Ольга отошла от двери. Присела к стене, подтянула к лицу колени, прикрывая руками живот и грудь, сжалась в комок, зажмурилась. Ждала - сейчас выломают дверь, и всё... Ну да, Ольга. Евдокией она стала потом.
Дверь с грохотом слетела с петель. Ольга сильнее вжалась в стену, посмотрела сквозь ресницы: три милиционера и Егоршин поднимали её мучителя. Тот стонал сквозь зубы.
-Молись, сука, что живой! - Егоршин с размаху пнул её. Потом удары сыпались градом. Потерять бы сознание, чтобы исчезла эта жуткая боль, этот невыносимый страх, эта злость... нет! Терять сознание нельзя, запинают! И она, лёжа на полу, только сильнее пыталась сжаться, хоть как-то сжаться, после каждого удара, после каждого пинка.
Жена во сне стонала и металась. Константин приподнялся, обнял её голову, прижал к своей груди:
- Чи-и-и... Вот так, ну и молодец, всё нормально? Я тебе сейчас пить принесу.
- Я сама, - накинула на плечи шаль и вышла из комнаты. В темное кухонное окно заглядывали звёзды, да метался отблеск уличного фонаря. Подвинула табурет к печи, налила в кружку воды и села, прижавшись спиной к ещё не остывшим кирпичам. И вдруг, в какой-то миг ей показалось, что ни кухня это вовсе, а автозак. Тот самый, в который, переодев в полосатую робу смертницы, втолкнули её и ещё шестерых мужчин. Один хоть и в такой же, как она, робе, но лицо, взгляд... не было в его глазах страха, зато явно читалось какое-то напряжение. Вот он почему-то пересел к самому выходу. Взглядом показал соседу на Ольгу, тот подвинулся, как указав ей - пересядь.
Конвоир за решёткой цыкнул:
- Прекратить! Жить - насрать осталось, один хрен к бабе жмутся!
Все опустили головы и замерли. Автозак тронулся и загрохотал стареньким мотором, подвывая и грохоча на дорожных ухабах.
- Как машина тормознёт, дверь распахнут, выскакивай и беги, заныкайся куда-нибудь пока шухер.
Не поднимая головы, скосила глаза. Говорил явно тот самый приметный мужчина, так же, сидя, почти не разжимая рта.
Ольга кивнула, будто на ухабах дернулась. Глянула на него уголком глаза. Неужели побег? Сердце только что замиравшее от страха, гулко заколотилось от невероятной надежды.
"Господи, если ты есть, - молилась про себя, - Господи, ради детей моих, спаси меня, сохрани, не оставь их сиротами!" Но двигатель всё также натужно гудел, призрачная надежда таяла.
Вдруг автозак резко дёрнулся, конвоиров отбросило прямо на решётку, что-то зашипело, послышались стрельба, крики! Кто-то схватил её за шиворот и вышвырнул из распахнувшихся створок. Приземлилась на четвереньки, тут же пуля со свистом пролетела рядом, попав в скат машины. Время будто замедлило свой бег. Она осмотрелась по сторонам... рядом с дорогой двухэтажный деревянный дом и двор... ворота приоткрыты. И время опять понеслось как прежде. Кинулась в эти ворота. Заскочила во двор, а куда... дальше куда? В полосатой робе смертницы - куда?! На верёвке сушиться чьё-то платье. Схватила его, а оно замёрзшее колом! Другого-то, всё равно нет! Вот белый домик, где тут буква Ж? Забежала в женскую уборную, скинула робу в прорубленное в деревянном полу отхожее отверстие. На дворе зима, мороз, но она ощущала только мелкую дрожь сотрясающую тело. Мёрзлое платье немного обмяла руками, кое-как натянула на себя. И тут поняла - всё! Всё напрасно! До автозака - рукой подать... Двор рядом с дорогой. Сейчас начнут обыск. Привезут собак. Услышала, как стучат собственные зубы, почувствовала, как настывшая влажная ткань облепляет тело... и стало так невыносимо холодно, что она просто вышла и направилась в этот двухэтажный дом. Деревянная расхристанная дверь подъезда жалобно скрипнула на ветру. Она поднялась по скрипучим ступеням на второй этаж, прижалась в простенок между дверьми... и не в силах удержать рыдания, всхлипнула громко, горько, ещё больше испугалась, что её услышат жильцы... и тут дверь, рядом с которой она стояла, приоткрылась, из-за неё выглянула пожилая женщина:
-Новенькая, что ли из шастой фартиры?
