ДОСТОЯНИЕ РЕСПУБЛИКИ
ПРОЛОГ
В Знаменском, в имении князя Тихвинского, долгое время после бегства хозяина за границу все оставалось по-старому. Все так же ослепительно сверкал паркет, на высоких подставках у стен белели мраморные скульптуры, в хрустальных подвесках старинной люстры солнечные лучи, преломляясь, играли всеми цветами радуги.
В полуденной тишине парадных комнат бронзовые часы, стоявшие на камине, неторопливо, удар за ударом, отсчитали двенадцать…
Под циферблатом раскрылись бронзовые ворота, из которых показался всадник, закованный в доспехи. Он неторопливо проехал вдоль стены замка и скрылся в других воротах. Вместе с последним ударом медленно поднялся подъемный мостик, перекинутый через ров, и наглухо закрыл ворота миниатюрной крепости.
По длинной анфиладе парадных комнат шли трое: комиссар Кочин, матрос Петровых и бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов. Кочин, лысый, с поседевшей бородкой, в потертой гимнастерке, прищурившись, разглядывал висевшие на стенах картины. Петровых, с маузером в деревянной кобуре под распахнутым черным бушлатом, держал себя демонстративно независимо, и только большие руки, мявшие бескозырку, выдавали его растерянность перед великолепием княжеских покоев. Илья Спиридонович, тщедушный человек в полотняной толстовке, в очках со слегка затемненными стеклами, шел чуть впереди, раскрывая двери перед представителями Советской власти.
— Это кто же такой, язвия его дери?! — спросил Петровых, остановившись перед конным портретом генерала, блиставшего орденами и эполетами.
— Генерал-аншеф князь Тихвинский, Федор Алексеевич, герой двенадцатого года, прадед владельца этого поместья, — вежливо сказал Тараканов.
Кочин усмехнулся:
— Полагаю, вы хотели сказать — бывшего владельца?
— Извините, господин комиссар, привычка… — Тараканов изобразил подобие улыбки.
А Петровых уже разглядывал портрет немолодой женщины с широкой атласной лентой, повязанной через плечо.
— А это что за дамочка? — снова спросил он.
— Императрица Елизавета Петровна, — сказал Кочин.
— Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, — с готовностью подтвердил Тараканов. — По ее указу это имение было передано навечно князю Петру Андреевичу Тихвинскому.
— Навечно? — снова усмехнулся Кочин.
— В указе, хранящемся в архиве князя, написано именно так: навечно, — не глядя на Кочина, сказал Тараканов.
Из соседнего зала послышался раскатистый бас Петровых.
— А это что за пацан, язвия его дери?
Кочин и Тараканов вошли в просторный зал, увешанный от пола до потолка картинами в золоченых рамах, и остановились у небольшого портрета мальчика в голубом костюме.
— Пинтуриккио? — спросил Кочин.
Тараканов кивнул.
— Если не ошибаюсь… — сказал Кочин, — знаменитый портрет мальчика в голубом из собрания Медичи?
Тараканов снисходительно улыбнулся.
— Сергей Александрович приобрел эту картину во время последней поездки в Италию за год до войны.
— Подлинник? — спросил Кочин.
— Князь не собирал копий, — сказал Тараканов.
— Буше? — спросил Кочин, показывая на небольшую картину в пышной золоченой раме.
— Амур и Психея, — ответил Тараканов.
В зал вошла высокая сухая старуха в черном кружевном платье.
— С кем имею честь? — слегка склонив голову, спросила она Кочина.
— Иван Евдокимович Кочин, полномочный представитель Народного комиссариата имуществ республики. — Кочин протянул старухе мандат.
Старуха повертела в руках бумагу и передала Тараканову:
— Не сочти за труд, Илья Спиридонович, выручи старуху, прочитай.
— «Веками потом и кровью создавалась Россия, — негромко, чуть надтреснутым голосом начал читать Тараканов. — Куда ни посмотрим — всюду мы видим плоды рук трудового народа. Вчерашние дворцы возвращены их законному владельцу, победителю, революционному народу. Каждый памятник старины, каждое произведение искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими».
Старая княгиня, слушая Тараканова, внимательно разглядывала Кочина.
— «Мы никому их не отдадим, — продолжал Тараканов, — и сохраним их для себя, для потомства, для человечества, которое придет после нас и захочет узнать, как и чем люди жили до него».
— Довольно, Илья Спиридонович, я все поняла. И что же, сударь, — старуха показала на картины, висевшие на стенах, и на фарфоровые статуэтки под стеклянными колпаками, — вы поделите все это… между пролетариями и мужиками? На всех не хватит, дружок.
— Ты, бабуся, думай, что говоришь, — не вытерпел Петровых.
