В круговороте дневных и ночных сновидений я потерял счет времени и не имел возможности следить за ходом дней. Портьеры были всегда плотно задернуты, и комната освещалась восковыми свечами в старинном подсвечнике. Мое существование представлялось одним бесконечным кошмаром во сне и наяву, но при всем том я понемногу набирался сил. Отвечая на дежурные вопросы Эндрюса о моем физическом состоянии, я старательно скрывал от него тот факт, что с каждым днем во мне все активнее бурлит новая жизнь. И пусть это была очень странная и совершенно чуждая мне сила, я рассчитывал на нее, когда придет пора действовать.
И вот однажды вечером, когда свечи были погашены и бледный луч лунного света, проникнув сквозь щель в портьерах, упал на мою постель, я решил наконец подняться и приступить к осуществлению своего плана. Мои тюремщики вот уже несколько часов как не издали ни звука, и я был уверен, что они разошлись по своим спальням и погрузились в сон. Старательно контролируя каждое движение, я перевел свое неподатливое тело в сидячую позицию, а затем осторожно сполз с кровати на пол. У меня сразу закружилась голова, и волна слабости прокатилась по всему телу. Но вскоре силы вернулись ко мне, и, держась за кроватный столбик, я сумел встать на ноги — впервые за много месяцев. Выдержав паузу и почувствовав себя увереннее, я надел темный халат, висевший на спинке стула. Халат был довольно длинный, однако на мне он сидел скорее как плащ, далеко не доставая до нижнего края ночной рубашки. И вновь меня охватило то чувство чужеродности, которое я испытывал, лежа в постели, — чужеродности собственного тела, неспособного нормально выполнять самые обычные движения. Однако мне нужно было спешить, покуда силы не оставили меня окончательно. Попытка надеть старые башмаки, стоявшие у кровати, обернулась неудачей — в первый момент я был готов поклясться, что это мои собственные ботинки, но затем счел их принадлежащими Саймсу, ибо мне они были явно малы.
Не заметив вокруг иных увесистых предметов, я схватил со стола подсвечник, по которому скользнул бледный лунный луч, и, стараясь соблюдать тишину, направился к двери лаборатории.
Первые шаги дались мне с огромным трудом; к тому же стоявший в комнате полумрак заставлял меня двигаться еще медленнее, чем это позволяли мои непослушные ноги. Дойдя наконец до порога и заглянув внутрь лаборатории, я обнаружил там своего бывшего друга — он сидел в большом мягком кресле рядом со столиком, на котором стояли разнокалиберные бутылки и стакан. Голова его была откинута назад, и в падавшем из большого окна лунном свете была хорошо видна застывшая на его лице пьяная ухмылка. На коленях у него лежала раскрытая книга — наверняка одно из тех мерзких сочинений, что составляли основу его библиотеки.
Несколько долгих секунд я в злорадном предвкушении наблюдал эту картину, а потом шагнул вперед и обрушил свое тяжелое оружие на его незащищенную голову. Послышался глухой хруст, струей хлынула кровь, и негодяй вывалился из кресла на пол с расколотым черепом. Я не испытал ни малейшего раскаяния, лишив человека жизни подобным образом. Множество образчиков дьявольских хирургических извращений в той или иной стадии завершенности, рассеянных по всей лаборатории, убедительно свидетельствовали о том, что душа его давно погибла и без моего вмешательства. Эндрюс зашел слишком далеко в своих экспериментах, чтобы продолжать жить; так что я — в качестве одной из его жертв — был просто обязан уничтожить этого монстра.
Я не рассчитывал так же легко разделаться с Саймсом, ибо только счастливый случай позволил мне застать Эндрюса врасплох. К тому моменту, когда я добрался до двери в спальню слуги, меня покачивало от усталости, и я знал, что потребуется весь остаток моих сил, чтобы успешно завершить начатое.
В спальне старика стояла кромешная тьма, поскольку окна ее выходили на северную, не освещенную луной сторону здания. Однако он, вероятно, разглядел мой силуэт в дверном проеме и хрипло завопил, я же прямо с порога метнул подсвечник в направлении этого вопля. Звук удара был мягкий, но крик не прекратился. Дальнейшие события смешались в моей памяти; помню только, что мы с ним сцепились, я достал его горло и начал капля за каплей выдавливать из него жизнь — в тот безумный момент я не сознавал свою реальную силу. Он успел прохрипеть несколько маловразумительных фраз и просьб о пощаде, прежде чем уйти в небытие вслед за Эндрюсом.
Я выбрался из темной спальни в коридор, ощупью нашел дверь на лестницу и кое-как спустился на первый этаж. Лампы не горели, и мне приходилось ориентироваться при слабом свете луны, проникавшем через узкие окна холла. Рывками передвигая ноги по сырым каменным плитам и пошатываясь от изнеможения, я потратил уйму времени на то, чтобы добраться до парадной двери.
Под сводами древнего холла, некогда столь знакомого и приветливого, ныне таились мрачные тени и смутные воспоминания, столь откровенно чуждые и враждебные, что я перешагнул порог и торопливо проковылял вниз по стертым ступеням крыльца в безумной панике, вызванной чем-то большим, нежели просто страх. На несколько мгновений я задержался в тени огромного каменного здания, глядя на освещенную луной дорогу, которая вела к дому моих предков всего в четверти мили отсюда. Но сейчас этот путь представлялся мне неимоверно длинным, и я не был уверен, что смогу его преодолеть.
