Замполит все же хотел возразить, но вдруг без бинокля увидел, как в боевом порядке наступающих произошло замешательство. В самом центре роты движение застопорилось. Зеленые фигурки солдат стали сбегаться к одной точке. Взлетела красная ракета посредника — сигнал прекращения огня.
Прохоров и Колыбельников побежали к месту происшествия. Когда солдаты расступились, давая им дорогу, замполит увидел на земле солдата с бледным лицом. Плечо и земля около него были в крови. Молоденький врач — старший лейтенант — уже разрезал на солдате одежду и перевязывал рану. Это, наверное, был первый настоящий раненый в практике молодого врача, он волновался, руки, в которых держал бинт, немного дрожали. Увидев замполита, медик сказал:
— Нужно срочно машину.
— Рана опасна? — спросил замполит.
— Нет, в мягкую ткань плеча. Деформированная пуля. Рикошет. Ее было видно в ране. Я вынул. Вот она. — Старший лейтенант показал расплющенную пулю и, видно, только сейчас сам из своих слов понял, что ведет себя не совсем правильно, — нечего так волноваться при столь неопасном ранении.
Услыхав слова медика, раненый стал подниматься. «Это же Голубев!» — узнал замполит. Происшествие на учении с боевой стрельбой само по себе очень неприятно. Но то, что ЧП произошло с Голубевым, «неблагополучным» солдатом, еще больше осложняло дело. Колыбельников сразу же понял, что ему грозит неприятность.
Но сейчас было не до этого. Иван Петрович просто заботливо спросил:
— Как ты себя чувствуешь, Юра?
В Голубеве в эти минуты происходила напряженная внутренняя борьба. Сначала он не понял, что произошло: что–то тяжелое, горячее ударило в плечо и сбило с ног. Потом, ощутив боль, почувствовав, как по боку потекло что–то теплое, и увидев на куртке расползающееся красное пятно, Юра сразу обмяк и растерялся. В первую секунду после удара он хотел вскочить, но, поняв, что ранен, может быть, даже сейчас умрет, сразу же потерял силы и обреченно подумал: «Ну все, хана, сейчас истеку кровью».
Потом Голубев услышал, как замполит с досадой сказал растерявшемуся врачу:
— На фронте с более тяжелыми ранениями в строю оставались.
Юрий понял эти слова по–своему: «Значит, будь кто–то другой на моем месте, он в строю остался бы, а Голубев, по–вашему, такой морально неустойчивый, что и ждать от него нечего? А вот возьму и останусь, товарищ замполит! Преподнесу вам пилюлю — инфантильный молодой человек, который пел песенки с подтекстом, возьмет и останется на поле боя! Что вы на это скажете, товарищ комиссар?»
Голубев отстранил руку врача и стал подниматься.
— Я тоже останусь! — глухо сказал он.
Врач пытался удержать его:
— Лежите, сейчас подойдет машина.
Полковник Прохоров решительно шагнул к доктору:
— Бросьте вы его пугать. Какая машина? Зачем машина? Ранение легкое?
— Легкое, — тихо подтвердил врач.
— Так чего же вы его держите? Правильно решил солдат — надо в цепи остаться. Молодец! Как ваша фамилия?
— Голубев, — сказал Юра и тут же поправился: — Рядовой Голубев.
— Еще раз молодец, даже в такую минуту устав не забыл! Значит, можешь продолжать атаку?
— Могу, товарищ полковник, — подчеркнуто твердым голосом сказал Голубев, а сам глядел на Колыбельникова — как тот воспринимает все это?
— Все по местам! — крикнул Прохоров. — Учение продолжить по моему сигналу. Командирам взводов быстро уточнить задачи.
Солдаты и офицеры побежали на свои места. Майор Дергачев подошел поближе к Колыбельникову и тихо сказал:
— Мне кажется, вы должны вмешаться, у солдата может быть заражение крови. Одно ЧП случилось, зачем допускать второе?
Иван Петрович ему не ответил, спросил врача:
— Может быть у него заражение?
Врач замялся:
— Перевязку я сделал стерильным бинтом, но пуля… что она внесла в рану, я не могу сказать.
— Пулевые ранения на войне, как правило, не давали заражений, — сказал, ни к кому не обращаясь, полковник Прохоров.
