Неясно очерченные причудливые камни застыли в пляске смерти. Зелень деревьев и голубые краски воды потемнели и стали мрачными. Бросались в глаза лишь струи водопада — они белели, как кости скелета, лежавшие рядом. Смутно высились дальние горы, тянулся ряд вершин, но и они, казалось, вот-вот исчезнут с полотна, словно тени. На лбу художника вспухли синие жилы, обильный пот тек по его лицу, глаза налились кровью. Полотно делали картиной линии на шелку, невидимая душевная сила автора и взволнованное сердце Хэн Шаня. Казалось, вздохни Хэн Шань свободно, и изображение рухнет на пол вместе с шелком — превратится в горсть пыли. Пейзаж был скорее в душе Хэн Шаня, а не перед его глазами. Как в дурном сне, в тумане круто громоздились холодные, мрачные уступы гор, беззвучно текла белая вода, не имевшая ни тяжести, ни холода или тепла, Это был печальный и страшный пейзаж, выплывший из мглы и все же освещенный неизвестно откуда лившимся слабым светом. Вероятно, таким же было мертвое лицо художника. Да, здесь не было места живому существу, но живое существо не могло отвести глаз от этого пейзажа. Он не изображал ущелье в разгар лета. И не весну, не осень и не зиму. Это был горный пейзаж царства мертвых.
* * *
Окончив рассказ, Чжэн зажмурился, как от солнечного света, и смущенно улыбнулся.
— В конце концов все мы ходим в подмастерьях у времени. Захочет оно — и оставит ненужную бумагу будущим поколениям, как шедевр, а подлинный шедевр сгноит. Не хочу я быть подмастерьем. Поэтому и собираюсь стать художником, который не берет кисти в руки. Как само время. Парадоксально, однако…
Чжэн склонил голову и, немного помедлив, продолжил:
— Сейчас я думаю, что Хэн Шань все это придумал. Тогда я горел тщеславием. Вот он и рассказал мне эту историю, чтобы сбить с меня спесь. Он ведь был поэтом… Теперь же мне все равно, правда это или ложь.
Чжэн глубоко вздохнул. Потом озорно засмеялся и сказал:
— Не в такой ли вечер Ли Бо вошел в воды Сиху?[14]
На озере не было видно уже ни одной лодки. Берег был погружен во тьму. Лишь озеро освещено луной. Мы, жители Ханьчжоу, привыкли к такому пейзажу. Увидишь его, и хмеля как не бывало. Сразу стало тоскливо на душе.
— Эй, лодочник! Проснись! Мы возвращаемся, — закричал Чжэн. — И добавил: — Озяб немного.
Он одернул рукава своего платья, лег на бок на ковер и закрыл глаза.
Была весна, но ночной холод просачивался даже в фонарь. И я, предоставив свое тело лодке, покачивался в такт скрипу уключин, угрюмый от похмелья, мрачно рассматривая Чжэна. Я не думал о том, что́ он мне рассказал. Я думал о том, что мой сын выдержит экзамен на цзиньши, станет продвигаться вверх по ученой лестнице и сделается в конце концов важным чиновником.
1951
НАГАИ ТАЦУО
БЕЛЫЙ ШПИЦ
Перевод Г. Ронской
I
Как-то вечером, пройдя по территории храма, — там было довольно большое озеро, — мы, мой друг и я, вышли через боковые ворота в квартал особняков. Напротив длинной глинобитной стены храма тянулись дома с воротами. Улица была тихой.
«Интересно, — подумал я, — что приятнее: вонзать трость в землю или помахивать ею?»
— Дай-ка мне, — и, взяв трость у друга, я прошелся с нею несколько шагов.
Он остановился и зажег сигарету. Из-за черного дощатого забора надо рвом свешивались ветви ивы. Я коснулся их концом трости.
Вдруг что-то белое пронеслось мимо. Я обернулся. Белая собачка, величиной с ладонь, исчезла в воротах храма. Мой друг проводил ее взглядом.
— Рицу! — раздался за нами ясный женский голос. — Рицу! — послышалось уже совсем рядом.
К нам быстрой походкой приближалась женщина в спортивном костюме. В глазах ее — нас она вниманием не удостоила — чувствовалась уверенность в том, что собака непременно послушается и вернется.
Так и случилось. Через мгновение, прерывисто дыша, собака стояла подле хозяйки. Белоснежный пушистый клубок.
— Сидеть! Вот глупая!
