— Волчья кровь… — почти беззвучно прошептал княжий ловчий, заваливаясь на снег. Надея, тяжело дыша, уронила разряженный пистолет. Поудобнее перехватила за рукоять второй, в упор глядя на наемника. В пальцах того все так же виднелся нож. И глаза были таким же равнодушными, как минуту назад, когда он смотрел на нее, вынимающую из-под меха руки с пистолетами за спиной Яцека. Надея сглотнула. Боль, притихшая было, багровой волной поднялась снизу, раздирая чрево. Палец на спусковом крючке дрогнул. Все так же спокойно глядя на нее, наемник разжал пальцы, роняя нож в мокрый красный снег, показал пустые руки.
— Никогда не трогал женщину, — проговорил хрипло. — А уж в тягости…
Раскаленные клещи тянули и рвали, но, хватая воздух ртом, она смотрела в безразличное лицо, понимая, что не справится, не выдержит, если только… Понимал и он. Не шевелясь, ждал, пока судорога отпустит. Смотрел странно, будто… жалея?
— Не трогал? Сюда посмотреть шел?
Хотелось сказать зло, а вышло измученно. Ненавидя саму себя за эту слабость, за желание сдаться, упасть и корчиться от боли, Надея всхлипнула и едва расслышала ответ.
— С капитаном своим пришел. Думал ему спину поберечь, да оплошал. Я, госпожа, вины с себя не снимаю. Сами решайте. Но, может, пригожусь?
Всхлипнув от очередной судороги, она рассмеялась, и этот смех сам собой перешел в плач. Ледяная, полупрозрачная от мороза луна заливала ядовитым ртутным расплавом темные тела убитых и волчью шерсть. Уронив так и не выстреливший пистолет, княжна выгнулась, сбросила душащий мех, гортанно зарычала, впиваясь скрюченными пальцами в бортик саней. Давно промокшее внизу платье холодило ноги, мокрой тряпкой путалось между коленями. Задыхаясь от боли, накатившей беспомощности и животного страха, переполнившего все ее существо, Надея тихонько заскулила, чувствуя, как ее бережно поднимают, вытаскивают из ловушки саней и укладывают на расстеленную полость. Мороз отступил под жгучими приливами боли, текущими сквозь все тело. Она лежала на спине, глядя на идеально круглый диск луны, раздвинув согнутые в коленях ноги, а человек, пришедший ее убить, что-то кричал и хлопал ее по щекам, не позволяя соскользнуть в беспамятство.
* * *
Тяжелым дурным сном обернулась эта ночь. Вместо непыльной-то работенки. Эх, Конрад, как же ты так…
Княжна Боревская молча смотрела в небо, только грудь под шерстяной свиткой вздымалась и опадала, как после быстрого бега. Она так и не крикнула ни разу, только рычала по-звериному, выдирая пальцами клочья меха из подстеленной медвежьей полости, да закусывала окровавленные губы. Гуннару приходилось слышать, что иные рожают и сутками, не в силах выпустить дитя на свет без опытных повитух и лекарей. Бог миловал. Сколько прошло времени, Гуннар не сказал бы и под страхом виселицы, но еще не рассвело, как у него на руках оказался мокрый, покрытый слизью, кровью и какой-то синий, младенец. Сорвав плащ — не у мертвецов же холодное брать — Гуннар полой вытер ребенка, закутал так, что только сморщенная мордочка торчала из опушки воротника. Подумав, прикрыл и ее. Глянул на женщину. Что-то не то с ней творилось. Не может у роженицы, с которой все обошлось, быть такого дикого взгляда. Ощенившаяся сука и то смотрит куда благостнее, если не боится за щенят. Неужели она думает…
Присев рядом на мех, он протянул ей ребенка — и едва успел снова выхватить из скрюченных пальцев.
— Отдай! — взвыла княжна. — Сама убью выродка! Отда-ай…
Гуннар молча покачал головой, вставая. Из свертка слышалось тихое попискивание.
— Отдай, — повторила она тихо, сев на подстилке и уставившись в одну точку. — Думаешь, сладко ему будет жить ублюдком? Вон, сколько народу легло, чтобы мой позор прикрыть. А ведь брат на этом не успокоится, из-под земли достанет и меня, и ребенка этого. Да и тебя, наемник…
— Достанет, — согласился Гуннар, видя, что несчастная начинает приходить в себя. — Если получится. Придется успеть раньше… Отец-то его знает?
Он кивнул на сверток.