Ольга молчала и плакала.
-Мужик что ли спьяну выгнал? - заметила на Ольге ещё не совсем прошедшие синяки, - И синяков навесил?
Ноги у Ольги подкосились, и она опустилась на грязный пол.
-А ништо, девка! Ништо! Пойдём пока ко мне. А там, даст Бог, проспится, образумится, - и помогла Ольге подняться.
В тёплой квартире из двух маленьких комнаток, получившихся после перегородки одной на две половины, и малюсенькой кухоньки пол был устлан самоткаными половиками, по стенам развешаны фотографии.
-Давай-ка я тебя чайком напою. Он у меня хучь и третий раз женатый, но зато капиток. И вот что, девка, платье своё сымай, сушиться повесим, волглое оно, простынешь. А ты накось вот пока в моём посиди... оно тёплоё.
Пожилая женщина всё говорила и говорила. Рассказала о муже, погибшем на войне, о сыновьях, там же полёгших, о дочери:
-Кроме Нюрочки-то более никого на всём свете у меня не осталось. И тоже вот, прибегает иногда крадучись от мужика свово. Я и то ей говорю: зачем тебе такой сдался? Долгой с ним жисть покажется. А она: "Мама, теперь хоть за чёрта лысого пойдёшь. Война всех путных мужиков выкосила, остались либо калеки, либо как мой, кто за их спинами прятался". Я ей говорю, уж лучше какого калечного, она только вздыхает: "Не отпустит мой меня. Прибьёт".
Более благодарной слушательницы, чем тогда Ольга, ей бы и не найти.
Они ещё сидели за столом, когда по лестнице загремели шаги. Ольга непроизвольно вздрогнула.
-Не боись, девка, не боись. Чего он вдруг ко мне? - но в дверь с силой бухнули.
-Дверь высадишь сдуру! Вот как пойду да заявлю на тебя в милицию! - открывая дверь, приговаривала женщина.
-Милиция и есть! Нет посторонних?
-Да ты что, милок, каки "посторонние" в моём-то возрасте? Вот сидим с соседкой, чай пьём.
Ольга поднесла ко рту чашку и громко швыргнула чаем.
Солдат заглянул в комнату, в кухню, махнул рукой:
-Смотрите тут, посторонним не открывайте, опасные зеки сбежали! - и выскочил. Женщина закрыла за ним дверь. Вернулась на кухню, села напротив Ольги:
-Тебя как звать-то?
Ольга растерялась, что ответить?
-Ладно, не хошь - не говори. Оно и к лучшему. Значит так, я пойду платье в обратку на верёвку повешаю. А ты пока картошку чисть, да поболее. Наварим, да хлебца возьмешь с собой, да вот - сальца кусочек, хучь небольшой, а всё одно поддержка. Одёжу какую-никакую дам. И на рассвете, как люди на работу пойдут ты с толпой-то и чапай. Не знаю уж куда? - вздохнула, поджала губы: - Закройся, и пока я не шумну под дверью, никому не открывай. Ход-то у меня не быстрый, - и вышла.