Замполит решил поддержать командира:
— Я считаю, мы поступаем правильно. — Иван Петрович умышленно сказал «мы», подчеркнув тем самым, что он не только мнение командира разделяет, но готов делить с ним и ответственность. — Людей и этому учить надо. Чуть царапина, уже бегаем, кудахчем, как клушки: «Ах, машину! Ах, в госпиталь!» А где мы будем солдат мужеству учить? Только в кино? Да не беседах?
— Я вам сказал свое мнение, — сухо молвил Дергачев.
— А здесь, собственно, ни ваше, ни наше мнение не нужно — рядовой Голубев сам решил остаться в строю, и давайте не будем ему мешать, а поможем совершить, может, первый в его жизни мужественный поступок! — твердо сказал Колыбельников.
Голубев стоял тут же. Врач отступил от него на шаг, когда Колыбельников сказал о «клушках». Теперь Юрий стоял один, в разрезанной с одного бока куртке; чистые бинты, которыми было перевязано плечо, ярко белели на солнце.
— Как, товарищ Голубев, не меняете свое решение? — спросил замполит.
Юрий еще недавно желал насолить Колыбельникову, а теперь, поняв, что у того намечаются неприятности, вдруг сразу переменил свое отношение к комиссару, захотелось поддержать его в размолвке с этим чужим майором. Понимая, что приезжий боится ответственности, но в то же время и не желая, чтобы у командира и замполита были неприятности, если действительно произойдет какое–то осложнение, Юрий подчеркнуто официально, даже каблуками прищелкнул и по стойке «смирно» вытянулся, доложил так, чтоб слышно было приезжему майору, отошедшему в сторону.
— Товарищ полковник, еще раз прошу и настаиваю — разрешите остаться в строю. Чувствую себя отлично! — Голубев не удержался, верный своей натуре, добавил: — Даже лучше, чем до ранения!
Офицеры невольно заулыбались.
— Объявляю вам благодарность, товарищ Голубев, за мужественный поступок.
— Служу Советскому Союзу!
— Идите в свое отделение. — Полковник многозначительно взглянул на Дергачева и тут же занялся своими делами: — Помощник по мишенной обстановке, доложите, как поле.
— Все готово, товарищ полковник.
— Причина ранения точно подтверждается?
— Точно, рикошет. Пуля попала в небольшой камень и срикошетила. Да и на излете она была! Все меры безопасности строго соблюдались.
— Связь?
— В порядке, товарищ полковник.
— Зеленую ракету! Разрешаю открыть огонь!
Ракета взвилась вверх, и опять забухала артиллерия, зарычали танки, вскинулась земля от взрывов снарядов и мин. Рота двинулась вперед. Солдаты теперь не только стреляли в мишени, улучив, удобный момент, они вытягивали шеи, поднимались на носки и поглядывали туда, где белели бинты на плече раненого. «Идет!» И раз шел раненый, о какой усталости может говорить или думать здоровый? Солдаты прибавляли шаг, изо всех сил кричали: «Ура!» — и неслись вперед быстрее прежнего.
Колыбельников и врач шли в том направлении, где наступало отделение Голубева. Юрий несколько раз оглянулся, посмотрел на замполита, улыбнулся. Бледности на его лице не было, он был теперь опять, как все, разгоряченный, румяный и потный от бега. Он видел Колыбельникова, понимал, почему тот идет неподалеку от него. Не осознав еще, почему столь неожиданно переменилось вдруг отношение его к замполиту, Юрий ощущал радость, что этот умный, честный и справедливый человек стал так близок. «Я вас не подведу!» — думал Юрий, чувствуя прилив сил от желания избавить замполита от неприятностей, которые могут быть из–за этого ранения.
Пересекая неглубокую лощинку, Колыбельников увидел неподалеку Дементьева, радушно крикнул ему:
— Голубев–то наш молодец! Сержант радостно ответил:
— Я же говорил вам, товарищ майор, он мировой парень!
Колыбельников подошел поближе, решил даже здесь поучить исполняющего обязанности замполита роты.
— То, что он парень хороший, я вижу. Но и «наш Голубев» я сказал вам не случайно. Месяц назад вашему дружку были «до феньки» и стрельба, и учения. Я не знаю, чем руководствовался Голубев, оставаясь в строю. Может быть, даже не тем, что мы с вами ему внушали. Но о чем бы он ни думал, какой бы порыв им ни руководил — породили его мы, и это много значит!
Дементьева смутили эти слова замполита, он не успел ничего ответить. На правом фланге показались контратакующие танки «противника».
