13. Вторая статья Ли «Лингвистическое отражение мышления винту» (1944b), предлагает больше данных как из языка, так и из других аспектов культуры винту, подтверждающих то же самое. Она отмечает, что в языке винту нет формы множественного числа существительных, там множественность вообще выражается в падеже существительных. «Корень слова, обозначающего множественное понятие, полностью отличается от слова в единственном числе: man (человек) есть wi•Da, но men (люди) это q’i•s» (ibid., p. 181). Но винту действительно придают особое значение разграничению частного и общего, даже если это скорее необязательно, чем безусловно, как в нашем случае с разницей между единственным и множественным числом. Так, из первоначальной формы, имеющей значение «белизна» (whiteness), т. е. общее качество, индейцы винту, используя суффиксы, образуют частную форму, означающую «нечто белое» (the white one); из слова «олень» (deer) в общем смысле (например, «он охотился на оленя (he hunted deer), образуют производное слово, подразумевающее конкретного оленя (например, «он застрелил оленя» (he shot a deer). Две версии пересказа той же самой сказки в интерпретации соответственно мужчины и женщины различаются тем, что «мужчина детально описывает мужское оружие и амуницию, а женщина упоминает о них в общем плане. Пример использования слова sem… разъясняет эту коллизию. В общем смысле оно означает «рука» (hand) или «обе руки» (both hands) одного человека, пальцы, соединенные в одном кулаке; раскиньте руки и теперь у вас разделенные части руки semum, «пальцы» (fingers)» (ibid., p. 182).
Ли рассматривает различие между глагольными основами типа I и II как аналогию с тем различием, которое существует между неисчисляемыми (в языке винту) существительными, обозначающими целое (например, sem, «рука»), и теми, которые обозначают различные части разделенного целого (например, semum, «пальцы»). Глагольные основы типа I используются в тех случаях, когда речь идет о частных явлениях данной неразделенной (целостной) реальности, где «сознание, познавательная способность и ощущение говорящего выступают относительно аморфной реальности как ограничивающий и формализующий элемент», что, как мы уже пояснили, по-видимому, проявляется с помощью суффиксов (ibid., p. 183). Бесформенная реальность, данная в представляемой индейцами винту вселенной, и принимаемая ими на веру, может быть выражена только глаголами с основами типа II.
«Сама эта основа представляется в виде команды… формулы обязательства, диктуемого извне. С помощью различных суффиксов эта основа может передавать состояние без определенных временных рамок, как в случае установления данных условий для определенной деятельности; или состояние, которое мы называем пассивом, когда индивидуум не принимает участия в действии. В общем, она имеет отношение к непознаваемому и неизвестному» (ibid., p. 183).
Короче говоря (и Ли поясняет этот момент примерами из многих других аспектов языка), эти формы разговорной речи наводят на мысль, что «винту предполагает, что реальность существует независимо от него самого. Реальность – это безграничная сущность, в которой он обнаруживает качественные величины, едва отличимые друг от друга. К реальности он обращает свою веру и почтение. Тем ее проявлениям, которые вторгаются в его сознание, он придает временные очертания. Он выделяет единичное и частное только из ограниченного круга явлений, запечатленных в его сознании, осуществляя желаемые действия с неуверенностью в себе и настороженностью. Оставляя содержание нетронутым по существу, он только в отношении формы, действительно, проявляет рассудительность» (ibid., p. 181).
Эта посылка об «исходном единообразии», которому индеец винту может придавать «временные очертания» и из которого он может выделять единичное и частное, лежит в основе «не только лингвистических категорий, но его мышления и повседневного поведения… Это объясняет, почему термины родства классифицированы не по именам существительным, а по местоимениям, таким, как “this” (этот, эта); почему специальные поссивы (притяжательные местоимения), употребляемые с ними, как например, neD в neDDa·n: “my father” (мой отец), действительно являются местоимениями сопричастности и могут быть также использованы с аспектами, имеющими отношение к одной личности, как, например, “мой поступок”, “мое намерение”, “моя будущая смерть”. Для нас, по словам Ральфа Линтона, “общество в основе своей состоит из совокупности индивидуумов”. Для винту индивидуум есть имеющая определенные границы часть общества; основное – это общество, а не множество индивидуумов» (ibid., p. 185).