Морозное сумрачное утро скрипело снегом под ногами рабочего люда. Безликая темная масса людей пешим ходом двигалась к своим рабочим местам. Среди них, выбирая толпу погуще, шла Ольга. Ей надо было попасть на железнодорожный вокзал. Там правдами и неправдами устроиться в общем вагоне и добраться до Канска. Оттуда может на каком лесовозе до Тасеево, дальше... дальше будет видно, если только кто на лошади в Корсаково поедет? А кто бы в деревню не поехал - все друг друга знают. Рискованно. Ведь в деревне, наверняка милиция уже ждёт. Но там родственники: мать, сестра, тётка, двоюродная сестра Евдокия и самоё главное - две дочери. Больше деваться некуда. Одна в тайге зимой без припасов погибнет. А дома, дома и стены помогают.
В толчее перрона сыскарей - пруд пруди, выловят. Её ищут как одинокую женщину, одинокую... так, осмотрелась: вот мужчина тащит здоровенный тюк на плече, в руках - какой-то узел. Догнала: "А вы, на какой поезд? Не разберусь я тут". Мужик зло огрызнулся, не до объяснений. Она обрадовалась, со стороны вроде муж жену ругает. Это понятно всем. И опять пристала к нему с Бог знает какими вопросами, лишь бы идти рядом и переговариваться. Наконец у мужика кончилось терпение:
-Да отстанешь от меня, смола чёртова, али нет?!
-Вы мне только скажите, как мне на поезд до Канска попасть?
-А энто что тебе - хрен собачий? Вон через платформу стоит. Чем языком чесать, ногами шевели, - он отдышался от тяжелой ноши, - вот же прилипла! - Опять закинул тюк на спину и отправился дальше.
Она подбежала к последнему вагону состава, слава Богу - общий. Пожилая проводница притопывала на морозе.
-Женщина, милая, помоги. Приезжала салом торговать, и распродала все, а обокрали меня подчистую. Вот только кусочек сала остался. Пусти в вагон, до Канска мне надо? - проводница посмотрела, потёрла замерзающий нос:
-Много вас таких, на дармовщинку желающих, а вдруг проверка?
Ольга протянула завернутое в тряпицу сало.
-Так может я из соседнего вагона перебралась. Ты меня и не пускала.
-Ладно. Полезай. Но знать тебя не знаю! - и сунула свёрток к себе в карман.
Расслабляющее тепло вагона, мерный перестук колёс и пара съёденных картошек, разморили так, что Ольга не заметила, как задремала. Вот уже и рассвет наметился. Ночь подходила к концу. Скоро Канск. Она спала, а из-под прикрытых век одна за другой катились и катились слёзы.
Сироты? При живых родителях... теперь дочери её сироты! Муж её Павел Резенов ушел на фронт в первые же дни войны. Осталась с двумя дочерьми, совсем крошки. Всю войну прожила в ожидании. Подросли девочки. Учить их надо. Думала, вот вернётся муж с фронта, а он писал, что до подполковника дослужился, тогда уж и решат, как жить дальше. Ждала, ждала... и дождалась. Принёс почтальон письмо, где аккуратным подчерком было написано, что даёт он ей полную свободу, что долее ждать его не стОит. Нашёл он своё счастье на берегах Балтийского моря. Теперь у него новая семья, так что просит его не беспокоить, к прошлому возврата не будет. Любила его, ох! как любила! Неделю ходила сама не своя. По ночам письмо из-под подушки доставала, любовалась на знакомый подчерк, казалось, его запах ощущала, а потом - сожгла письмо, девчонкам сказала, что пропал их отец без вести. Решила, пусть лучше не знают, что бросил их. А немного погодя уехала из Корсакова в Красноярск. В городе работы много, дома строят, значит, жильё дадут. Дочерей пока оставила с матерью. В Красноярске сразу устроилась на стройку, чтобы быстрее комнату получить, да детей к себе забрать. Господи, как же теперь они?
Ольга спала, и снились ей дочери:
- Что ж это, мама, отец с войны не вернулся, а теперь и ты уходишь? Мама! Мама! - Ольга вздрогнула и открыла глаза.
- Эй, мамзель! Ма-а-мзель! Будет дрыхнуть, вставай! Вставай, сказала! Проверка в соседнем вагоне. На Клюквенной зашли. Кого-то ищут.
