Пролог
– Лоцман, на мостик. Лоцман, на мостик, готовность полчаса!
Саймон приближался к месту своего назначения. Коридор был типовым – в меру широким, в меру высоким, с незатейливым орнаментом на стенах. Как раз чтобы не вызывать клаустрофобию и создавать минимум психологического комфорта. Потолочные панели светились мягко и теней практически не давали.
В принципе, Саймон мог и не торопиться: корабль никуда не денется. Особенно без него. Но профсоюзные наставники и кураторы настоятельно рекомендовали стараться «не обострять» и «не заноситься». Он, собственно, старался.
Получалось не ахти.
Характер – как вещь в себе: уж если он есть, то в рукав его, словно пятого туза, не спрячешь. Эту шуточку регулярно выдавал Чжао Лян, одногруппник Саймона по учебке. Правда, совершенно непонятно было, где он ее подцепил. Последние лет сто бумажные или пластиковые карты вживую можно было увидеть разве что в музее, где-нибудь в Петергофе или Берлине. Лян же вообще родился на Сириусе-Б-Четыре, а на Земле впервые оказался после зачисления на курс. Строго говоря, коренным землянином в группе был один Саймон. Все же остальные, как водится, «понаехали». Точнее, поналетели.
И в самом деле, характер господина коренного землянина, гордости курса и всея Академии – ну, как минимум, последних пяти выпусков – был далеко не сахарным. А так же не медовым и не карамельным. Предположения по этому поводу высказывались разные.
Одни, поправляя декоративные очки, упирали на то, что лоцман – в принципе профессия специфическая, требующая вполне определенных умственных усилий, а человек думающий не может не ощущать себя в известной мере выше вот этого вот всего. Другие же ссылались на статистику, помахивая распечатками выборок и корреляций, мол, генотип лоцмана сам по себе обуславливает ряд особенностей эмоционального и личностного толка. Споры кипели, как орбитальный трафик в час пик, и утихать не собирались.
Как-то, веселья ради, Лян залез на стол с ногами и зачел однокурсникам ряд выдержек из статей, мусоливших обе версии. Саймон в дискуссии не участвовал, демонстративно отсев и отвернувшись. Учитывая, что сам оратор был добрейшей души и в доску свой парень – в его случае авторы и их источники крепко лажанулись. А вот с землянина можно было хоть портрет писать: лоцман типовой, vulgaris, в привычном состоянии духа.
Ну а чего вы хотели от человека, у которого минимум шесть официальных лоцманских поколений в семейном древе и половина лоцманских же семей в той или иной степени родства? «Лоцман, лоцман, лоцман», – жужжали в уши с детства. Саймон был готов проклясть Абрахама Фишера, своего знаменитого предка, с легкой руки которого журналисты и подхватили это липкое словечко. Как он тогда сказал: «Я – тот, кто провел судно по безопасному маршруту. Получается, что я лоцман?» По всему выходило, что шуточки и шутники достали Саймона еще до его рождения.
Впрочем, утешало одно: он действительно был лучшим.
Тот же Чжао Лян, несмотря на высокие ожидания своего куратора, не осилил на выпускном экзамене больше десяти парсек. Ну, десять с квантами, но это уже мелочи. Просьбу о пересдаче удовлетворили – явно под давлением все того же куратора, какого-то дальнего родственника Адамски-Фишеров, из побочной ветви. Сам Лян краснел, бледнел, терял свой обычный юморок и заявлял, что он, собственно, и не претендует. Но на повторной аттестации выдал тот же результат – и от него отступились.
«Ну что, тихоходы тоже нужны», сказал ему тогда Саймон и хлопнул по плечу. Он спиной чувствовал взгляд одногруппника, когда шел по коридору к своим. К Семье. К отцу, к матери, к многочисленным братьям, сестрам, дядьям, теткам и кузенам. К прямым потомкам «того самого» Фишера, безо всяких ветвей. Потому что если ты Фишер – ты всегда показываешь высший класс. А тихоходы пусть себе мелко плавают.
