– Она хоть и не нашей земли человек, но царица-то русская! Миром помазанная!
2
Марина Юрьевна сидела на полу, на медвежьей шкуре. Так удобнее было смотреть на огонь в печи. Единственное, что ей нравилось в их огромном деревянном доме, – изразцовая печь. Изразцы были украшены зелеными травами, синими цветами, но это был целый мир, в котором Марина Юрьевна гуляла глазами и душой.
Сегодня царицу заворожил огонь. Упершись локтями в шкуру и положа голову на ладони, она смотрела в печь.
Пламя металось над охапкою дров, словно скрывая от глаз обуглившиеся, подернутые пеплом поленья. Но силы таяли, поленья распадались на угли, и все чаще черное да серое проступало сквозь сникающий огонь.
«То не дерево сгорает, – сказала себе Марина Юрьевна, – то сгорают мгновения моей жизни».
Сердце у нее дрожало от сокровенных даже в одиночестве, перед самою собой, никогда не выплаканных слез. Ей шел восемнадцатый год, а жизнь была вся в прошлом. Поле вызрело, скошено, даже снопы свезены на овин. Остались дожинки.
От жара пылали щеки, но Марина Юрьевна даже пошевелиться не желала.
Никто, даже Господь Бог, не сможет у нее отнять того, что свершилось. Она, Марина из Самбора, дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишка и Ядвиги, урожденной Тарло, – во веки веков царица великого государства русских и иных многих народов, коим и числа никто не знает.
– Во веки веков! – прошептала Марина Юрьевна и уже не увидала ни печи, ни огня.
Перед внутренним взором, как по реке, плыли витиеватое золото, тяжелая парча, холеные конские крупы, блистающие доспехи…
Мозг, отдаваясь видениям, увещевал в ней саму явь, саму жизнь: «Если все ничтожные минуты нынешнего подневольного бытия заместить в себе великими счастливыми минутами прошлого, то явью станет прошлое. Надо только восстановить прожитую жизнь, мгновение за мгновением… Прошлое неизмеримо драгоценнее, выше и нынешнего ничтожного существования, и веющего безнадежностью – будущего».
Марина Юрьевна увидела себя девочкой, в колыбели. Она, нынешняя, почти восемнадцатилетняя, склонялась над кружевами, из которых сияло розовое личико.
«Но ведь это было наяву! – Восторженный ужас сжимал сердце. – Это было в Самборе!»
Она «помнила», как склонялась над колыбелью, над красавицей крошечкой. Над собой?
Марина Юрьевна повернулась на спину и, трогая руками густую медвежью шерсть, ощутила себя в дремучем лесу.
«Дева Мария! Из-под самого солнца – во тьму, в медвежий край. Навеки!.. Дева Мария! Как же нещедро отпустил мне Господь жизни. В Самборе я все только ждала, когда она сбудется, моя жизнь… И было моей жизни со 2 марта по 17 мая – два месяца и две недели…»
Марина Юрьевна попыталась нахмурить свой чистый, прекрасный лоб, но морщинок так и не собрала и закрыла глаза, гоня прочь нынешнее.
Мнишки явились в Польшу из Моравии при короле Сигизмунде I. Гнездо Мнишков в Великой Кончице. Дед Марины Юрьевны его милость пан Николай за службу Сигизмунду пожалован должностью коронного подкормия и краковского бургграфа. Он получил два староства, луцкое и сокольское, и округлил свое состояние женитьбой на Каменецкой, дочери саноцкого каштеляна. Мнишки не только пустили корни на польской земле, но и преуспели. Дочь пана Николая Екатерина вышла замуж на Николая Стадницкого, бургграфа Краковского королевского замка. Варвара, блиставшая красотою, имела трех мужей. Она была за Лукой Нагурским, за Яном Фирлеем, краковским воеводой, и, наконец, по очередному вдовству, за Яном Дульским – великим коронным казначеем.
– Господи! Что они, мои тетушки, казначейши, каштелянши, воеводши, передо мной – государыней, царицей? – Марина Юрьевна поднялась и не хотела, но глянула-таки в печь. Красные угли дышали жаром. На коленях подползла к печи и, набрав в грудь воздуха, дунула на угли что было мочи. Пламя взлетело радостное, послушное.
Это был знак – судьбы. Знак чуда. И так ей стало горько и постыло – засмеялась. Шевельнулась мыслишка: может, и впрямь – жив-здоров государь Дмитрий Иоаннович. Но она была царицей, она знала: слухи о спасении – отчаянная злоба врагов Шуйского. Для одного человека двух спасений чересчур много. Нашли неубиенного. О Россия!
