— Других людей.
— Правильно. Или, иными словами, защита общества. Только в обществе, в нашем социалистическом обществе обеспечивается сочетание реальных прав и свобод граждан с их обязанностями и ответственностью перед обществом. Это положение, между прочим, записано в нашей Конституции. Изучали?
— Читал, но точный смысл не помню, — признался Юрий.
Колыбельников взял книжечку, лежащую в стопке на столе, открыл нужную страницу и прочитал: «В соответствии с коммунистическим идеалом «Свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех» государство ставит своей целью расширение реальных возможностей для применения гражданами своих творческих сил, способностей и дарований, для всестороннего развития личности». Вот видите, какой простор. А на Западе раскрутили клеветническую кампанию о «правах человека», которые якобы нарушаются в нашей стране. Самим не снились свободы, записанные в нашей Конституции, а берутся поучать других!
Голубев слушал внимательно, первоначальная тайная настороженность в нем, видно, угасла, взгляд его умных глаз теперь был более доверчивый.
Колыбельников понимал: сразу нельзя переубедить Голубева. Но сейчас он почувствовал: проклюнулся в парне первый росточек внимания и доверия, а это уже много значит. Это уже тропочка к сердцу. Теперь, пожалуй, можно рассчитывать хотя бы на небольшую взаимность.
— Я не сомневаюсь, есть у вас свои суждения, они, может быть, не совпадают с моими, но мне все же хотелось бы узнать их, и не только из любопытства, а для вашей же, как мне кажется, пользы.
Юрий понимал: пришла пора высказать все откровенно. Пожалуй, ни разу еще не вел он такой разговор, не излагал свои взгляды.
Видя, что Голубев не знает, с чего начать, Иван Петрович решил помочь ему:
— Вы слушали передачи «Голоса Америки» или Би–би–си?
— Слушал. Дома. У меня был транзистор.
— Ну и что вы скажете об этих передачах?
— Мне казалось, они правду говорят.
— Именно на это и рассчитаны их передачи. Они излагают тщательно подобранные факты. Вроде бы эти факты правдивые. Но только вроде бы. Они умело подобраны, часто подтасованы, и выводы из них организаторы передач делают, нужные им. А вы верите, потому что до этих выводов говорилась вроде бы правда. — Колыбельников видел по выражению лица Голубева: не доходят до него эти слова, надо конкретный пример привести. — Вы, наверное, не раз слышали разговоры о «проблеме» отцов и детей, о том, что молодые в нашей стране не поддерживают старшее поколение. Слышали?
— Конечно. И не только слышал, но часто вижу подтверждение этому, — сказал Юрий.
— Вот и хорошо, давайте на этом примере разберемся. Вы уверены, что такие разногласия между поколениями существуют?
— Да. Я уже сказал, что часто встречаю подтверждение этому.
— Пожалуйста, давайте примеры.
— Примеров полно.
— Это вообще, а конкретно?
— Ну вот хотя бы с этими песнями. Старики не понимают нас. Называют стилягами. А мы просто лучше их чувствуем новое.
— Теперь я вам приведу пример. На тысячах строек, на заводах, в учреждениях, в институтах, в армии отцы и дети делают одно общее дело, и никаких разногласий между ними нет. Что вы можете возразить?
Голубев пожал плечами, он не мог так сразу подобрать веское возражение.
— Давайте я вам помогу, — улыбаясь, предложил замполит.
Юрий с недоумением посмотрел на него: «Любопытно, как он хочет мне помочь?»
— Попробуйте, — согласился Юрий.
— Вы говорили, что старики не понимают молодых людей, брюзжат, ругают их, считают чуть ли не отступниками от революционной веры.
— Да, говорил!
— Ну вот и настаивайте на этом. Юра улыбнулся:
— Спасибо за помощь.
Теперь улыбнулся Колыбельников:
— Не спешите благодарить. Слушайте внимательно и честно отвечайте. Сколько таких молодых людей, о которых говорите вы?
— Много.
Колыбельников опять поддержал:
— Тысячи. В каждом городе есть сомнительные компании. А сколько тех, о которых говорил я?
— Очень много.