Нет, ну серьезно. Пятьдесят парсек – и это в неудачный день. Прямо скажем, на экзамене Саймон даже не вспотел. Он был слегка похмелен, это факт – выдалась на редкость загульная ночка, и у него побаливала голова. Галстук, скатанный в компактный и крайне дорогой рулон, кокетливо выглядывал из кармана слегка помятого и тоже крайне дорогого клубного пиджака. Приходилось носить этот атавизм, вместе с непрактичными светлыми брюками и мокасинами от Tod’s. Никаких тебе гидрозащитных и адаптивных тканей, только натуральные хлопок и шерсть – именно поэтому на брюках красовалось слегка замытое, но отчетливое пятно. То ли Glenlivet, то ли Laphroaig, помнилось смутно. Встрепанные темные волосы, наглые, ярко-синие, фишеровские глаза – характерные для всех прямых потомков. И фирменное же фишеровское нахальство.
Да, господа комиссия, он готов к экзамену. Нет, никакого недомогания. Нет, не стоит переназначать. Да, действительно, на самом деле готов – он, что, так невнятно изъясняется? Возможно, возможно, это бывает с недосыпа. Конечно же, практиковался всю ночь, неужели не заметно?
Кому-то другому подобное поведение с рук не спустили бы. Потомственному Фишеру прощалось буквально все. Втайне Саймон планировал разозлить кого-нибудь из комиссии, вывести из себя, чтобы ему указали на дверь – а еще лучше на шлюз. Просто чтобы отец не выглядел таким самодовольным, ожидая его в коридоре. И чтобы Лян не расстраивался. И чтобы ребята не шептались за спиной. Но в итоге он взял полтинник, не особо напрягаясь, а потом, на волне внезапного приступа гордости, выдал пассаж про тихоходов… И больше они с Ляном не общались.
Саймон отогнал воспоминания. Почему-то они накатывали каждый раз именно тогда, когда по корабельной связи объявляли «на мостик». В принципе, никакой необходимости в этом не было – судовой ИИ рассылал уведомления на личные смарты и вообще был большим умницей. Но – традиции. Как брюки, пиджак и галстук.
Впрочем, сейчас эти элементы туалета были аккуратно убраны в багаж. Во время работы предписывалось носить удобный, хоть и слегка безликий комбинезон. Безликость была относительной – любой желающий мог уяснить, что перед ним не механик и не бортпроводник, обратив внимание на шеврон. Особо «одаренные», в жизни не видевшие лоцманской «звездной тропы», отправлялись по известному адресу – в смысле, в сетевые энциклопедии.
На подходе к мостику дежурно торчал космопех. Саймон невольно ухмыльнулся: словечко было таким же дурацким, как «лоцман», но так же неизбежно прижилось. Совершенно, правда, было непонятно, от кого эти бравые парни, закованные в легкие пехотные оборонительные комплексы, должны были, собственно, оборонять. Легендарных Чужих в обитаемом космосе не было и не предвиделось, беспорядки, возникавшие на тех или иных колониях, не выплескивались за пределы гравитационных колодцев, а пираты… Если на корабле наличествовал лоцман – ему не страшны были никакие пираты. По крайней мере, так показывал весь имеющийся у человечества опыт.
Когда Саймон, делая страшно деловой вид, прошагал к трапдору, космопех отдал честь резким, механическим движением. Впрочем, он и выглядел в своей броне, как андроид. Хорошо, что не додумались тяжелых «Голиафов» на пассажирские суда ставить, подумалось ехидно. Такой бы точно весь коридор занял.
Гермодверь мягко щелкнула за спиной, и, наконец, мостик был достигнут. Капитан, крепкий, опытный флотский в возрасте около сорока, щеголявший густыми пшеничными усами, уже полусидел в своем ложементе, обозревая с нейромаски отчет по работе систем корабля. Физиономия у него была кислая.
– Машинное! Чиф, ну что там у тебя?
Саймон подключился к капитанскому каналу – маленькие привилегии лоцмана. Впрочем, виду не подал: нет никакого смысла ссориться с «хозяином» судна. Пока что. Слушая объяснения старшего механика, он прошел к своему загону.
– Полпроцента мощности как корова языком слизнула, кэп. Ума не приложу…
– Нам эти полпроцента погоду делают? Вообще, когда ты последний раз видел живую корову?