Марина Юрьевна затворила печь и, не зная, чем заняться, окинула взором загнанной волчицы свою хоромину – гроб свой. Низкий потолок, окна как глаза татарина, прищурились. Вдоль стен лавки. В простенках на деревянных гвоздях – полотенца с красными петухами, с красными бабами в кокошниках. Узкий стол. Пяльцы. Прялки. В углу икона Казанской Богоматери. Дощатая перегородка. За перегородкою высоченная постель и божница над изголовьем.
«Хоромина. Здесь только спать. Бесчувственно, беспробудно. Пока земля не очнется от зимы, а мир от злого наваждения».
Что-то пыхнуло в ней, как давеча огонь над углями. Подбежала к иконе, забралась на лавку, поцеловала Казанскую, великую святыню русскую, в самый краешек, благоговея.
– Царица Небесная, пощади! Не оставь!
Сошла с лавки, торопливо позвонила в колокольчик. Явилась Барбара Казановская.
– Пусть приготовят постель.
– Ваше величество, вы не поужинали.
– Не хочу… Пани Барбара, милая! Найдите мне такую колдунью, чтоб навеяла на нас, узников, и на все царство Русское сон длиною в столетие, пока на северном нашем небе планеты переменят место и станут счастливо.
Уже укрывшись одеялом, Марина Юрьевна спросила:
– Чем батюшка занят?
– Пан воевода в кругу ближайших. У дверей охрана. Окна пан воевода приказал завесить.
– Батюшка обожает тайны. У него, наверное, созрел план побега или же план – высватать мне старика Шуйского.
– У Шуйского есть невеста. Объявленная.
– Чем несбыточнее дело, тем у батюшки больше огня в очах. Ступайте, пани Барбара. Я попробую заснуть в моем несчастье и проснуться счастливой.
Фрейлина перекрестила царицу и бесшумно удалилась.
3
Марине Юрьевне хотелось поскорее нырнуть в свои грезы, да из головы не шел отец. Об отце она знала не все, но многое.
Вместе с братом Николаем он служил при дворе Сигизмунда Августа. В Польше о той службе двух мнений не было: братья прислуживали до омерзения. Молва настойчиво приписывала отцу и дяде кражу королевских сокровищ в Кнышине. Об этих временах в доме забыто. Зато не было, кажется, дня, когда б отец так или иначе не помянул о походе с королем Стефаном Баторием на Москву. За этот поход Мнишек получил в награду староства саноцкое и сокольское. Позже он был радомским воеводой, а в год ее рождения – самборским и еще через год – сандомирским.
…После московского ужаса отец из величавого стал суетливым. Никогда не говорит о дне 17 мая, но плачет и казнит себя за то, что не отправил королю и кредиторам деньги, которых было у него в Москве столько – хоть Краков купи.
О матушке, о ясновельможной пани Ядвиге вздохнула. Матушка почитала отца за выскочку, за безумца, за хвастуна, но любила без памяти. Нарожала своему герою поровну: пятерых сыновей, пятерых дочерей. Начала дочерью и кончила дочерью. И обеих любила ревнивой деспотичной любовью, не скрывая этой странности от других детей. Анна, старшая, была выдана за Петра Шишковского, войницкого каштеляна, младшая, Евфросинья, за Иордана Закличина, доброго шляхтича, но среди сильных мира сего человека даже не третьей статьи… Марина Юрьевна мерила людей по своей мерке. Ее братья, старшие Ян и Станислав и младший Франциск, учились в Италии, Николай и Сигизмунд в Париже, но она, не обласканная, плохо ученная, отданная отцом на заклание, – невеста беглого, сомнительного царевича, – стала для семьи талисманом и золотым ослом.
Матушка над своими италийскими парижанами порхала, как бабочка, рядилась во французское, почитая свой вкус за безупречный.
Марина Юрьевна не удержалась, просмаковала свою первую серьезную стычку с матушкой. Пани Ядвига давала бал по случаю как раз приезда из Парижа Николая и Сигизмунда. Не перед матерью, конечно, но и перед матерью тоже ей хотелось вызова. Втайне, на свои деньги она пошила платье из глубокого, будто малахит, китайского шелка. Пани Ядвига возвела к небу очи и руки.
– Ты как жук, Марина! К твоему ли беленькому личику болотная зелень? Ты же совершенно зеленая! Немедленно сними это и оденься в розовое. Ты – роза, а не лягушка.