— Миллионы. Десятки миллионов. Вот так, Юрий, и подсунули вам теорию о противоречии поколений. Нашим врагам дружный труд представителей младшего и старшего поколений против шерсти, они его видеть не хотят, потому что он укрепляет наше общество. А вот одиночки, накипь в круговороте нашей жизни, им нужны. Зачем? Чтобы перессорить эти поколения. Втянуть их в дискуссии, внести разлад, недоверие. Расколоть! А вы слушаете передачи «Голоса Америки» и млеете от умиления: ведь правду говорит! Есть противоречия с предками! Есть: вчера отец содрал с Витьки клеш и надавал ремнем по заднему месту за то, что в семнадцать лет пристрастился к спиртному, а Кольке мать ночью остригла машинкой длинные волосы, а Веркин отец выбросил магнитофон с шестого этажа, потому что уроки не делает, меломанкой стала. Вот и все ваши разногласия.
Долго еще говорил замполит с солдатом. Вечером вышли они из штаба. Колыбельников чувствовал себя утомленным, но усталость эта была приятной. Поглядывая на Юрия со стороны, замполит думал: «Толковый парень. Такому тем более надо помочь. Когда шелуха с него слетит, он очень убедительно будет отстаивать наши позиции».
Была суббота; из клуба и из репродукторов, развешенных во дворе, доносилась музыка. Замполит хотел отпустить Голубева, но музыка вдруг прервалась, и по радио зазвучали стихи. Иван Петрович делал вид, что дышит свежим воздухом после духоты в кабинете, и с любопытством посматривал на Голубева — как он отнесется к стихам? Юрий даже не заметил перемены в радиотрансляции, он думал о чем–то своем, ждал, когда ему позволят уйти. Колыбельников окинул взором полковой двор: никто не обращал внимания на передачу. Никто не поспешил к репродуктору, не повернул голову к алюминиевому колоколу на столбе. Даже поэт Голубев, слух у которого к стихам должен был быть особенно чуток, и то ухом не повел. «Не сработала моя стратегия, — с огорчением подумал Иван Петрович. — Чем же вас пронять, молодые люди? Чем заинтересовать? Как найти путь к вашему вниманию? Не так, видно, надо. Не ту воду требует огонь!»
Отпустив Голубева, Колыбельников задумался над неудачей со стихами. В конце концов он пришел к выводу: стихи подобрал хорошие, они не произвели впечатления потому, что солдаты просто их не слушали. Надо привлечь внимание людей, заинтересовать, а потом уж стихи сделают свое дело.
Замполит пошел в клуб, отыскал его начальника. Бобриков был мастер на все руки. Он все делал сам: и рисовал, и лозунги писал, и хором руководил, и стихи вот читал, и, если отсутствовал киномеханик, фильмы крутил. Бобриков, румяный, взволнованный, еще не остыв после декламации у микрофона, подошел к замполиту с надеждой услышать похвалу за стихи, которые читал, как ему казалось, очень проникновенно. Однако, увидев мрачное лицо майора, с досадой подумал: «Опять не угодил!»
— Вы на гитаре играть умеете? — спросил замполит.
— Да.
— А модные песенки про девочек знаете?
У начальника клуба брови поползли вверх.
— Я никогда… нигде… — забормотал он.
— Да вы не пугайтесь. Я для дела спрашиваю.
— Слыхал кое–что.
— Берите гитару.
Они зашли в комнату, где обычно репетировала полковая самодеятельность. Был в этой комнате непривычный для других полковых помещений запах духов, который остался после репетиции женского хора.
Лейтенант взял гитару и, все еще не понимая, чего хочет от него замполит, растерянно смотрел на Колыбельникова.
— Друзьям за стопкой что поете?
— Романсы пою, товарищ майор.
— Вы слышали, наверное, песню «Я тебе, — она сказала, — Вася, дорогое самое отдам»?
Лейтенант покраснел, не знал, что ответить. «Чокнулся, что ли, наш комиссар?» — в крайнем недоумении думал он.
— Ну играйте мотив, петь не надо.
Бобриков несмело заиграл.
— Вот–вот, — подбодрил замполит, — еще давайте.
Начальник клуба снова сыграл.
— Очень хорошо. — Колыбельников остановил Бобрикова. — Теперь проделаем следующее. Вы будете играть эту дребедень, только хорошо, а не так, как сейчас, по–настоящему сыграете, запишете на пленку. А участникам самодеятельности дайте читать стихи, которые я вам принес. Чтоб читали мастерски, разные исполнители, женские и мужские голоса. Транслировать будете так: сначала кусочек вашей музыки на гитаре — привлечете внимание, а потом стихи. Затем опять музыка, и снова стихи. Понятно?