— Отец? Отец!
Княжна безумно расхохоталась, смех перешел во всхлипывания. Гуннар терпеливо ждал.
— Оте-ец… — прошептала она измученно. — Ты что же думаешь, я, княжна Боревская, до свадьбы под кого-то гулящей девкой легла? Князь Боревский его отец. Родной мой брат по отцу. Что смотришь? Силой взял. Спьяну да со злости. Потому и хотел… Знает, что не спущу. Ну, теперь уже все равно… А мне на этого ребенка всю жизнь смотреть? Да дай ты его сюда! Не бойся, не трону…
Зло глянув на Гуннара, она забрала сверток, откинула мех с личика, глянула. Обхватив двумя руками, прижала к груди.
— Не виноват он, сама знаю. Только лучше бы ему не родиться…
— То, ваша светлость, не нам решать, — вымолвил Гуннар.
Ожидаемо накатила усталость, кости разом заныли, словно с коня он свалился только что. А ведь до этого не чуял. Поднявшись с полости, Гуннар поднял свой нож, которым обрезал пуповину, закончил то, что княжна начала с постромками мертвого коня. Обрезав лишнюю упряжь, связал ремни и кое-как перепряг успевшего успокоиться мерина.
Боревская следила за ним, прижимая ребенка к груди так, что и не отнять, пожалуй. Руки ее, словно сами по себе, гладили ткань плаща, темные косы, выбившись из-под меховой шапочки, змеились по плечам. Краем глаза Гуннар заметил, как княжна расстегивает свитку, прикладывает ребенка к груди, прикрывая его сверху полой. Отвернулся, заметив возмущенный взгляд, спрятал улыбку. Несдобровать князю. Такая волчицей загрызет. За позор ли, за ребенка… А он, Гуннар, поможет. Стало темнее — луну заволокла свинцово-серая туча. С неба, плавно кружась, полетели крупные снежинки, не тая на мертвых лицах, конской и волчьей шерсти. Гуннар постоял над Конрадом Кригсом, бывшим студиозусом, капитаном наемников, бродягой и верным товарищем. Закрыл слепо глядящие в ночное небо глаза. Снял на память с пояса капитана чеканную фляжку. Прикрыл глаза и Марвину-чернявому. Сташек, для которого первое дело у капитана Конрада оказалось последним, остался где-то там, на склоне холма, как и служанка княжны. Ловчего Яцека не стал даже переворачивать. Сзади подошла княжна, глянула вопросительно, прижимая к груди серый сверток, и Гуннару подумалось, что славно было бы ребенку пойти в мать — даже измученная, Боревская была хороша красотой сильного хищного зверя.
— До Логова вас довезу, — помолчав, сказал Гуннар. — А там, как знаете. Возьмете с собой — пойду. Нет — сам до князя доберусь.
— Он тебя ждать будет, — глухо ответила княжна. — Не так надо. Со мной пойдешь. И вернешься потом тоже со мной. Я от Логова людей пришлю, чтоб тела подобрали. А нам исчезнуть придется. Надолго исчезнуть. Пойдешь со мной, наемник?
— Сорс. Меня зовут Гуннар Сорс, ваша светлость.
Глядя в глаза, она протянула ему руку, и Гуннар, склонившись, коснулся губами холодной бледной кожи. Усадил в сани, накрыл до шеи все той же полостью, подоткнул. Привалившись к бортику, она смотрела вдаль невидящими глазами, а где-то в глубине меховых складок посапывал новорожденный княжич Боревский.
— В полнолуние родился, — негромко сказал Гуннар, садясь рядом и берясь за вожжи. — Счастливым будет.
— У нас говорят — под волчьим солнышком, — отозвалась княжна. Глянула назад, на тела и кровавые пятна на снегу, усмехнулась. — Да, счастливым…
Когда сани скрылись за холмом, в мешанине тел что-то зашевелилось. Крупный волк поднял лобастую голову и заскулил. Ему никто не ответил, но волк выл все громче, пока, наконец, вдалеке, у леса, ему не ответил голос собрата. Словно солдат, выполнивший последний долг, волк уронил морду в снег и закрыл глаза. А вой, подхваченный, несся все дальше и дальше, все новые волчьи голоса вплетались в него. В маленькой хижине у лесного озерца старуха подняла седую голову от пряжи, прислушалась. Встала, отложив работу, открыла дверь на улицу и замерла на пороге, между светом очага и зимней тьмой. Вой плыл над лесом, отражаясь от полной луны.
