закаленного на миссионерском поприще.
Впрочем, и он сам открыто говорил о своей исключительной трудоспособности и энергии всем, с кем ему приходилось вступать в разговор, утверждая, что он человек сведущий в миссионерстве, что проповедь для него слишком знакомое дело, что Миссию сумеет поставить на такую высоту, как никто до него, и т. д.
– Я так сидеть, сложа руки, не буду, – говорил с уверенностью словоохотливый архимандрит, – у меня работа пойдет во всю ширь. Жизнь миссийская забьет кипучим ключом. Сам стану во главе дела, сам поведу катехизацию в народе, сам буду привлекать язычников к вере во Христа. Я сумею поставить дело, сумею возвести его на должную высоту.
На робкое замечание некоторых лиц, что корейский язык трудно осилить и это большая препона к проповеди, о. Архимандрит с жаром отвечал:
– Э, полноте, господа! Язык для необразованных – неприступная крепость, а для меня – сущие пустяки. При моей памяти и способности, это дело нескольких месяцев, если не сказать недель. Мне не в первый раз изучать языки.
На подобного рода заявления пишущий эти строки как-то раз заметил:
– Вы, о. Архимандрит, напрасно так увлекаетесь быстротой изучения языка. Насколько я понимаю, вы не учитываете всю трудность и сложность корейской речи. Языки, восточные вообще и корейский в частности, не таковы, чтоб можно было ими пренебрегать и тем более относиться к изучению их с такой легкостью. Наоборот, овладение ими из-за их особой конструкции представляет большие, малопреодолимые трудности.
С приездом в Сеул о. Иринарх действительно, как говорят, взялся ретиво за изучение языка. Не удовлетворяясь одним корейским, он принялся за английский. Чтобы лучше воспринять звуки чужой для него речи, запасся огромнейшею трубою наподобие граммофонного рупора, которую приставлял во время уроков то к одному, то к другому уху, тщательно стараясь уловить придыхания и другие тонкости произношения.
В первый месяц занятия его шли якобы сносно, во второй – слабее, в третий – окончательно приостановились.
«Злые языки», подсмеиваясь над ним, говорили: «О. Иринарх прекрасно изучил «два языка» (два корейских слова): пуль – огонь и муль – вода, которые пустил в оборот. Когда нужно говорить «пуль», он говорит «муль», когда «муль» – тогда «пуль».
С окончанием занятий по языковедению, естественно, нужно было ожидать, что о. Иринарх приступит к миссионерской работе, хотя бы через переводчиков, о чем так много и самоуверенно говорил. Однако и этого не случилось. Ни проповеди, ни другие задания Миссии не оправдали его горячих вожделений, и он вскоре потерял к ним всякий интерес.
Отчего произошла в нем такая быстрая перемена, сказать с достоверностью затрудняемся, но, полагаем, не без причины. Причина, по нашему мнению, крылась в том, что преосвященный Антоний (Коржавин), архиепископ Тверской, как-то имел неосторожность предложить ему кафедру епископа Старицкого, Викария Тверской епархии, т. е. хотел возвести его в степень своего ближайшего помощника в Твери. Это так вскружило голову честолюбивому архимандриту, что он стал и во сне видеть архиерейскую мантию. Однако предложение оставалось предложением и дело дальше этого не пошло. Между тем, о. Иринарх не переставал ожидать с часу на час синодского указа о назначении его в Тверь, а, следовательно, и распоряжения своего ближайшего начальства о сдаче Миссии преемнику. Но ни указа, ни распоряжения епархиального начальства, ничего другого подобного сему не последовало. Дело оставалось по-прежнему неопределенным, невыясненным. Это страшно нервировало архимандрита и не давало ему покоя ни днем, ни ночью. При таком состоянии духа ясно, что можно забыть не только про «языки», но и про все на свете. Много нужно иметь сил и самообладания, чтобы отогнать от себя навязчивые, тщеславные мысли и не увлекаться такого рода посулами. Поэтому не мудрено, что такую впечатлительную натуру, как о. Иринарх, постигли горькие разочарования и отсюда и проистекали все печальные последствия.
Между тем до Владивостока стали доходить неблагоприятные для о. Архимандрита слухи о том, что он будто бы ничего не делает, предается «бахусу», чудит и т. п. Насколько были справедливы эти слухи, сказать затрудняемся. Во всяком случае епархиальное начальство не замедлило отозвать его во Владивосток и там в 1914 г. дало ему другое соответствующее назначение, а именно: поставило заведующим церковно-учительскою семинариею на Седанке.
Во Владивостоке о. Иринарх сначала как будто умиротворился или, по крайней мере, делал вид, что умиротворился (должность заведующего семинарией считалась ниже должности начальника Миссии), но не надолго. Перспективы архиерейства снова стали кружить ему голову и не давать покоя. Кроме того, неприятности с учителями семинарии, настроенными по отношению к нему оппозиционно, принесли также немало огорчений. Тогда епархиальное начальство, чтобы раз и навсегда отделаться от докучливого архимандрита, снеслось с кем следует, и в результате состоялось назначение его (в 1916 г.) в Туркестанскую епархию в один из монастырей (Иссыккульский) в качестве настоятеля.