— Мне надо туда! — уже на бегу крикнул Дементьев майору.
8
Как только прозвучали сигнал «Отбой», Голубева все же отправили на санитарной машине в расположение полка. Сопровождал его врач, который перевязывал рану. Дорогой он не раз спрашивал:
— Жара не чувствуешь? Температура не повышается?
— Нет. Все нормально, — отвечал Голубев, а сам думал: «Как же, так я тебе и скажу!» Он проверял: есть жар или нет? Вроде и вправду не было. Только плечо ныло, особенно когда трясло машину. Да голова болела, может быть, и не от раны, а от бессонных ночей и усталости, а тут еще запах бензина и нагретой солнцем резины в тесном кузове «санитарки» был неприятен до тошноты.
В медпункте Голубеву помогли вымыться под душем. Он старался не замочить бинты, но все же они пропитались влагой.
— Ничего, сменим, — сказал врач.
Рану он не открывал, только смотал мокрый бинт и накрутил новый, ватную подушечку с лекарством не трогал. А Юрию любопытно было посмотреть, какая у него рана, он ведь ее не видел там, на стрельбище: когда упал, ее закрывала одежда, потом подбежал врач и наложил повязку.
В палате больных не было. Белые стены, тумбочки, подоконники, занавески на окнах. Кровати, покрашенные под «слоновую кость», аккуратно заправлены. После теплого душа Юрий чувствовал и облегчение, и усталость, смыл пот и пыль, а слабость стала еще более ощутимой.
— Ложись, отдыхай, — сказал врач. — Если что–нибудь понадобится, зови дежурного, он будет здесь, в соседней комнате.
Дежурный фельдшер, низенький, широкоплечий сержант с простым лицом и добрыми глазами — он помогал Голубеву мыться, а сейчас стоял у двери, — при этих словах врача показал рукой, где именно его комната.
В мягкой чистой постели пахло свежими простынями. Юрий с наслаждением вытянулся, расправил раненое плечо, прохладная ткань приятно нежила тело. «Как все неожиданно и так удачно сложилось, — думал Юрий. — Ранение пустяковое, отосплюсь теперь не только за учения, но и за всю службу, недельку, наверное, здесь продержат». Голубев хотел по порядку обдумать все события. Но не успел. Глаза стали слипаться. Через несколько минут он спал.
Проснулся Голубев на рассвете. Приподнялся, чтобы посмотреть в окно; плечо тупой болью напомнило о себе. Юрий облокотился здоровой рукой о подоконник. Двор был пуст. Синеватый рассвет открывал казармы, деревья, клумбы. Только окно дежурного по части светилось бледным электрическим светом. Полк еще спал. «Чего же я так рано проснулся? Хотел несколько суток проспать, а встал так рано. — Юрий подсчитал: — Заснул часов в девять вечера, сейчас четыре, значит, спал семь часов. Вот привычка, даже после ранения лишнего часа не прихватил!»
Было тихо, прохладно, в голове радостная свежесть. Глядел на голубоватый в свете утра двор, и вспомнились слова песенки: «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет». «А я, наверное, буду петь после службы так: «Снятся людям иногда полковые города, у которых названия нет». В Ленинграде у нас бывает по утрам такая же голубоватая дымка.