— Товарищ Петровых… — укоризненно остановил его Кочин и, обращаясь к старухе, сказал:
— Можете быть спокойны, Елена Константиновна. Мы хорошо понимаем, с какими художественными ценностями имеем дело. Коллекция вашего сына отныне является достоянием республики и будет целиком передана Петроградскому Государственному музею по решению Совета Народных Комиссаров, подписанному Лениным.
И вдруг из соседней комнаты раздался резкий, пронзительный голос:
— Государ-р-р-ю импер-р-р-ратор-р-ру ур-р-ра, у-р-р-ра, ур-р-р-ра!
Петровых выхватил маузер и, оттолкнув старуху, бросился в раскрытые двери.
В нарядной клетке, стоявшей у окна, сидел большой попугай.
— Ур-р-р-ра! — вызывающе сказал попугай, глядя на матроса.
— У-у, контра, язвия тебя дери! — засмеялся Петровых. — Скажи спасибо, что ты птица. Был бы человек — на месте шлепнул!
Конный отряд Струнникова ожидал погрузки на узловой станции. Старый паровичок медленно подтаскивал к низкой платформе запыленные вагоны товарного состава.
— Первые пять вагонов — под лошадей! — скомандовал Струнников. — Шестой — под фураж!
Заскрипели отодвигаемые двери, бойцы подносили к вагонам тесаные бревна, складывали из них помосты для лошадей. Струнников придержал коня возле одного из вагонов и увидел внутри большие ящики с лаконичной надписью: «Петромузей».
— Освободить вагон! — скомандовал он.
Несколько бойцов бросились выполнять приказание командира. На одном из ящиков, накрывшись бушлатом, богатырским сном спал Петровых. Под общий смех ящик со спящим матросом вытащили из вагона. И только когда рыжий жеребец, подведенный к вагону, от испуга встал на дыбы и оглушительно заржал, проснувшийся Петровых вскочил на ящик и, прежде чем сообразил, что происходит, выхватил маузер. Конники засмеялись.
— У… Контра, язвия вас дери! — заорал Петровых. — Грузи ящики обратно!
Конники захохотали. Жеребец, подтягиваемый за повод, неохотно поднялся по бревнам. Петровых бросился наперерез, закрывая дверной проем вагона.
— Осади назад, стрелять буду! — кричал он. — Я везу в Петроград имущество князя Тихвинского!
Со всех сторон послышались гневные возгласы:
— Шкура!
— Барский холуй!
— Гони его в шею!
— К стенке гада!
Бойцы стащили Петровых на платформу, отняли маузер и скрутили руки. И тут же появился Струнников на сером в черных яблоках коне.
— Кто такой? — спросил Струнников.
— Холуй князя Тихвинского. Барское добро спасает, — сиплым голосом доложил худощавый боец.
— Это я холуй? — задыхаясь от ярости, прохрипел Петровых. — Это я, матрос революционной Балтики, холуй?! Я же тебя, контра, язвия тебя дери!..
— Мандат есть? — спросил Струнников.
Бойцы, державшие Петровых, отпустили его руки, он достав свой мандат, протянул его Струнникову.
— Читай сам, — приказал Струнников.
— «Веками потом и кровью создавалась Россия, — с трудом разбирая текст, читал Петровых. — Куда ни посмотрим, всюду видны плоды рук трудового народа…»
И, уже не глядя в бумагу, как оратор на митинге, Петровых бросал конникам запомнившиеся ему слова мандата:
— Царские и княжеские дворцы, бесценные произведения искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими. Отныне и навечно они возвращены законному владельцу — победителю, революционному народу!» — И неожиданно для себя, подхлестнутый собственным воодушевлением, он закричал: — Ура!
— Ура! — подхватили конники.
Но Струнников дождался паузы и скомандовал:
— Заводи лошадей!
— Не пущу! — закричал Петровых, снова бросаясь к вагону.
— Не дури, матрос, — строго сказал Струнников. — Нам каждая минута дорога. Республика в опасности! На фронт едем! Отойди, слышь!
Петровых метнулся к Струнникову, сунул ему в лицо мандат:
— Читай, если грамотный. Всем местным властям, железнодорожным начальникам и командирам воинских соединений предписывается настоящим оказывать всяческое содействие товарищу Петровых в доставке ценного груза республики. Печать Совета Народных Комиссаров видишь? Или неграмотный?
— Грамотный, — заглянув в бумагу, нетвердо сказал Струнников. — Отдайте ему пушку, а вагон отцепите.
И Струнников, вздыбив коня, поскакал вдоль состава.
К Петровых протиснулся худощавый боец, обозвавший его княжеским холуем.
— А не можешь ли ты сказать, Балтика, — засипел он, — в какой сумме выражается стоимость данного имущества? В золотых рублях. Ну, скажем, в тысячах, в миллионах или, допустим, в миллиардах?
— Бери выше, — важно сказал Петровых, укладывая маузер в кобуру, — в биллионах, а может, даже в этих… в бильярдах.