Подобные отражения «концепции неизменности существования и недолговечности формы, мимолетного значения определения границ» обнаружены в мифологии винту. Бог, «он – тот, кто наверху», произошел из материи, которая уже тут была; люди не «возникли», они «произросли из земли», которая всегда существовала. «Рассвет и дневной свет, свет и обсидиан, всегда существовавшие в природе, хранились в тайне и, наконец, были украдены и наделены новой ролью». Имена мифических персонажей, таких, как Койот, Канюк, Медведь-Гризли, Дубонос и Полярная Гагара, вероятно, «имеют отношение к чему-то, не имеющему определенных границ, как мы, например, различаем огонь вообще (fire) и конкретный огонь (a fire). Эти персонажи умирают и воскресают в другом мифе без объяснения. В конце концов они стали койотами и медведями-гризли, которых мы знаем, но не через процесс зарождения. Они олицетворяют прототип, род, качество, которые, однако, отличаются друг от друга не очень строго» (ibid., p. 186).
14. Очевидно, что выводы Ли близко соприкасаются с теми, к которым пришел Уорф и служат дополнительной иллюстрацией и проверкой его гипотезы. Существует лишь немного больше данных такого рода; некоторые из них, в частности те, которые мы за неимением места не изложили, можно найти в работах Астрова (Astrov) (1950) и Хойджера (Hoijer) (1948, 1951) о навахо, Ли (Lee) (1940) о тробриандском языке, и Уорфа (Whorf) (1940a) о языке шони. Другие пункты библиографии относятся главным образом к теоретической дискуссии (см.: Крёбер (Kroeber), 1941; Найда (Nida), 1945; Вегелин и Харрис (Voegelin and Harris), 1945; Гринберг (Greenberg), 1948; Хоккет (Hockett), 1949; Эменау (Emeneau), 1950; Олмстед (Olmsted), 1950; Вегелин, 1950; Леви-Строс (Levi-Strauss), 1951), а также к темам, рассмотренным в этой статье, или к другим, которые мы подробно не рассматривали. Библиография не вяляется исчерпывающей; несомненно, есть другие материалы, особенно в европейских источниках, которые оказались вне моего внимания.
15. В заключение, многое в тезисе, который мы наметили в общих чертах, требует проверки; в работе Уорфа (о хопи), Ли (о винту) и моей (о навахо) гипотеза об отношении языка к культуре лишь вчерне обрисована, но не убедительно доказана. Нам необходимо, как отмечал Уорф (1941c, p. 93), иметь намного больше контрастирующих исследований цельных культур, включающих как лингвистические, так и другие модели культуры, направленных на выявление разнообразных систем мышления и связи между ними и формами разговорной речи и поведения в целом. Работы о хопи, винту и навахо, которые у нас есть, кратки, но их достаточное количество указывает на необходимость дальнейших исследований и наводит на мысль, что они могут быть плодотворными. Рассматриваемый материал также свидетельствует о том, что исследования такого рода имеют ценность не только для узких дисциплин лингвистики и антропологии, но и для всей науки. Как отмечал Уорф, анализ и понимание лингвистических микрокосмов, отличающихся от наших собственных, открывает «возможные новые типы логики и возможные новые космические образы» (1941b, p.16), которые имеют огромное значение для понимания наших собственных способов мышления и их эволюции. «Западная культура посредством языка произвела предварительный анализ реальности и – без поправок – твердо считает этот анализ окончательным». Но есть другие культуры, «которые эпохами независимой эволюции пришли к различным, но в равной степени логическим, предварительным анализам», которые могут оказаться полезными в качестве поправок к нашему собственному (1941b, p.18).
Библиография
Astrov, Margot. 1950. The Concept of Motion as the Psychological Leitmotif of Navaho Life and Literature // Journal of American Folklore. LXIII. P. 45–56.
Carrol, John B., et al. 1951. Report and Recommendations of the Interdisciplinary Summer Session // Psychology and Linguistic, June 18-August 10, 1951. Ithaca, N.Y.: Cornell University. (Mimeographed.)