Бобриков наконец понял замысел майора:
— Вроде яркой заманчивой упаковки будет, товарищ майор?
— Правильно подметили. Нравятся некоторым парням игривые мотивчики, пожалуйста, слушайте, ну а идеи пусть впитывают наши!
— Все ясно, товарищ майор, сделаю по первому классу! — весело сказал начальник клуба.
— Когда будет готова запись, позвоните. Я приду послушаю.
5
На одном из совещаний в числе других дел, которыми жил и занимался в те дни полк, Иван Петрович решил обсудить и случай в пятой роте. Кто знает, может быть, и в других ротах за углами или где–то в каптерке поют такие же песенки.
Совещание проходило в клубе полка. Здесь было прохладно, чисто, пахло свежей масляной краской: в клубе постоянно что–нибудь подновляли, подкрашивали. Политработников было в полку немного, они заняли три первых ряда, остальные стулья пустовали. Присутствовали здесь секретари комсомольских организаций, среди них и сержант Дементьев.
Обсудив все намеченные дела, Колыбельников сказал:
— Недавно я столкнулся с неприятным явлением, которое произошло в пятой роте…
Под Зубаревым заскрипел стул, капитан почувствовал, как жар подступает к щекам: «Так я и знал — не упустит он случая снять с меня стружку!»
Сержант Дементьев, ожидая, что майор при всех его отругает, слегка пригнулся, пытаясь хоть немного спрятаться за спину впереди сидящего офицера.
Иван Петрович между тем коротко рассказал суть дела и стал делиться своими соображениями по этому поводу:
— Мы много говорим о революции в военном деле, об изменениях в вооружении, стратегии, тактике… Но изменился и человек: повысилось образование, усложнилась психология воина. А наши формы воспитательной работы? Не отстают ли они от жизни? Учитываем ли мы изменившиеся условия? Все ли нам самим понятно?
Поднялся Зубарев. Он решил, что настал удобный момент отвести от себя критику:
— Во все времена, товарищ майор, главное — это научить солдата хорошо стрелять. Вы критикуете нас за Голубева. А у Голубева высокие показатели по боевой и политической подготовке. Его в пример можно ставить. Какая–то неувязка получается.
Колыбельников не сразу нашел что ответить. Постоял. Подумал. Подошел к плакату, висевшему на стене. На плакате был изображен солдат с мечом и девочкой на руке, тот самый Солдат–освободитель, который стоит в Берлине в Трептов–парке.
— Не мечом единым силен наш солдат, — медленно, как откровение, произнес майор. — Не только ракетами, атомными подводными лодками, современным оружием. Сила его необоримая еще и в марксистско–ленинских убеждениях.
После совещания капитан Зубарев шел домой по сумеречной вечерней улице, на душе его было так же темно и мутно. Он был убежден: всю эту историю с Голубевым майор развел только из личной неприязни. «Хорошо бы получить назначение в другой полк, — подумал Зубарев. — Но с какой аттестацией я туда приеду? Колыбельников хорошей не даст! Пока на новом месте узнают да напишут другую, не меньше года пройдет. А срок выслуги до майора уже кончился. Да, не повезло мне с начальством…»
За этими невеселыми думами Зубарев не услышал, что кто–то догоняет его быстрым шагом. Оглянулся, когда подполковник Никишов — начальник политотдела дивизии — был совсем рядом. Зубарев четко отдал честь. Никишов поздоровался за руку.
— Что медленно шагаешь, служивый, устал? — весело спросил подполковник.
— Не то слово, — махнул рукой Зубарев.
— А что случилось? Неприятности?
Зубарев подумал: «Рассказать обо всем Никишову?» Но это будет похоже на жалобу. А жаловаться Зубарев не привык. Но и скрывать возникшей, на его взгляд, несправедливости тоже не хотел, тем более Никишов прямо спрашивал, что произошло.
— Не совсем понятное дело стряслось. Солдат один — Голубев — высокие оценки имеет по боевой и политической подготовке, а майор Колыбельников за него стружку с меня снимает, А что Голубев сделал? Песни пел под гитару! Так их вон сколько поет. Пели в свободное время, распорядок не нарушали.
Никишова насторожили слова Зубарева. Он сразу уловил: Зубарев что–то недоговаривает, что–то смягчает. Не желая задерживать и без того расстроенного капитана, подполковник сказал:
— Отдыхайте, завтра разберусь.