Через два дня во внутреннем дворике Петроградского музея служащие разгружали подводы с ящиками, доставленными Петровых. Лошади подбирали с земли остатки сена. Директор музея, придерживая рукой спадающее пенсне, проглядывал длинную опись коллекции, с трудом удерживая довольную улыбку.
— Вы, товарищ Петровых, даже представить себе не можете, какое великое дело вы совершили… — сказал он, пожимая руку матросу.
Рядом с маленьким директором в черной шапочке матрос выглядел гигантом.
— А вы не скажете, товарищ заведующий, — расплываясь в улыбке, спросил он, — в какой примерно сумме выражается стоимость этой коллекции… ну, скажем, в золотых рублях?
— Не скажу. Даже приблизительно. Эта коллекция, собранная князьями Тихвинскими на протяжении почти двух веков, практически цены не имеет. Она бесценна. — Он заглянул в опись. — Вот, скажем, № 67… Пинтуриккио. Мальчик в голубом. В 1672 году герцог Миланский заплатил за нее золотыми монетами, уложенными в два ряда по всей поверхности картины. Сегодня, в 1918 году, ее цена возросла во много раз. Она уникальна, то есть, иными словами, бесценна. Я прошу вас, Андрей Аполлонович, — обратился он к одному из сотрудников, — откройте пятый ящик… Сейчас вы увидите этот шедевр…
Сотрудники музея вскрыли один из ящиков, подняли крышку.
— Осторожнее, ради бога, осторожнее!.. — с волнением произнес директор.
Он отстранил рабочих и аккуратно приподнял слой войлока, под которым оказалась стружка… Он опустил руки в стружку и вытащил из ящика старый, поломанный стул.
— Что это значит? — обернулся он к Петровых.
Матрос бросился к ящику, запустил руки в стружку и вытащил оттуда старую керосиновую лампу…
Кирпичи, войлок и стружка… Больше в ящике ничего не было.
— Откройте другой ящик… вот этот… — упавшим голосом сказал директор.
И во втором ящике оказалось то же самое — войлок, опилки, старая рухлядь, кирпичи…
— Что вы нам привезли? Где коллекция?!
— Вот этими руками… Собственными руками… укладывал, — тихо сказал Петровых, и на лице у него выступили крупные капли пота.
Часть первая
ОДНОРУКИЙ СТАРЬЕВЩИК
Трое мальчишек в скуфейках и кургузых послушнических рясках, со свечами в руках, молились перед иконой Богоматери. Чуть вздрагивало пламя свечей, едва заметно шевелились губы. В полумраке собора Острогорского монастыря несколько монахов, подоткнув под пояс рясы, мыли полы. Грузный дьякон осторожно заливал масло в лампаду зеленого стекла. В гулкой тишине собора послышался негромкий голос:
— Мальчата, отец настоятель кличет.
В дверях стоял плечистый рыжебородый монах. Мальчики накапали воск, поставили свечи перед иконами и, перекрестившись, вслед за монахом вышли из собора.
Мартовское солнце освещало большой монастырский двор.
Настоятель отец Николай с черной седеющей бородой, в круглых с железной оправой очках, стоял посреди монастырского двора с представителем укома, бывшим машинистом Сергеем Мызниковым. В кожаной, видавшей виды фуражке и старой железнодорожной шинели, из-под которой виднелась белая косоворотка, Мызников пристально разглядывал высокого и статного отца Николая. Оба молчали. Чуть в стороне стояли укомовские сани. На козлах, свесив голову, не выпуская из рук вожжей, дремал кучер.
Монах подвел мальчиков к настоятелю и, поклонившись, отошел в сторону к большим саням, нагруженным сеном. Вооружившись вилами, он забрался наверх и стал сбрасывать сено в распахнутые двери сарая.
— Вот они, дети. Этот, меньшой, — Иннокентий, побольше который — Алексей, а этот вот… долговязенький — Александр. — Настоятель ласково поглядел на мальчиков и сказал: — Вот, поедете с этим человеком из уездного комитета… А перед тем соберите свои котомки, да к отцу Леонтию загляните, он вам на дорогу харчей соберет.
Мальчики настороженно покосились на Мызникова и, поклонившись настоятелю, ушли по узкой каменной дорожке, пересекавшей еще не освободившийся от снега монастырский двор.
— У нас тут они обуты, одеты, накормлены, — тихо сказал отец Николай. — Вы подумали, чем вы их поить-кормить станете и какая судьба им уготована? Времена смутные, пропадут дети…
Мызников заговорил, и голос у него оказался сильным и низким.
— Дети — наше будущее, отец Николай, — сказал он. — Стариков перевоспитывать поздно, а детей отравлять религиозным дурманом мы не позволим. И за судьбу их не бойтесь. Республика их в обиду не даст. Если подумать, для кого мы революцию делали? Для них, для их светлого будущего. По решению укома мальчиков в учение отдаем, ремеслу, полезному для народа, учить будем.