Песни каторги - Максимов Сергей Васильевич 10 стр.


ПЕРВАЯ

Сидит пташечка во клетке,
Словно рыбочка во сетке.
Видит птичка клетку,
Клетку очень редку,
Избавиться не может.
Крылья-перья бедна перебила,
Все по клеточке летала.
Вострый носик притупила,
Все по щелочкам клевала.
 Отчего же у нас слезы льются,
 Словно сильны быстры реки?
 Слезы льются со кручины,
 Со великой злой печали.
 Вспомню, мальчик — сожалеюсь,
 Где я, маленький, родился.
 Привзведу себе на память,
 С кем когда я веселился.
 Имел я пищу, всяку растворенность,
 Ел я хлеб с сытою,
 Имел я кровать нову тесовую,
 Перинушку перовую.
 Я теперя, бедный, ничего не имею,
 Кроме худой рогожонки.
 Я валяюсь, бедный, под ногами
 До такого время-часу:
 Ожидаю сам себе решенья
 Из губернского правленья.
 Неизвестно, что нам, братцы, будет,
 Чем дела наши решатся.
 Перетер я свои ножки резвы
 Железными кандалами;
 Перебил я свои ручки белы
 Немецкими наручнями;
 Приглядел я свои ясны очи
 Скрозь железную решетку:
 Вижу, все люди ходят по воле,
 Я один, мальчик, во неволе.

ВТОРАЯ

 Хорошо в остроге жить,
 Только денежкам не вод.
 По острогам, по тюрьмам,
 Ровно крысы пропадам.
 Как пойдет доход калашный —
Только брюхо набивай;
 Отойдет доход калашный —
 Только спину подставляй… и проч.

ТРЕТЬЯ

 Суждено нам так страдать!
 Быть, прелестная, с тобой
 В разлуке — тяжко для меня.
 Ох! я в безжалостной стране!
 Гонимый варварской судьбой,
 Я злосчастье испытал.
 Прошел мытарства все земные
 На длинной цепи в кандалах.
 Тому причиной люди злые.
 Судья, судья им — небеса.
 Знаком с ужасной я тюрьмою,
 Где много лет я пострадал.
 Но вот уж, вот уж — слава Богу! —
 Вздохнув, я сам себе сказал:
 Окончил тяжкие дороги
 И в Сибирь я жить попал,
 Где часто, как ребенок, плачу:
 Свободы райской я лишен.
 Ах! я в безжалостной стране.
 В стране, где коварство рыщет,
 Где нет пощады никому,
 Где пламенная язва пышет,
 Подобно аду самому.
 Лишь утрення заря восходит,
 Словно в аде закипит,
 Приказание приходит,
 Дежурный строго прокричит:
 «Вставай живее, одевайся!
 Все к разводу выходи!»
 Но вот одно, одно мученье:
 Манежно учат ходить нас.
 Я Богу душу оставляю,
 Жизнью жертвую царю,
 Кости себе оставляю,
 Сердце маменьке дарю .

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

Уж ты, матушка Рассея,
 Выгоняла нас отцеля (2-жды),
 Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды)
 Сударушка не велела, (2-жды),
 Любить до веку хотела (2-жды).
 Как за речкой за Дунайкой (2-жды),
Красные девушки там гуляли,
Промежду собою речь говорили,
Все по девушке тужили: —
Что на девушку за горе,
Что на красну за такое?
С горя ноженьки не носят,
Белы ручки не владают;
С плеч головушка скатилась,
По кроватке раскатилась,
Дружка милого хватилась.

Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро- море Байкал.

Славное море, привольный Байкал!
Славный корабль — омулевая бочка!
Ну, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко.
Долго я звонкие цепи носил,
Душно мне было в горах Акатуя!
Старый товарищ бежать пособил:
 Ожил я, волю почуя.
 Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
 Горная стража меня не видала,
 В дебрях не тронул прожорливый зверь,
 Пуля стрелка миновала.
 Шел я и в ночь и средь белого дня,
 Вкруг городов я просматривал зорко,
 Хлебом кормили крестьянки меня,
 Парни снабжали махоркой.
 Весело я на сосновом бревне
 Плыть через глубокие реки пускался,
 Мелкие речки встречалися мне —
 Вброд я чрез них преправлялся.
 У моря струсил немного беглец:
 Берег крутой, а и нет ни корыта.
 Шел я Карчой и дошел, наконец,
 К бочке, дресвою замытой.
 Нечего думать — Бог счастье послал:
 В этой посуде и бык не потонет;
 Труса достанет и на судне вал,
 Смелого в бочке не тронет.
 Тесно в ней жить омулям —
 Мелкие рыбки, утешьтесь словами:
 Раз побывать в Акатуе бы вам, —
 В бочку полезли бы сами.
 Четверо суток ношусь по волнам,
 Парусом служит армяк дыроватый,
 Близко виднеются горы и лес:
 Мог погулять бы и здесь, да бес
 Тянет к родному селенью (конца нет).