Смущенно мотая головой, собака села.
— Ну куда ты понеслась? А?
Женщина прицепила к ошейнику кожаный ремешок и погладила ее по голове. У собаки были толстоватые уши торчком, мордочка крошечная, а нос — длинный и острый. Маленькими черными глазками она взирала на хозяйку. Видно было, что собака нервная.
— Какой прекрасный шпиц! — восхищенно молвил мой друг и присел около собачки. Острый черный нос сразу же повернулся к нему, и раздалось глухое рычание. На лице хозяйки проскользнула самоуверенная улыбка.
Это была худощавая женщина лет тридцати, с гладкой кожей и чуть надменным лицом.
— Сколько ему? — Мой друг взглянул на женщину.
— Семь, — отвечала она, глядя на собаку. Собака фыркнула, поднялась и сделала несколько шажков к воротам. Хвост ее напоминал пушистую щетку, которой смахивают пыль с автомобиля.
— Значит, во время войны… натерпелись с ней?
— Да.
Собака вновь зарычала, подбежала к нам и принялась обнюхивать моего друга.
— Ну, пойдем, пойдем. Ты ошибся. Ты подумал, что это вернулся папа.
И она пошла в противоположную сторону. Провожая ее взглядом, друг мой медленно выпрямился.
Я вообще недолюбливаю собак, которых слишком любят, и женщин, которые слишком любят собак.
— До чего неласковый пес!
— Ну что ты! Шпиц славный! — Мой друг оглянулся и пошел рядом. — «Шпиц» по-немецки значит «острый, заостренный». Видишь, какая у него мордочка острая. Кончик носа и глаза совсем черные, веки двойные, нависают на глаза. И уши прекрасные. Когда уши коричневые, а нос серый, шпиц ценится меньше.
— А я думаю, что это помесь тина с белой лисицей-оборотнем.
— Нервная, чуткая собака. Издалека чует хозяина. Так и лезет навстречу.
— Уж очень белая. Представляю, как за ней надо ухаживать!
— А любимую породистую собаку и держат дома, моют и расчесывают щеткой.
— Не знаю, породистая она или нет, но ты посмотри, какой у нее надменный взгляд.
— Такие собаки сильно привязываются к хозяину и очень забавны.
— А такие женщины обычно питают слабость к кошкам и собакам. Они мне не нравятся… Наверно, бездетная. Сама на шпица похожа.
Я вернул другу трость.
— Есть одна любопытная история… — заговорил мой друг. В воздухе вдруг повеяло ароматом отцветшей недавно вишни. — Это было во время войны. Ты слыхал о «собаке Тодзио»?
— Небось, какая-нибудь шпионская история?
Мы вошли в вишневую аллею. Сквозь верхушки деревьев проглядывало небо, слегка окрашенное вечерней зарей.
— Помнишь ли ты особняк в Омори рядом со сгоревшим домом?
Чем ближе подступала война, тем А-сан все чаще уединялся в своем особняке в Магомэ, поручая магазин на Нихонбаси заботам управляющего. Товаров становилось день ото дня меньше, служащих одного за другим позабирали в армию, короче говоря, делать ему было решительно нечего.
Жили они вчетвером: болезненная жена лет сорока пяти, единственная наследница отцовского дома, — А-сан был принят в зятья, — сиделка Коно-сан, нанятая к жене три года назад, и бабушка Кин. Кроме того, у них был шпиц по кличке Сий-тян, пара канареек и несколько золотых рыбок в пруду.
Едва в обиходе токиосцев появилось слово «эвакуация», А-сан тут же позаботился о жилье на случай бегства из города: в любой момент они могли занять флигель в деревенской усадьбе неподалеку от Катинума в Косю (туда вышла замуж давняя их служанка). В этот флигель была успешно переправлена домашняя утварь, чтобы слабая здоровьем жена А-сана не испытывала неудобств, сам же А-сан, коренной токиосец, пока не собирался оставлять город, — поначалу никто не воспринимал бомбежек всерьез.
Уж разбомбили Канда, их магазин на Нихонбаси сгорел, а они все еще сидели в Магомэ. Однако голод погнал их из города. Жена и сиделка Коно-сан перебрались в деревню. Что до А-сана, то, отвезя их, он все же вернулся обратно в Токио и стал сторожить городской дом вместе с бабушкой Кин, впавшей в уныние, и нервным Сий-тяном. А-сан выглядел лет на пятьдесят с небольшим. Это был самый обыкновенный горожанин, приземистый, толстый и лысоватый.