Каково было его служение на новом месте, как он управлял вверенною ему обителью, нам не известно. Имеются лишь только сведения о том, что монастырь Иссыкульский был разграблен, братия перебита и сам о. Иринарх убит восставшими киргизами в 1917 или 1918 г.
В общем, о. Иринарх был прекрасной души человек, очень добрый, отзывчивый сердцем. Всякий, кто к нему обращался, получал от него помощь. Кроме того, он был очень доверчив к окружающим и, главное, не злопамятен. Если на кого и имел негодование, так только на одну минуту, оборвет виновного, тем и делу конец. Правда, любил он иногда поговорить о себе, похвастаться знаниями и способностями, особенно «ученостью», но все это носило невинный характер, по крайней мере никому не вредило из числа посторонних лиц, за исключением разве самого о. Иринарха, потому что язык был враг его.
Не будь он назначен в Корею, а на какой-либо другой, более почетный пост в Россию, несомненно, он был бы на месте, во всяком случае, не было бы тех недоразумений, какие произошли с ним в Сеуле и во Владивостоке.
О. Иринарх во время пребывания своего в Миссии занимался садоводством и главным образом собиранием старинных редкостей корейских, как то: посуды, одежды и всякого рода предметов домашнего обихода – для своего маленького импровизированного музея, который хотел открыть в стенах Миссии. Коллекция вещей была собрана довольно значительная по количеству и сравнительно недорогая по затратам, но все же она стоила ему немалых денег. Это были в основном личные средства и в небольшой мере казенные миссионерские. Впоследствии из-за отсутствия помещения в Миссии музей согласно распоряжению преосвященного Павла передан был иеромонахом Феодосием (в 1918 г.) в собственность Владивостокского Восточного института безвозмездно, где и хранятся его ценности по сие время среди других редкостей Дальнего Востока.
Из служебных перемен, бывших при о. Иринархе среди служащих Миссии, можно указать разве только на ту, что в его время посвящен был один из учителей миссийской школы, некий кореец Лука Ким в сан диакона. Других же, более памятных перемен не произошло. Число служащих корейцев в означенный период было то же, что при о. Павле, за исключением русских, которых оставалось всего только два человека: о. Иринарх и о. Владимир.
Игумен Владимир (Скрижалин)[119]
После о. Иринарха вступил в управление Миссией иеромонах о. Владимир (Скрижалин) в качестве заведующего. О. Владимир по настоянию о. Иринарха вскоре по вступлении его в должность возведен был в сан игумена и пожалован орденом св. «Анны» 3-й степени. Не получивши соответствующих полномочий начальника учреждения, о. Владимир тяготился новою для него должностью, не дававшей ему никаких прав и привилегий по службе и тем не менее требовавшей тех же забот и попечений, что и от правомочного начальника Миссии. Тем более, что со вступлением его в должность дела, подлежавшие осуществлению на месте, стали представляться на предварительное благоусмотрение епархиальной власти во Владивостоке, и он, заведующий, мог действовать только в пределах резолюций своего епископа.
Владивосток, нужно отметить, всегда смотрел на Миссию, узкоепархиальным взглядом, не считаясь ни с ее привилегиями, ни с заграничным положением, видел в ней ни что иное, как простой заурядный приход своей епархии, с которым считаться-де излишне. Отсюда шаблонные, ничего не говорящие указы и приказы епархиального начальства, часто ставившие заведующего в тупик, в виду трудности их исполнения, не редко несоответствия законам и обычаям страны. Ненормальность такого явления была очевидна, но средств к исправлению или уничтожению ее не было никаких. Между тем, о. Владимир был уведомлен епархиальной властью, что пост свой он занимает временно, что в недалеком будущем вакансия его будет заменена лицом дипломированным, специально подготовленным для сего, которое займет должность предстоятеля учреждения и направит жизнь миссийскую по определенному руслу. Само собой разумеется, что подобного рода заявление не могло служить подспорьем делу, наоборот, оно тормозило его, приносило существенный вред, тем более что вызвано было ничем иным, как личною неприязнью к о. Владимиру со стороны власть имущих Владивостока.
Служившие в Миссии корейцы, пользуясь непрочностью положения о. заведующего, особенно его одиночеством (он был в то время один русский миссионер в Миссии), стали злоупотреблять своими обязанностями по службе и даже прибегать ко всякого рода обманам и надувательству, особенно в хозяйственных делах, за чем было трудно уследить одинокому человеку при общей и круговой поруке служащих.