Вот, стало быть, и барин какой-то снизошел подарком и написал арестантам стихи, на манер столичного способа, к которому прибегали стихотворцы и водевилисты, желавшие приголубить и задобрить трактирных половых, банщиков и клубных швейцаров.

Около той же темы ходил и автор следующей, так называемой бродяжьей песни.

Обойдем мы кругом моря,
 Половину бросим горя;
 Как придем мы во Култук,
 Под окошечко стук-стук.
 Мы развяжем торбатейки,
 Стрелять станем саватейки.
 Надают нам хлеба-соли
 Надают и бараболи (картофеля).
 Хлеба-соли наберем,
 В баньку ночевать пойдем.
 Тут приходят к нам старые
 И ребята молодые.
 Слушать Франца-Венцеяна,
 Про Бову и Еруслана;
 Проводить ночь с нами ради,
 Хотя пот течет с них градом.
 Сибиряк развесит губы
 На полке в бараньей шубе…

Арестанты — повторим опять — ничем не брезгают: они берут в тюрьму (хотя там и переделывают по-своему) также и песни свободных художников, какими были, например, поэты Лермонтов и Пушкин. Берут в тюрьму (и только переиначивают немного) и песню, сложенную на другом русском наречии и тоже поэтом и художником, каким был, например, известный малороссийский разбойник Кармелюк. В то же время поют арестанты: «Ударил час — медь зазвучала», но, разумеется, с приличною прибавкою: «Ударил час — цепь зазвучала и будто стоны издала; слеза на грудь мою упала, душа заныла — замерла». Поют арестанты и «Лишь только занялась заря» и «Проснется день моей красы», «Прощаюсь, ангел мой, с тобою» и «Я в пустыню удаляюсь», «Взвейся ласточка — вскружися», и «Во тьме ночной ярилась буря», и «Не слышно шуму городского» — все те, одним словом, песни, которые близко подходят своим смыслом к настроению общего тюремного духа. В особенности распространена последняя:

Не слышно шуму городского
В заневской башне тишина,
И на штыке у часового
Горит полночная звезда.

Распространена тем более эта песня, что в ней есть и бедный юноша — ровесник младым цветущим деревам, который в глухой тюрьме заводит песню и отдает тоску волнам. Выражено и прощанье с отчизною, родным домом и семьею, от которых узник за железною решеткою навек сокрылся, и прощанье с невестою, женою и тоска о том, что не быть узнику ни другом — ни отцом, что застынет на свете его место и сломится его венчальное кольцо. Выражена в песне и надежда: «Есть русский царь в златой короне: горит на нем алмаз златой», — и мольба: «Яви ты милость нам на троне: будь нам отец, — помилуй нас!» «Устроил я себе неволю (поет песня дальше), мой жребий — слезы и тоска, и горестную эту долю соделала рука моя», — и заключает так: «Прошла уж ночь — и на рассвете златой луч Феба воссиял, но бедный узник в каземате все ту же песню запевал». Рекомендуют арестанты и своих авторов в большом числе (из заклятых торбанистов), но мы песни их приводить не станем за бесплодностью содержания и уродством формы. Но вот, для образца, та песня, в которой извращен Лермонтов:

Между гор то было Енисея
Раздается томный глас,
Как сидит несчастный мальчик
Со унылою душой.
Белы рученьки ломает,
Проклинал судьбу свою:
Злонесчастная фортуна,
Ты на что родишь меня?
Все товарищи гуляют,
Забавляются с друзьями,
Только я, несчастный мальчик,
Уливаюся слезьми.
Вы подайте мово друга,
Коня вороного мне:
Уж ты конь, ты лошадь добра!
Заодно со мной страдай!
Там звери люты возрычали,
Растерзать тебя хотят.
Не ходи, несчастный мальчик,
Лишь погибель там твоя.
Я взял бы себе друга —
Свово доброго коня:
На тюрьме-то там высокой
Дверь тяжелая с замком.
Черноокая далеко
В пышном тереме своем.
На коня потом вскочу,
В степь, как вихорь, улечу.
Лишь красавицу милую
Прежде сладко поцелую.