Сий-тян ел мало и в этом смысле не доставлял А-сану хлопот, но из-за суматошных тренировок хозяина по противовоздушной обороне, беготни в укрытие во время тревоги нервы его совсем растрепались, а тут еще уехали хозяйка и Коно-сан, и он стал до того раздражительным, что несколько раз куснул бабушку Кин. Когда начинала гудеть сирена, Сий-тян поднимал морду к потолку и длинно и протяжно выл. Это вошло у него в привычку, и вскоре, как только раздавался его протяжный вой, слышался и вой сирены.
Жена А-сана, конечно, забрала бы собаку с собой, но ее нельзя было провезти в поезде, — вагонов в ту пору и для людей не хватало. А-сан успокоил жену, сказав, что привезет пса на машине или грузовике. Однако он вскоре получил от жены письмо, которое сильно его огорчило. Жена требовала привезти собаку поскорее.
На третий месяц после отъезда жены над их домом разразился бой между соединениями «Б-29» и японскими истребителями. Один «Б-29» упал в море у Ои, волоча за собой черную полосу дыма. Спустя дня три, глубокой ночью, Токио сильно бомбили. «Район Акасака бомбят…» — на холме Магомэ стояли люди и переговаривались между собой. А-сан держал Сий-тяна на ремешке. Дыму было столько, что шерсть пса совсем закоптилась. Утром к ним добрался родственник, он жил в Акасака. Они пошли взглянуть на пепелище, и А-сан понял: медлить больше нельзя, — перед ним лежал выжженный город.
На шестом десятке А-сан стал учиться водить автомобиль. Нелегкое дело, когда нервы как струна! Дней через десять он уже кое-как крутил баранку. Из молодого бамбука и коробки из-под мандаринов он соорудил для Сий-тяна ящик и поставил его на заднее сиденье. Оставив дом на попечение родственника, он рано утром покинул Магомэ.
На другой день к вечеру А-сан дотащился на своей машине до равнины Кофу. Когда же он наконец взобрался на перевал Сасаготогэ и глянул вниз, на реку Фуэфукигава, радости его не было конца.
II
Они расположились в трех комнатах деревенского флигеля. Там была еще одна комната, в которой хозяева обычно разводили шелковичных червей.
Жена А-сана (она к этому времени уже не вставала), присев на постели, распоряжалась мытьем Сий-тяна. Наконец шерсть собаки обрела привычную белизну.
У сиделки Коно-сан было белое лицо и тонкие губы. Узкие глаза глядели на мир сквозь очки. Девятнадцати лет она появилась в семье А-сана и с тех пор неотлучно находилась при его жене. Однажды только отпросилась к больной матери и прожила на родине три месяца. В доме к ней относились как к члену семьи. А в деревне даже думали, что она дочь или молодая родственница хозяев. Ее сухощавой стройной фигуре очень шел белый халат, но последнее время она ходила в момпэ и иногда надевала фартук. Сий-тян был очень к ней привязан.
С легким сердцем отдав свой автомобиль хозяину усадьбы по прозванию Шестой Кузнец, А-сан взялся за работу. Он вскопал и засадил поле, несколько раз съездил за лекарствами в Токио, — словом, он делал все, что велели жена и Коно-сан. Он так усердно трудился, что некоторые принимали его за работника. Между тем в маленькую деревню все прибывали и прибывали эвакуированные. И один из них однажды возмутился: дескать, в такое трудное время, когда людям спать негде, кое-кто держит в доме собак. Дело было, несомненно, и в том, что семье А-сан завидовали: приехали раньше других, захватили трехкомнатный флигель и живут теперь вольготно, будто в Токио, бывшая служанка поддерживает чистоту и порядок. Не нравился им и надменный пес, который не жаловал никого, кроме хозяев. Мало того, они испытывали уж и вовсе странную неприязнь к очкастой Коно-сан, у которой хозяин на побегушках. И всякий раз, когда представлялся случай, эвакуированные старались натравить крестьян на семью А-сана.