А сам позвонил в полк Колыбельникову, как только вошел в кабинет.
Телефонист несколько раз вызывал Колыбельникова, но трубку майор не поднимал.
— Их нет, — доложил он Никишову.
— Звоните домой.
Колыбельников, озабоченный срочным вызовом, пришел быстро.
— Что же это происходит? — строго спросил Никишов, как только майор закрыл за собой дверь. — В полку происшествие, а я ничего не знаю.
— Происшествия нет. Обычная работа. Я сейчас еще сам разбираюсь, и мне кое–что непонятно. Но если вас это интересует, докладываю.
Колыбельников рассказал о Голубеве, о проведенном совещании. Никишов некоторое время молчал. Он думал, неторопливо перекладывая с места на место ручку, коробку со скрепками, резинку.
— Да, дело неприятное, — наконец сказал он. — Происшествия нет. Да и в перечне донесений такого не значится. Так что официально вы правы. Но круги, как говорится, уже пошли. Разговоры есть. И поэтому надо было мне сообщить, ну хотя бы для того, чтобы посоветоваться.
— В этом я виноват, товарищ подполковник, — признался майор. — Не хотел вас обременять, у вас своих дел много.
— Это тоже мое дело.
— Конечно. Я позднее рассказал бы. А тут сам еще не все выяснил.
Никишов помедлил, соображая, как бы сказать поделикатнее, чтобы не ухудшить и без того уже недоброе отношение Колыбельникова к Зубареву.
— Намечается небольшая передвижка кадров. Какое у вас мнение о Зубареве? Мне кажется, Зубарев — деловой, исполнительный офицер. Разрядник по стрельбе, первый класс по вождению автомобиля. В общем, хороший офицер.
Колыбельников сначала обрадовался возможности избавиться от Зубарева. Нравится Никишову — ну и пусть забирает. Тем более что все, о чем он говорит, у Зубарева действительно есть. Однако, немного подумав, Иван Петрович упрекнул себя в малодушии: «Для себя облегчения ищу, а Зубарева не просто передвинут, видно, на повышение пойдет. Вот так: один избавился, другой похвалил — лишь бы забрали, а потом удивляемся, откуда плохие работники берутся».
— У Зубарева много достоинств, — решительно сказал Колыбельников. — Кроме одного, и самого главного, — он плохой политработник. В нашем деле нет степеней классности, политработник может быть только одного класса — самого высокого. Вот этого у Зубарева нет. Не наделен от природы таким даром! Он исполнителен, пунктуален, одним словом — службист!
— А разве плохо быть службистом? Вот вы не службист?
— Возможно, я тоже службист, только в ином плане, в работе — вся моя жизнь. Вот у людей хобби, говорят, бывает для отвлечения от службы. А у меня и хобби — книги, библиотека — та же, по сути дела, политработа.
— Вот видите, значит, быть службистом не так уж плохо, — настаивал Никишов.
— Мне кажется, у политработника это качество должно быть согрето большим душевным теплом, любовью к людям, страстной верой в наши идеалы и горячим желанием укрепить эту веру во всех, кто с ним соприкасается. В Зубареве я этого не вижу. Одним словом, не рожден он для политработы. И если уж зашел разговор о передвижке кадров, надо бы ему подыскать более подходящее место.
— Ну ладно. — Никишов строго посмотрел Колыбельникову в глаза и сказал так, как ведут уже не обычный разговор, а дают указания: — Вы с этим Голубевым дело не раздувайте. Песни поют не только у нас. Везде поют. Чего мы на себя будем собак вешать? Преждевременно шум поднимать не следует. Вместе подумаем, решим, что делать. Не надо было сразу на совещание выносить. Разговоры уже пошли.
До меня вот, видите, дошло. И дальше может пойти. А никакого происшествия пока и нет!
Возвращаясь домой, Иван Петрович думал: «Действительно ли я поторопился или тут что–то не так? Никишов прав, проинформировать я был обязан, но ведь сам же он говорит, что происшествия нет, значит, и докладывать мне не о чем. Что–то его все же беспокоит. Озадачен. Не случившимся, а вот этими кругами, которые могут разнести молву. Вроде бы подполковник не из трусливых, всегда вопросы решал принципиально, без оглядки на верха. Что же теперь его озаботило?»