— Вот и дождалась, — проговорила старуха, вглядываясь во тьму. — А думала, уже не будет на моей памяти такого. Не помиловали светлые боги.
— Что там, бабушка?
Белобрысая девчонка лет пяти, простоволосая, в длинной шерстяной рубашке, подошла сзади, растирая руками заспанные глаза. Старуха опустила на ее головку морщинистую руку.
— Волчий князь родился.
— Это волк, что ли?
— Не волк. Человек. Но любой волк его признает за вожака. Под волчьим солнышком, на кровавой дороге, от греха сестры и брата рождаются такие, как он. И раз пришел волчий князь в этот мир, быть бедам. Войне, или голоду, или мору. Ну, иди в дом, не студись…
Заперев дверь, она опустилась на колени перед девчушкой, прижала к себе, поцеловала макушку.
— Не бойся, дитятко, это еще не скоро будет. Когда ты совсем большая станешь.
— Бабушка, а нельзя этого князя убить?
— Можно, детка, — скупо улыбнулась старуха. — Только он-то не виноват. Ему судьбой назначено людей вести, как вожаку волков. А к добру или худу его дорога вывернет — то никому не ведомо.
— Вот я вырасту и выйду за него замуж, — пообещала девочка, зевая. — Он будет меня слушаться и станет хорошим. Расскажи мне сказку, бабушка.
— Спи, детка, не время для сказок. Под волчьим солнышком сказки страшные складываются… Спи, родная.
Уложив девочку на лавку, под меховое одеяло, старуха подбросила в огонь пару толстых поленьев, опустилась на колени у очага. Девочка спала. Ей снились сани, летящие по снегу, и луна, освещающая им путь.
Мелкая
— Мы же просто пошутили… Пошутили! Пашка вечно таскался с мистической дрянью: то ловцы снов, то руны, то бубны шаманские. В этот раз притащил книгу. Даже не старинную, дешевку в мягкой обложке. И весь вечер, пока ребята пиво хлестали, нес хрень про ритуалы, древних богов, чудовищ, которых порождает сон разума. Достал всех, в общем. А мелкая, сеструха его, таскалась за нами хвостом, под ногами путалась. Потом и Пашка напился. И кто-то предложил провести ритуал. Вот прямо тут и сейчас! А чего? Море, дача, пива — залейся. И девственница есть, ага. Да что мы, уроды, проверять? Ей же тринадцать! Было. Уложили на стол в беседке, сделали рожи постные, а Пашка прочел из книги какую-то галиматью, что и на трезвую не выговоришь. И все! Потом поперлись купаться. Ночь, луна, прикольно. Не знаю я, кто заметил, что мелкой нет. Да не знаю! Нет, не Пашка. Он после ритуала отрубился. А она потащилась. И все время на глазах была, мы же не сволочи, никто бы ее не тронул. Это же Пашкина сестра. Я бы сам за нее любому башку оторвал. Потом смотрим — нет ее. И началось…
Спасатели приехали, следом менты, Пашкины родители. Судорога в воде. Да не кричала она! А может, и не слышали. Орали, песни пели. Как Пашкина мать на нас смотрела — не дай бог такой взгляд увидеть. Через две недели, уже в городе, я узнал про Пашку. Что он на той даче повесился. На девятый день, после поминок. Урод, хоть бы родаков пожалел. Хотя, может, и правильно. Потому что погиб Серега. Поскользнулся в ванне и разбил голову. А Витьку током долбануло, он розетку чинил. Сто раз чинил — и ничего. Олег консервным ножом порезался. Врачи только руками развели — стремительный сепсис. Несчастные случаи, да. Хотя Толян вот с балкона кинулся. На глазах у всего двора. И ведь не пил в тот день.
А теперь моя очередь. Точно моя. Она приходит каждую ночь. Просто стоит и смотрит. Дачные шмотки, феньки бисерные… А за ней клубится такое! И ждет… Мелкая, прости нас. Мы же просто пошутили. Мелкая…
— Сестра, возьмите карточку. Да, в одиночную…
Золотой лист
Огонь в камине пылает жарко и весело, рассыпая золото искр, хрустя сухими ветками, словно пес косточками. Языки пламени облизывают каменные стенки, пробуя их то ли на прочность, то ли просто на вкус, выглядывают в комнату, тянутся к сложенным на полу у камина дровам. Но не достают их и прячутся обратно, в уютную тесноту раскаленных, пышущих жаром стенок. А за высоким узким окном вот уже который час льет дождь. От этого в комнате особенно уютно, хочется кинуть на диван плед, налить вина, взять толстую старинную книгу и медленно, лениво перелистывать страницы с чуть поблекшими миниатюрами, пробегая взглядом давно знакомые стихи.