Чтобы избавиться от такого рода явлений, о. Владимир обратился к епархиальному начальству с просьбой назначить ему в помощь псаломщика из русских, знающего пение, который смотрел бы за служащими учреждения и помогал ему в деле миссионерства. Просьба эта вызвана была еще тем обстоятельством, что управлявший в то время миссийским хором вышеупомянутый М. Г. Ким, периодически бастовал в церкви, иногда по самым маловажным причинам, и очередные богослужения, нередко, оставались без какого бы то ни было руководителя в хоре. Заявление о. Владимира было принято к сведению и вскоре после сего был прислан псаломщик. Это был молодой человек, только что перед тем окончивший курс в духовной семинарии, П. А. Афанасьев.
За время пребывания о. Владимира у кормила правления жизнь Миссии текла обычным порядком, нового в ней ничего не предпринималось, да и трудно было что-либо предпринять в виду тех рамок, в которые был поставлен о. Владимир епархиальными властями.
В 1917 г., как раз в первую волну так называемой» бескровной» русской революции, когда со дня на день ожидалось прибытие в Миссию нового настоятеля, только что окончившего перед тем курс наук в Восточном Институте во Владивостоке, о. Владимир подал прошение об отчислении его из состава Миссии и единовременно с сим просил Протопресвитера Военного и Морского духовенств о зачислении его в Действующую армию на одну из священнических вакансий. Просьбы та и другая были уважены и он, по прибытии своего заместителя, не замедлил распрощаться с Миссией и миссионерской деятельностью и в половине июня вышеозначенного года отбыл к месту нового своего служения.
Итак, пробыв в Сеуле более 10 лет, из них три года в должности заведующего, о. Владимир принужден был оставить свой пост и искать себе пристанища в новой, незнакомой ему военной среде, жить в условиях ежеминутной опасности (или быть убитым или искалеченным вражеской пулей). Каково было его служение на новом месте и жив ли он вообще в настоящее время, мы не знаем. По крайней мере, после того, как он оставил Миссию, не было от него никаких известий.
Иеромонах о. Палладий (Селецкий)[123]
С отъездом о. Владимира в управление Миссией вступил давно ожидавшийся иеромонах Палладий, только что перед тем окончивший курс во Владивостокском Институте.
О. Палладий, насколько нам известно, в дни своего студенчества пользовался особым благоволением преосвященного Павла, епископа Никольск-Уссурийского, помогавшего ему материально и морально для успешного окончания курса в названном Институте. При отправлении его в Сеул владыка обещал ему исхлопотать в самом непродолжительном времени сан архимандрита, т. е. хотел возвести в степень правомочного начальника учреждения. Бесспорно, преосвященный осуществил бы свое намерение, если бы сам о. Палладий не напортил себе, а также и преосвященному Павлу.
Прибыв в Сеул, о. Палладий сразу же усвоил тактику резко противоположную той, которой следовали его предшественники. Например, к начальству стал относиться критически, к подчиненным – высокомерно и пренебрежительно, особенно к корейцам, которых называл не иначе, как неотесанными «дубинами», глупыми кореезами и т. п. Из числа служащих один только псаломщик П. А. Афанасьев успел снискать у него некоторое доверие и расположение. Прочие же все не выходили из одной общей категории «бездельников».
Первое, что сделал о. Палладий, это – закрыл школы, функционировавшие со времен о. Павла, и единовременно с сим, распустил всех 122 учителей и учащихся.
Правда, это было сделано не самовольно, а по настоянию владыки Павла, но, тем не менее, удар просветительско-миссионерской работе нанесен был более чем тяжкий, от которого Миссия едва ли сможет оправиться. Преосвященный Павел объяснял свое распоряжение тем, что с наступлением революции в России, принимавшей грозно-затяжной характер, нельзя будет рассчитывать на получение каких бы то ни было сумм на содержание Миссии, и тем более на содержание ее школ. Поэтому в силу необходимости пришлось заблаговременно сделать вышеозначенное распоряжение.
Само собой разумеется, что такое мероприятие, как закрытие школ, не прошло даром, оно подняло целую бурю негодования со стороны заинтересованных лиц, особенно учителей, лишившихся заработка, а, может быть, даже насущного куска хлеба. Учителя, не отдавая себе отчета о происходящем в России «хаосе», весь пыл гнева устремили на о. Палладия, как главного виновника их увольнения. О. Палладий, видя какой оборот приобретает дело, сослался на преосвященного Павла, приказавшего-де ему против воли и желания исполнить «несуразное», по его выражению, распоряжение. Тогда недовольные, оставив о. Палладия в покое, открыли поход против владыки Павла, стараясь очернить, унизить его в глазах христиан-корейцев, называя злейшим врагом просвещения вообще и школьного в частности. Чтобы больше принести вреда и неприятности преосвященному, они составили коллективную бумагу и направили ее в русско-корейский революционный трибунал, собравшийся в то время в г. Никольск-Уссурийске с просьбою, запретить «ненавистному» епископу вмешиваться в дела корейской Миссии в Сеуле как человека бесполезного, даже вредного для миссионерского дела среди корейцев.