Ольга огляделась по сторонам: куда же, куда деться?
-Вагон наш последний, - шептала проводница, - шагай веселее, а то и меня под монастырь подведешь! Открою, выпущу. Там площадка, пересидишь.
Ветер кинул в лицо снежной крупой. Ольга прижала к груди остатки картошки и хлеба, свернулась в плотный клубок, чтобы хоть как-то сохранять тепло и прижалась к стенке вагона. Быстрее бы прошли проверяющие, мороз пробирал до костей. Но дверь заскрипела и приоткрылась. Она поднялась, спрятала за пазуху сверток с картошкой и хлебом... из-за двери высунулась голова в милицейской шапке:
-А это кто такая? Иди-ка сюда, голубушка!
Ольга схватилась голой рукой за обжигающий холодом металл поручня, перед глазами замелькала заснеженная насыпь.
-Не дури, разобьёшься!
Захлебнулась потоком ледяного воздуха, но глянув на шапку со звездой, кошкой оттолкнулась от подножки и скатилась по заснеженной насыпи. Лежала, боясь шевельнуться. Не дай Бог сломала руку или хуже того, ногу - смерть! Приподняла голову - жёлтый фонарь на площадке последнего вагона медленно уплывал в снежную круговерть. Пошевелила руками, ногами - ничего, вроде не больно, пощупала на груди ли узелок - нет! Выпал. Но руки ноги целы. А узелок надо найти. И уходить, уходить в сторону от железнодорожных путей. Здесь недалеко лесовозная дорога. Ей туда. Недалеко? В её-то одёжке, да по снежным сугробам? А выбор? Выбор такой: либо замёрзнуть насмерть тут, либо попытаться дойти до дороги и выжить. И она пошла.
Уже рассвело. Ей казалось, что слышит гул проходящих машин, но сил идти больше не было. Она подтянулась на руках, хватаясь за колючие тонкие ветви молодой ёлки, и упала. "Отдохну, немного отдохну, отдохну и встану", - убеждала себя, а в затуманенном сознании рисовались странные картины.
Константин, окончив в Красноярске курсы буровых мастеров, возвращался в таёжную глухомань. Геологоразведочная партия, в которой он работал, стояла тогда в затерянном среди тайги посёлке Бурный. Договорился с шофёром лесовоза, чтобы тот взял его попутчиком. А там от лесовозной трассы недалече по Сибирским меркам, километров тридцать не более. Дождётся трактора с волокушей*, который запасные части на буровую вышку возит, вот, считай, и доберётся.
Студебекер, гружёный кругляком, выл всеми тремя мостами, преодолевая сибирские километры Московского тракта.
Константин смотрел на убегающую лесную обочину и слушал, как водила, ещё молодой мужик, рассказывал, что сам не знает за что десять лет мыл золото на Калыме.
-Ладно, думаю, молодой. Выйду, ещё все успею. По началу-то дали пять лет, а потом не отпустили, вроде срок закончился, но жить разрешили только на Калыме. Вот и вышло, что десять лет оттрубил. И что в результате имеем? - повернулся к Константину, - ни кола, ни двора, ни семьи. Завести не успел. Вот и зовёт дорога в дальнюю даль, - усмехнулся, - вдруг, да и правда, до счастья осталось немного, всего лишь один поворот? - шофёр что-то ещё хотел добавить, да Костя его перебил:
- Стой, стой, тормозни, тебе говорят! Похоже человек на обочине в кустах.
Остановились, вышли:
- Откуда? Тут поблизости и жилья-то никакого нет.
- Вроде, вон возле той ёлки... - Константин зашагал назад вдоль дороги. Водитель привалился к дверке, прячась от ветра, закурил.
- Ну, что там? - выпустил клуб дыма.
- Давай-ка быстрее сюда. Подсоби!
Оказалась - женщина. Усадили в кабину. На пол кабины упал узелок. В нём пара замёрзших варёных картошин и окаменевший от мороза кусок чёрного хлеба.