Какой удивительный вираж произошел в моей жизни! Ребята и девчонки учатся в институтах, а я вот в Каракумах. Вадька — в индустриальном, Зойка — на филологическом, даже троечник Федулов прошел в финансово–экономический. Он проскочил. А я вот лежу — раненый рядовой Голубев… А что, это звучит: был ранен! А как дома воспримут мое ранение? Мать, конечно, переполошится, придет в ужас. А отец? Он относился ко мне последние годы как–то иронически и даже презирал меня. И вот теперь вдруг узнает, может быть, даже письмо ему напишут. «Ваш сын совершил героический поступок…» Отец будет рад, скажет: «Перебесился». Он вообще был доволен, что я угодил вместо института в армию. Совсем не переживал и не отчаивался, как мать. Значит, он был прав: меня здесь обломали, обтесали? Но что, собственно, произошло?» Юрий припомнил свою службу: никаким особенным мерам воздействия вроде бы не подвергался. Нелегко, конечно. Чуть свет — подъемы, кроссы, учения, всюду быстро, бегом, ни минуты расхлябанности. «Что ж, так и прошли бы два года, если бы не услыхал замполит, как я пел песенки?..» Да, с этого все и началось… Слушал лекции, беседы, политинформации, слова стукались и отскакивали, как горошины, ничего в голове не оставалось, кроме своей убежденности: разговоры–разговорчики, а в жизни все не так! «А что, собственно, меня не устраивает? — спросил себя Юрий. И вспомнил беседы с Колыбельниковым. — Я ему даже не мог толком объяснить свое отношение к жизни, а доказательства замполита увязаны в стройную убедительную систему. Скучновата она, эта система, уж очень все зарегулировано. А что противопоставил ему я? Ну, при беседе с ним я делал вид, будто не все могу высказать. Но сейчас, сам с собой, я могу быть до конца открытым? Чего я хочу? Для меня идеал справедливости, скромности, честности, принципиальности — Ленин. Мне кажется, обюрократились, очерствели некоторые работники. Но где они? Кто из таких встретился на моем пути? Взяточники и хапуги в институте? Так они разгуливали до первого вмешательства прокурора. С кем же я хотел бы схватиться? Что поправить? Колыбельников говорит: третьего не дано — или с нами, или против нас. Значит, я в чем–то против? Тогда в чем же? Что в конце концов меня не устраивает? Вот и получается — сам я толком не знаю, чего хочу, или, как говорит майор, нет у меня положительной программы, одни отрицания».
Около домика дежурного сверкнула золотом на солнце труба сигналиста, поплыл над городком протяжный зов: «Поднимайсь! Поднимайсь!» Ох и не любил же его Юрий! Особенно в первые недели службы, голову под подушку прятал, только бы не слышать это проклятое «Поднимайсь!». Больше всего запомнилось Юрию из первого месяца службы тягостное ощущение недосыпа. Дома он спал вволю. А тут уставал от армейских нагрузок, да еще поспать не давали, семь часов, и — будь здоров! — труба поет: «Поднимайсь!»
Городок мгновенно ожил: побежали, затопали сапогами роты и взводы. Солдаты, оголенные до пояса, загорелые, мускулистые. Увидел Юра и свою пятую роту. Знакомые лица: Дементьев, Мерзляков, Савельев, Иргашев.
Зашел в палату фельдшер–крепыш:
— Ну как ты себя чувствуешь? Давай померяем температуру.
— Нормально. Чувствую хорошо.
— Все равно подержи градусник, надо проверить.
Юра положил холодную стеклянную трубочку под мышку, мурашки пробежали по спине. «Я действительно отлично себя чувствую. Значит, проверяющему майору никакой зацепки против Колыбельникова не будет». Температура оказалась в норме — 36,6.
— Порядочек, — сказал сержант.
— Ты кто же — брат милосердия? — спросил весело Голубев.
— Хватай выше, — с напускной серьезностью сказал дежурный. — Я фельдшер, сержант медицинской службы!
Он, видно, был хороший, незаносчивый парень.
— Ты здесь, в армии, стал медиком? На курсах учился?
— Нет, на гражданке, медицинский техникум окончил. Я акушер. Так если рожать надумаешь, могу быть полезным.
Юра удивился:
— Почему ты себе такую смешную специальность выбрал? Ты же парень. Неудобно женщинам при тебе рожать.
— Когда прихватит, брат, не до этикета! И вообще, как в каждом деле, тут главное — умение, от него и уважение к тебе пойдет. Меня, брат, очень уважали женщины в нашем районе, к моему дежурству рожать подлаживались. Рука у меня легкая — все дети моего приема как огурчики здоровые, горластые, орут — на весь город слышно. Я их специально по попкам шлепал, чтоб громче кричали, воздуху больше при первых вздохах набирают. Когда свои дети пойдут, поймешь, как это здорово! Я всему району родня, уже Многие меня привечают — и отцы, и матери, и дети. Так что специальность моя очень хорошая. Всегда я при радости!
Юрий глядел на доброе лицо сержанта — оно действительно было доброе, иначе о нем не скажешь: ласковые, улыбчивые глаза, нос круглый, приплюснутый, почему–то такие простые лица называют деревенскими, хотя и в городах курносых, веснушчатых, с носом пуговкой не меньше. Во всем облике фельдшера была какая–то мягкость, заботливость, мудрость не по возрасту. «Действительно, его все уважают в районе, такого нельзя не уважать», — поверил Голубев.