Наконец, подобрав с земли какой-то сухой сук и используя его в качестве трости, я двинулся по извилистой дороге вниз с холма. Впереди — казалось, рукой подать — маячил в лунном свете старинный особняк, в котором жили и умирали многие поколения моих предков. Его башенки призрачно вздымались в мерцающем сиянии, а его черная тень на склоне холма слегка колыхалась, словно отбрасываемая неким эфемерным сказочным замком. То было наше родовое гнездо, покинутое мною много лет назад, когда я переселился к этому фанатику Эндрюсу. В ту роковую ночь мой родной дом был пуст и, надеюсь, останется таковым навеки.
Я не помню, как преодолел вторую половину пути, но в конце концов я достиг семейного кладбища, где рассчитывал найти забвение среди крошащихся, замшелых надгробий. Вблизи освещенного луной погоста ко мне странным образом начало возвращаться старое знакомое чувство, словно я обретал нечто, утраченное за период моего ненормального существования. Когда я подошел к собственной могиле, это чувство стало более отчетливым, но одновременно с новой силой нахлынуло и жуткое ощущение чужеродности, преследовавшее меня все последнее время. Я понимал, что конец близок, и радовался этому, не пытаясь разобраться в своих эмоциях, пока — недолгое время спустя — мне не открылся истинный ужас моего положения.
Могилу свою я нашел интуитивно и опознал по недавно уложенным пластам дерна, щели меж которыми еще не заросли травой. В лихорадочной спешке я удалил дерн и принялся разгребать сырую могильную землю. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мои пальцы наткнулись на крышку гроба, но помню, что к тому моменту с меня градом лил пот, а кончики пальцев превратились кровоточащие обрубки.
Наконец я отбросил последнюю пригоршню земли и трясущимися руками попытался поднять тяжелую крышку. Она подалась, но тут мне в ноздри ударило такое зловоние, что я бросил крышку и в ужасе отшатнулся. Неужели какой-то идиот по ошибке поставил мое надгробие на чужой могиле и я откопал непонятно чье тело? Ибо этот трупный запах определенно указывал на то, что могила не пуста. Мучимый сомнениями, я выкарабкался из ямы и еще раз взглянул на надгробный камень — там значилось мое имя. Это была несомненно моя могила… но тогда какого растяпу-могильщика угораздило поместить в нее чужой труп?
И тут чудовищная догадка начала формироваться в моем мозгу. Зловоние, каким бы мерзким оно ни было, показалось мне странным образом ужасающе знакомым.… Но в таком деле я не мог доверять одним лишь смутным ощущениям. С проклятием на устах я развернулся, снова спрыгнул в могилу, зажег спичку и при ее свете откинул вбок крышку гроба. Почти сразу же огонек погас, словно затушенный чьей-то незримой рукой, а еще через миг я, обезумев от ужаса и отвращения, с воплем рванулся прочь из проклятой ямы…
Я пришел в сознание, лежа перед дверью нашего родового особняка, куда я, судя по всему, добрался ползком после кошмарной сцены на кладбище. Заметив, что рассвет уже близок, я кое-как поднялся на ноги, толкнул тяжелую дверь и очутился внутри дома, уже более десяти лет не слышавшего звука человеческих шагов. Тело мое бил сильнейший озноб, ноги подкашивались, но я шаг за шагом продвигался по пыльным сумрачным комнатам, пока не достиг своего кабинета, покинутого много лет назад.
Когда взойдет солнце, я отправлюсь к старому колодцу под огромной ивой, что неподалеку от кладбища, и низвергну в его глубины мое уродливое существо. Никто не должен видеть эту богопротивную тварь, прожившую на свете дольше, чем ей следовало. Не знаю, что скажут люди, обнаружив мою разрытую могилу, но меня это мало тревожит, коль скоро я со смертью обрету забвение и избавлюсь от всего, что видел в том ужасном месте среди крошащихся, замшелых надгробий.
Теперь я знаю, что скрывал от меня Эндрюс и что означало то дьявольское, злорадное торжество в его взоре после моей мнимой смерти и эксгумации. Он с самого начала видел во мне лишь подопытный материал — вершину всех его невероятных экспериментов, шедевр его хирургической магии, образчик омерзительного искусства, доступного только ему одному. Вряд ли я узнаю, где именно Эндрюс приобрел то другое, соединенное со мной, когда я беспомощно лежал в его доме, — должно быть, он привез это с Гаити вместе с проклятым снадобьем. Неудивительно, что мне казались чужеродными эти длинные волосатые руки и слишком короткие кривые ноги — в подобном сочетании они чужды самой природе и человеческому рассудку. Мне мучительна даже мысль о том, что недолгие последние минуты своей жизни я обречен провести вместе с этим.
Сейчас мне остается лишь мечтать о том, что было мной утрачено; о том, чем всякий человек милостью Божьей должен обладать вплоть до своей смерти, о том, что я увидел в тот жуткий миг на старом кладбище, когда поднял крышку гроба, — о моем собственном, уже осевшем и разложившемся, безголовом теле.