– Обижаете, кэп, на прошлых выходных внуков в зоопарк водил. Ну, ежели вы скажете, так я и дам добро. Однако по прибытии надо бы задоковаться: полпроцента туда, полпроцента сюда…
– Добро даю, заявку скинешь на подпись. Гони мне зеленый, у меня сейчас лоцман звереть начнет, а бизнес-класс устроит бунт.
– Еще ж пятнадцать минут до готовности. Ну лады, лады, конфирмую.
Капитан пошевелил пальцами, приняв подтверждение от машинного отделения, а затем, сдвинув маску, обратился к Саймону:
– Лоцман, приветствую на мостике. Пост ваш.
Тот важно кивнул.
– Лоцман пост принимает. Звереть не собираюсь. Обещаю.
Капитан на мгновение замялся, но сделал вид, что толстого намека не уловил. Вместо замечания об этичности подслушивания переговоров с командой, он вернулся в сеть и продолжил опрос служб.
– Жизнеобеспечение?
– Подтверждаю.
– Медотсек?
– Готов.
– Оборона?
– В режиме.
– Стюарды?
– Секунду… Готовы.
– Стюарды, проблемы?
– Никаких, подтверждаю. Полностью готовы к обслуживанию пассажиров.
– Принято. Ну что же, – он снова обращался к Саймону, подчеркнуто деловито и нейтральным тоном, – мы на стабильном курсе, вектор по касательной, скорости выравнены. Дело за вами.
Лоцман был единственным членом экипажа, который не пользовался ложементом. Строго говоря, он и не являлся одним из корабельных служащих – Профсоюз договаривался с владельцами линий, и назначения на конкретный рейс согласовывали вне обычных флотских расписаний. Да и ложементы были скорее такой же данью традиции, как и галстуки с пиджаками, и присутствие военных на борту. Но только лоцману требовалась полная свобода действий и движений – которую, как ни парадоксально для названия, ему обеспечивал загон.
Выглядело это как невысокий, в десяток сантиметров, круглый пьедестал. Саймон прошел на середину, подключился – и тут же воспарил над полом. Силовое поле мягко обхватило его и приняло в самые нежные во Вселенной объятия. И самые надежные: что бы ни произошло с кораблем, лоцман останется жив. Слишком уж он ценен, слишком уж он редок, слишком уж он дорог. Для всего человечества.
– Приступаю через пять, – предупредил Саймон, и капитан продублировал по общей связи:
– Господа пассажиры, через пять минут мы переместимся в систему нашего назначения. Капитан и команда желают вам приятного перехода.
Фраза была чистой формальностью. Переход не ощущал никто: просто корабль вместо «тут» оказывался «там», в одно мгновение, без каких-либо внешних эффектов. Никто – кроме лоцмана.
Потому что именно лоцман и был переходом.
Вы когда-нибудь пробовали поднять космический корабль? Да, вот так, при полном «g», а то и более – поднять на собственных руках, взвалить на себя и не отпускать ту долгую, бесконечную секунду, пока мир вокруг сворачивается в игольное ушко, в субатомную горошину, а потом разворачивается обратно целиком. И при этом вроде бы понимаешь, что все ощущения строго субъективны, что происходит все это сугубо в твоей голове, что на деле ты просто висишь в коконе силового поля и работаешь исключительно силой духа, верхней чакрой, движениями анимы – в общем, какие там еще были у яйцеголовых версии по «феномену лоцманов». Но все же впечатления были непередаваемыми.
Поэтому, когда пять минут истекли и прозвучал предупреждающий сигнал, Саймон затейливо выматерился, поплевал на ладони…
И поволок.
Часть 1. Песок. Глава 1
Сам по себе транспорт серии «Нарвал» не являлся космическим аналогом древних океанских кораблей. В том смысле, что у него не было объемистых трюмов или многочисленных пассажирских кают. Нет, у экипажа были свои жилые площади – порой приходилось в прямом смысле дневать и ночевать на работе. Проще было перекантоваться в казенном уюте каюты или кубрика, чем гонять в гравитационный колодец или до терминала штатный челнок.
Больше всего корабль напоминал рыбий скелет. Вот крупная, вытянутая «голова» кабины, вот «хребет» с консолями-«ребрами» и закрепленным сверху «плавником» энергетической установки, вот «хвост» с развернутым оперением сенсорных мачт. А поднимающиеся с планеты лихтеры с грузом и пассажирами облепляли остов, фиксируясь на консолях и словно создавая плоть этой межзвездной «рыбы». Которая, в отличие от них, никогда не смогла бы нырнуть в глубины атмосферы и дотянуться до «дна» – до поверхности планеты.