Emeneau, M.B. 1950. Language and Non-Linguistic Patterns // Language. XX–VI. P. 199–209.
Greenberg, Joseph. 1948. Linguistics and Ethnology // Southwestern Journal of Anthropology. IV. P. 140–47.
Herzog, George. 1941. Culture Change and Language: Shifts in the Pima Vocabulary // Spier, Leslie (ed.). Language, Culture, and Personality. P. 66–74. Menasha, Wis.
Hockett, Charles. 1949. Biophysics, Linguistics, and the Unity of Science // American Scientist. XXXVI. P. 558–72.
Hoijer, Harry. 1948. Linguistic and Cultural Change // Language. XXIV. P. 335–345.
– 1951. Cultural Implications of Some Navaho Linguistic Categories // Ibid. XXVII. P. 111–120.
Kluckhohn, Clyde, and Kelly, William. 1945. The Concept of Culture // Linton, Ralph (ed.). The Science of Man in the World Crisis. P. 76–106. New York: Columbia University Press.
Kluckhohn, Clyde, and Leighton, Dorothea. 1948. The Navaho. Cambridge: Harvard University Press.
Kroeber, A.L. 1941. Some Relations of Linguistics and Ethnology // Language. XVII. P. 287–291. Lee, D. Demetracopoulou. 1938. Conceptual Implications of an Indian Language // Philosophy of Science. V. P. 89–102.
– 1940. A Primitive System of Values // Ibid. VII. P. 355–379.
– 1944a. Categories of the Generic and Particular in Wintu // American Anthropologist. XLVI. P. 362–369.
– 1944b. Linguistic Reflection of Wintu Thought // International
Journal of American linguistics. X. P. 181–187.
Levi-Strauss, Claude. 1951. Language and the Analysis of Social Laws // American Anthropologist. LIII. P. 155–163.
Lowie, Robert H. 1940. Native Languages as Ethnographic Tools // American Anthropologist. XLII. P. 81–89.
Mead, Margaret. 1939. Native Languages as Fieldwork Tools // American Anthropologist. XLI. P. 189–205.
Nida, Eugene A. 1945. Linguistics and Ethnology in Translation Problems // Word. I. N 2. P. 1–15.
Olmsted, David L. 1950. Ethnolinguistics So Far // Studies in Linguistics, Occasional Papers. N 2.
Opler, Morris E. 1941. An Apache Life-Way: The Economic, Social, and Religious Institutions of the Chiricahua Indians. Chicago: University of Chicago Press.
Sapir, Edward. 1916. Time Perspective in Abordinal American Culture: A Study in Method // Selected Writings of Edward Sapir. P. 389–462. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1949.
– 1921. Language. New York: Harcourt, Brace & Co.
– 1924. The Grammarian and His Language // Selected Writings of Edward Sapir. P. 150–159.
– 1929. The Status of Linguistics as a Science // Ibid. P. 160–166.
– 1933. Language // Ibid. P. 7–32.
– 1936. Internal Linguistic Evidence Suggestive of the Northern
Origin of the Navaho // Ibid. P. 213–224. Voegelin, C.F. 1949a. Linguistics without Words // Word. V. P. 36–42.
– 1949b. Relative Structurability // Ibid. P. 44–45.
– 1950. A Testing Frame for Language and Culture // American Anthropologist. LII. P. 432–435.
– 1951. Culture, Language, and the Human Organism // South-western Journal of Anthropology. VII. P. 357–373.
Voegelin, C. F., and Harris, Zellig. 1945. Linguistics in Ethnology // Southwestern Journal of Anthropology. I. P. 455–465.
Whorf, Benjamin L. 1940a. Gestalt Techniques of Stem Composition in Shawnee // Prehistory Research Series, Indiana Historical Society. I. N 9. P. 393–406.
– 1940b. Science and Linguistics // Four Articles on Metalinguistics. P. 1–5. Washington, D.C.: Foreign Service Institute, Department of State, 1949.
– 1941a. Linguistics as an Exact Science // Ibid. P. 7–12.
– 1941b. Language and Logic // Ibid. P. 13–18.
– 1941c. The Relation of Habitual Thought and Behavior to Language // Ibid. P. 20–38.