У этой песни есть двойник, как будто переделка Пушкина:

Сидел молодец в темнице,
Он глядел на белый свет,
На чернобровую девицу,
На сивогривого коня. —
Я б на конечка садился,
Словно б пташка полетел.
Весело б с милой встречался —
Со полуночной звездой. —
Ах! до зари бы не сидела
В новой спальне под окном,
Я украдкой не дарила б
Золотым с руки кольцом.
Я слила б из воску ярого
Легки крылышки себе:
Я б спорхнула, полетела,
Где мой миленький живет.
Живет мой за реченькой далеко,
А я, млада, за другой. —
Если любишь ты меня, —
Перейди, радость моя! —
Я бы рада перешла,
Переходечку не нашла;
Переходечек нашла —
Лежит жердочка тонка .

Третья песня, приписываемая Кармелюку, с меланхолическим оттенком в напеве, досталась нам только в нескольких куплетах и притом в том виде, как сохранилась она в сибирских тюрьмах. Сам Кармелюк в сибирских тюрьмах, как сказано выше, жил, будучи сослан туда с Волыни за разбой. До ссылки он жил у своего пана в буфетчиках, наблюдал за посудою и серебром. Серебро украли, подозрение пало на Кармелюка; его бил пан почти ежедневно, Кармелюк не стерпел и ушел в бега. Его снова преследовали, он решился мстить: поджег панский дом, собрал головорезов, начал разбойничать, был пойман, наказан и сослан. Возвращаясь на родину из Сибири, через Урал, как говорит предание, переплыл на воротах (дощатых от казачьей хаты). На родине продолжал разбойничать, заступаясь за холопов и преследуя панов на всяком месте, по всякому вызову обиды крестьянской. Похождениями своими он наполнил всю Волынь; слава о нем распространилась по всему югу. Рассказы о его подвигах составляют целую эпопею, которая ждет своего рассказчика. По рассказам этим, он один из героев народных (может быть, последних), отстаивавших с энергией, последовательностью и благородством казачью волю и долю от панского произвола. Популярность его доказывается не одними песнями, которые распевает вся южная Русь. Предание уверяет, что он не загубил ни одной души человеческой и был рыцарем в лучшем облагороженном смысле. Во время своих похождений на Волыни, представляющих ряд честных поступков, он два раза был схвачен. Один раз спасся тем, что, идучи под конвоем солдат в тюрьму, встречен был в лесу паном, ехавшим в карете. Пан спросил, кого ведут, и, узнав, что Кармелюка, ругал его, упрекал в злодействах. Когда Кармелюк убедил его, упреками в битье лежачего и несчастного, на денежную помощь и пан отворил дверцы, чтобы подать злотку, а Кармелюк подошел принять милостыню, — дверцы кареты захлопнулись после того, как Кармелюк был схвачен и посажен в карету, в виду оторопевших конвойных, его переодетыми хлопцами-сообщниками. Другой раз, посаженный в тюрьму, убежал из нее и увел вместе с собою союзников в темную и бурную осеннюю ночь таким образом. Тюрьма стояла вблизи оградного частокола. Кармелюк выломал железную решетку в окне, связал рубашки арестантов в длинную веревку; на конце привязал камень и конец этот забросил между остриями острожных палей: сделался мост. По мосту этому ушли утеклецы в лес и на волю. Убит он был в хате своей коханой, подкупленной паном, в то время, когда шел к ней на свидание через сени, в которых засел паныч с товарищами. Убит был — по преданию — из ружья, заряженного пуговицею, как характерник (колдун). Когда проходил через сени, в темноте показались головы преследователей. Почуяв недоброе, Кармелюк спросил любовницу и успокоился, что это овцы. В это время пуля угодила ему в лоб и положила на месте. При этом народное предание прибавляет, что паныч с товарищами были сосланы в Сибирь за убийство, так как на подобное преследование никто их не уполномочивал, а Кармелюк не был тем злодеем, который был бы достоин смерти. Вот его песня:

Назад Дальше