Саймону порой вспоминалась та пара месяцев, которую он провел на судне дяди Анджея. Тот в свое время, после очередной размолвки с ныне уже покойным дедом, своим отцом, послал всю родню на дальний вектор, отказался от прав, привилегий и доли в Семье, получил полагающуюся по Укладу Семей компенсаторную пенсию и купил себе яхту. Морскую, как в старину. И уплыл на ней куда-то в сторону Фиджи. Ловить рыбу, загорать на палубе и перевозить всякую мелочевку между островами.
Дядя Анджей был гей. Естественно, это вызывало трения. Настоящий Фишер был обязан хоть тушкой, хоть чучелком, но произвести на свет потомство, и желательно побольше. Талант лоцмана не манифестировал себя в брате будущего главы Семьи, но это было неважно. Неуловимый ген, отвечавший за способность чувствовать пространство, улавливать колебания массы и во мгновение ока переноситься, делать шаг по звездной тропе из одной точки галактики в другую – он мог проявиться и через поколение, и даже через два. Кровь лоцманов была драгоценностью. Дар оказался редок, научными методами принципиально невоспроизводим, и между человечеством и иными мирами всегда маячил призрак молчаливой, устрашающе одинокой пропасти. Поэтому Анджея осуждали.
У дяди Анджея был любовник – и многочисленные друзья. Ни разу ни один из них не допустил в сторону Саймона каких-либо сальностей или намеков. Ни разу не упомянул о том, что молодой человек мог бы пересмотреть свои взгляды на половую жизнь. Самому будущему курсанту было на тот момент лет пятнадцать, и вкусы его, как это тогда казалось, были уже сформированы. Казалось, конечно, ошибочно, но общая тенденция была ясна: в будущем Саймон вполне мог стать новым «производителем» Семьи. Когда подобные безрадостные мысли накатывали на подростка, дядя Анджей молча вручал ему гарпун – и они плыли куда-нибудь за риф, ловить массивных тунцов и проворных марлинов.
Именно марлина напоминал собой корабль при взгляде со стороны. В момент перехода лоцман всегда как бы покидает свое тело и видит происходящее в комплексе. У каждого это происходит по-своему, но в одном сходятся все: ты словно удерживаешь здоровенную, неудобную тушу из металла и керамокомпозитов на руках. А вокруг шуршит, пульсирует и переливается огнями древний космос. Жутко – и монументально, до судорог в душе прекрасно. Жалко только, что художников среди лоцманов практически нет. Не поощряется.
Из субъективно бесконечного транса вырвало прорывающееся раздражение в голосе капитана. Впрочем, его можно было понять.
– Мы на границе экзосферы Нового Эдинбурга. Лоцман, вы нас в термопаузу воткнуть хотите?
Саймон открыл глаза. Впрочем, этого можно было не делать – смарт, замкнутый на корабельную сеть, уже начал транслировать на линзы картинку, снабженную векторами, коридорами, пиктограммами и пояснениями. Мда, увлекся малость.
Среди лоцманов считалось эдаким шиком «притереть» судно вплотную к атмосферному пределу для межзвездных кораблей. Те, естественно, никогда не шли на посадку, ревя двигателями и мужественно преодолевая встречные потоки бушующей на обшивке плазмы. Подобные выдумки стоило оставить на совести режиссеров тридео. Во-первых, гравитационные зеркала работали бесшумно. В том числе и на взлетно-посадочных модулях, которые по старинке называли лихтерами. А во-вторых, конструкция межсистемного носителя не предусматривала маневров в атмосфере. Максимум – приблизиться к точке оптимальной дистанции высадки. И не впилиться при этом в соседей по орбите.
Впрочем, Саймону лоцманские понты были до фотосферы. Просто он, несмотря на всю свою показную небрежность, в глубине души был перфекционистом. И в данный момент морщился от совершенной ошибки.
– А вы куда смотрите? – огрызнулся он, не желая признавать промашку. – Ваш корабль, вы и командуйте.