Малиновский Б.
Язык магии и огородное хозяйство
Предисловие ко второму тому
Лингвистическая проблема, с которой сталкивается этнограф, состоит в том, чтобы дать полное представление о языке, а также о любом другом аспекте культуры. Если бы он имел возможность воспроизвести течение племенной жизни и речи с помощью звукового фильма, то смог бы отразить реальность культуры и роль языка в ней с гораздо большей полнотой. Но даже фильм не может избавить его от множества дополнительных интерпретаций и комментариев. Ибо, как мы видели в процессе наших теоретических рассуждений и практических приложений, язык отличается от других аспектов культуры в одном отношении: в символизме речи гораздо больше конвенционального или произвольного, чем в любом другом аспекте мануального или телесного поведения. Процессы обработки земли, как бы они ни отличались в той или иной культуре, имеют между собой много общего. Если европейского крестьянина перенести на коралловый атолл или высокое плато в Центральной Америке, он сразу поймет, чем занимается его брат-землепашец; хотя и не поймет ни одного слова. Имея дело с языком на дописьменной стадии, этнограф сталкивается с другой трудностью. Человеческая речь не живет на бумаге. Она существует только в процессе свободного общения между людьми. Verba volant, scripta manent. Этнограф должен отвлечься от летучего характера своего предмета и зафиксировать его на бумаге. Коль скоро язык литературы в более развитых обществах дошел до нас в мраморе, на меди, пергаменте или бумаге, язык дикого племени нельзя представить вне контекста ситуации. Речь дописьменной общины с большой убедительностью свидетельствует о том, что язык существует только в актуальном употреблении в контексте реального высказывания.
Поэтому этнографический подход лучше любого другого демонстрирует, как глубоко язык связан с культурой. Он также убеждает в том, что изучать язык вне культурных реалий – людских верований, социальной организации, представлений о праве и экономической деятельности – совершенно бесполезно.
Итак, язык должен быть связан со всеми другими аспектами человеческой культуры. Его нельзя изучать независимо от культурной реальности. Разделение антропологии, как это сделал недавно один из ведущих представителей нашей науки, на три дисциплины, одна из которых связана с человеком, другая с культурой, а третья с языком, показывает, что современная антропология не в полной мере учитывает отношение между языком и культурой. Язык связан с образованием молодежи, социальными отношениями, институтами права, ритуалами и всеми остальными формами практического сотрудничества. Среди них именно функция языка представляет главную языковую проблему для культурного антрополога – чтобы ни говорили специалисты по грамматике, филологии или эстетике. Что касается антропологической проблемы, я пришел к выводу, что я не могу обратиться ни к одной из существующих теорий или методов. Грамматик – даже ученый-грамматик – более всего озабочен этическим аспектом вопроса. Он учит, как вы должны говорить, что говорить, чего надо избегать и что должно быть вашим идеалом.
«Традиционный грамматик старого типа устанавливает правила и смотрит на нарушения, как на грубые ошибки, которые он сам называет алогичными» (Отто Есперсен. «Философия грамматики». С. 345) – кажется, можно даже сказать, аморальными. И профессор Есперсен, которого я процитировал, в другом месте говорит о «той тенденции к порицанию, которая является главным пороком грамматика, чуждого истории». С другой стороны, главный порок специалиста по исторической грамматике состоит, по-моему, в стремлении к реконструкции, будь то индо-германский Ursprache (праязык), или протополинезийский язык, или семитский язык-основа. Более того, грехи или моральные отношения сами по себе, проблемы истории не являются проблемами функции. Большая часть несомненных и с научной точки зрения очень ценных исследований по индоевропейской филологии, посвященных Lautwandel или Bedeutungswandel, образованию романских языков из латинского или историческому рождению этих невероятных близнецов гибридов – английского и американского английского языков – из союза тевтонского и романского немного значат для антрополога. Хуже того, типичный филолог, твердо убежденный в том, что язык становится действительно прекрасным и поучительным – этически, логически и эстетически ценным – только тогда, когда он мертв, настолько обесценивает лингвистические исследования, что никто из нас не может пережить родовую травму его грамматических категорий.