Был бы с той стороны рамы, непременно так бы и поступил… Но люди — невыносимо хлопотные существа. Из-за них и я не могу попасть домой, к собственному очагу, в котором огонь уж точно не хуже, а может, и получше. Лежи теперь на мокрой скользкой ветке, распластавшись, повторяя все ее изгибы и изо всех сил сливаясь чешуей с пестрыми осенними листьями… И сколько еще так мокнуть — совершенно неизвестно!
* * *
Человек у камина зябко повел плечами. Нервно размял пальцы, повертел залетевший в окно с порывом холодного ветра сухой листик. Сунул его в огонь и несколько мгновений мрачно смотрел, как вспыхивает золотой комочек, рассыпаясь крупинками пепла. Встал с низенькой скамеечки и успел сделать только пару шагов к столу, когда дверь, словно от порыва ветра, резко открылась. И сразу же напряжение покинуло закаменевшие плечи, так что следующий шаг, навстречу вошедшему, получился плавным, хищным…
— Ну, здравствуй.
Тот лишь молча склонил голову. Снял потертую шляпу, с которой текло ручьем, скинул на скамью у стены мокрую тряпку плаща. Оказался на несколько лет моложе хозяина дома, только-только пробиваются усы, такие же рыжие, как встрепанные короткие вихры, голубые глаза из-под золотистых загнутых на концах ресниц, глядят яростно, ненавидяще. Шагнув к столу, он оперся на него ладонями и замер.
— Так и будешь молчать?
— Не буду, — нехорошо усмехается рыжий. Его сшитая не по моде и изрядно поношенная куртка, промокнув, выглядит совсем жалко. — Поговорим?
— Поговорим, — откликается хозяин дома. — Иди к огню, обсохни.
— Может, еще и спиной к тебе повернуться?
— Не глупи, — раздосадовано отзывается тот, первый. — Что я тебе сделаю?
— Ничего, — неожиданно соглашается рыжий. — Пока бумаги у меня — ничего не сделаешь. Кстати, показать? Или на слово поверишь?
— Отчего же нет? — улыбается первый, улыбка словно освещает красивое лицо изнутри, делая его поразительно искренним. — Тебе — поверю. Всё принес?
— Половину, — злорадно сообщает рыжий. — А другая у надежного человека. На случай, если я не вернусь…
На мгновение в комнате становится совсем тихо, только камин продолжает трещать, но хруст веток не веселый, а тревожный. Потом тот, что немного старше, качает головой, делает шаг назад от разделяющего их стола и снова садится на скамейку у камина, удобно вытянув ноги. Длинные темные пряди падают по обе стороны лица, обрамляя высокие скулы, породистый нос с горбинкой, красивой лепки подбородок с обаятельной ямочкой. На вишневом бархатном камзоле тускло поблескивают золотые пуговицы с герцогской короной.
— Зачем ты так? Мы ведь когда-то дружили. Я пришел договориться.
— Мы дружили, пока ты не соблазнил мою невесту, — выплевывает слова рыжий. — Неужели тебе не хватало девушек? Ты же знал, что она дала клятву мне! Почему? Почему именно та, которую любил я?
— Долго ждал, чтобы пожаловаться? А тебе никогда не приходило в голову, что твоя персона отнюдь не центр мироздания? — интересуется щеголь совершенно спокойно, и только пальцы, унизанные дорогими перстнями, нервно теребят золотой галун на поле камзола. — И что именно эта девушка не только якобы твоя невеста, но и наследница королевства. Пусть королевство и невелико, но даже такие на дороге не валяются, знаешь ли. Не все умеют жить как птицы, кормясь песнями и мечтами.
— Какая же ты мразь! — беспомощно выдыхает рыжий. — Она тебе даже не нужна? Только ее корона? Так соблазнял бы сразу королеву — зачем ждать?
— Отличная мысль! И как она мне самому в голову не пришла?
Теперь в голосе хозяина дома слышится издевка.
— Одна беда, королева для этого слишком умна. Оказаться в ее постели — еще куда ни шло, но на большее и рассчитывать не стоит. Дочка — совсем другое дело. А вообще, только поэт мог всерьез рассчитывать на то, что детские клятвы что-то значат.