Коно-сан ловко гадала на картах. Возможно, она научилась этому для того, чтобы развлекать больных. Было нечто таинственное в том, как она, закрыв глаза, длинными тонкими пальцами вытаскивала из колоды карты. В давние времена вблизи усадьбы, где они жили, были золотые прииски, и в деревне по привычке называли хозяина усадьбы Шестым Кузнецом. Как-то Коно-сан удачно нагадала его молоденькой родственнице суженого. Молва об этом тут же распространилась, и молодежь, даже из соседней деревни, стала наведываться к ней погадать. Покровительство Шестого Кузнеца и популярность Коно-сан как гадалки сдерживали недовольство эвакуированных, но вот однажды, когда Коно-сан гадала деревенской девушке, шпиц укусил за руку маленькую девочку, которую та привела с собой. Девочка хотела было погладить Сий-тяна, а тот вдруг вцепился ей в руку. Руку тут же перевязали, девочку отправили домой, но от страха, что на нее напала собака, похожая на белую лисицу, у девочки сделался жар. Дело усугублялось еще и тем, что на щеке у девочки остался шрам от когтей собаки. На другой день А-сан по настоянию Шестого Кузнеца отправился извиняться, но был с гневом выдворен из дома, где жила девочка.
«Где это видано, чтобы в такое трудное время, когда и людям-то негде спать, держать в доме собаку. Пусть привяжут во дворе. А не то всей деревней придем и убьем ее», — решили эвакуированные, и крестьяне были с ними согласны. Но больная, выслушав мужа, и не подумала сказать Коно-сан, чтобы та отправила Сий-тяна во двор.
На следующий день местные ребятишки, возвращаясь из школы, нарочно сделали большой крюк, чтобы заглянуть к ним во двор, но Коно-сан вела себя так, будто ничего не замечает.
Прошел еще день, и работавший на картофельном поле А-сан увидел, что к их дому направляется толпа мальчишек и старух с младенцами за спиной. Во главе толпы шел дед девочки, который прогнал А-сана со двора. У А-сана тревожно забилось сердце, он уныло поплелся за толпой, — ведь надо было что-то делать. Сий-тян заливался громким лаем. Поскольку дед девочки отверг пакет с деньгами, который по давнему обычаю деревни вручил ему вместо подарка Шестой Кузнец, дело принимало серьезный оборот.
III
Флигель был освещен солнцем, сёдзи раздвинуты. У стены на постели, устроенной на соломенном тюфяке, лежала больная. На краю тюфяка обложкой вниз валялась книга, которую Коно-сан читала больной. Сий-тян, посверкивая густой шерстью, вертел мордочкой, отбрасывающей длинную тень на стену, и непрерывно лаял.
Старик остановился поодаль, опираясь на палку, и дрожащим голосом заговорил:
— Гляди, какой бешеный! На людей так и кидается! А вы почему не сделали того, что было велено третьего дня?! Наглецы какие! Не понимаете слов, сейчас убьем вашего пса. Давайте-ка его сюда! Внучка моя вчера опять плакала от страха. Эй, Шестой Кузнец, а ну выходи! Падай ниц да проси прощения! И кого только ты к себе пускаешь?!
Предоставив Сий-тяну выяснять отношения с толпой, Коно-сан повернула свое белое тонкое личико к хозяйке и стала шептать ей что-то на ухо.
Тут, подзадоривая мальчишек, из толпы выступила старуха с младенцем за спиной:
— Вы почему не держите собаку на дворе, как дедушка велел? Псина-то американская! А ну тащите ее сюда!
Мальчишки стали с палками в руках подходить ближе к дому. Сий-тян залаял еще пуще.
— Ишь дрянь! — завопила обезумевшая старуха и, проворно подняв с земли камень, замахнулась на собаку. — На людей лаять?!
Камни посыпались градом. Сий-тян забился в угол. Камни резко стучали о деревянные стены флигеля, оклеенные чистой бумагой.
Коно-сан, стройная, в белоснежном фартуке, решительно встала и церемонно уселась перед толпой, которая придвинулась уже к самому флигелю. Очки ее сверкали на солнце. Сложив тонкие руки, она вежливо склонила голову. Белоснежный воротник оттопырился и сильно обнажил спину. О стену ударился последний камень, наступила тишина.
— Я хотела бы посоветоваться с вами… — сказала она спокойно.
Дед потом говорил: точь-точь священная плясунья на представлении Кагура.
— О чем это? — хрипло выкрикнула старуха.
— Тише, Сий-тян, — будто не слыша, сказала Коносан, успокаивая собаку, и шпиц, фыркая носом с досады, уселся рядом с ней, как сторожевой пес у храмовых ворот. — Дело в том, что это не наша собака…