– Матушка, – сказала Марина, чувствуя, как леденеют ступни, – мне пятнадцать! Что бы я ни надела – прекрасно, ибо мне пятнадцать! Я никогда не стану одеваться как все. Пусть все одеваются как я.
– У тебя тон и жесты королевы, доченька! – Пани Ядвига приласкала дочь, которая никогда не искала ее материнской близости: ждала, когда мать опомнится, и дождалась. – Сегодня будет на балу тот, русский.
– Царевич? – спросила Марина, и у нее перехватило дыхание.
– Всем очень хочется, чтобы он был царевичем. Особенно пану Мнишку.
Отца осенила мысль заплатить долги, черпнув полной мерой из казны Московского царства! За все пятнадцать лет управления самборским староством пан воевода ни гроша не дал в королевскую казну. Деньги шли на строительство и на украшение самборского дворца. Но Сигизмунду Вазе тоже были нужны деньги, и очень. Король потребовал с Самбора недоимки без всяких проволочек. Под тяжестью «экзекуции декрета» пан Мнишек продал имение, но двадцать восемь тысяч золотых погасили лишь четвертую часть долга.
Марина Юрьевна зажмурила глаза: зачем ей теперь перебирать это мелочное прошлое? Она желала и ждала от себя иных воспоминаний. Но что-то все мешало… Поднялась, задула лампаду. Стучало сердце. В окна сыпался, как снежная пыль с елок, – свет русской луны.
…Увидала себя в день свадьбы в алмазном венце. Водопад волос и вместо брызг бесценные бриллианты. Она нарочно распустила волосы – смотрите, глупые русские бабы, краснеющие, если из-под убруса выглянет колечко или прядь. Вот она где, ваша красота! Смотрите на свою царицу и будьте как она! Венцом же гордилась перед иноземными державами, перед Речью Посполитой. Венец стоил семьдесят тысяч золотых – ровно столько, сколько отец задолжал королю.
Марина Юрьевна чуть скосила глаза, она и тогда, в тот великий день, скосила глаза, чтоб посмотреть на шествие, которое все было за ее спиной, но, скосив глаза теперь, она увидела тесаное бревно с янтарными разводами вокруг сучков.
Перед глазами встало небо предпоследнего дня свадьбы и жизни… На небо ей показал Дмитрий. Тучи стояли горой, и посреди горы зияла черная пещера. К пещере двигался огромный гривастый лев. Потом появился великан. Великан вел верблюда. И все они сгинули в черном, как преисподняя, зеве. Туча скоро распалась, растаяла, но в небе явился город, такой явный, будто его нарисовал художник. С зубчатыми стенами, с башнями. Над городом клубился черный дым.
– Дарю тебе и это! – сказал Дмитрий.
Она вздрогнула, ей почудилось в словах кощунство.
– Что ты даришь мне?
– Небесный град. Сей образ Истамбула, который я положу к твоим ногам уже в нынешнем году.
Она хотела сказать ему: не надо трогать неба, – но не сказала. Она назначила на завтра, на 17 мая, маскарад и не хотела, чтобы государь, насторожась и взяв в голову ее слова, поубавил пыла и фантазии. Праздники с оглядкой рождают самую несносную скуку. Но когда люди изображают веселье, а сами цепенеют при каждом громком возгласе и неосторожном звоне шпор – страшно.
Марина Юрьевна сбросила с себя одеяло. Жарко, душно, все мысли не о том! Надо вспоминать по порядку. Каждый взгляд, каждую вещь, все слова, все прикосновения, вкус блюд, цвет неба, запах воздуха…
– Подарки! – пришло ей в голову. – Надо начать с подарков.
4
22 ноября 1605 года. Краков, королевский замок в Вавеле. Обручение. Дмитрий прислал ей подарки, и она – боже мой, несносная гордыня юницы и шляхтянки – ведь как следует не посмотрела царское подношение во славу ее красоты и благородства. Она, глупая, удушала в себе радость, чтобы не уронить достоинства. А достоинство, царское достоинство, в искренности. Подарки она подержала в руках тайно, ночью, при свече. Как вор! Дмитрий прислал ей самое дорогое и удивительное, что было у него. Иконку Пресвятой Троицы на золотой массивной бляхе. В золотых гнездах оправы сидели прекрасные камни, окруженные сиянием крошечных алмазов.
Марина Юрьевна силилась вспомнить саму икону и не видела ее. Тогда она почитала себя ревностной католичкой и смотрела на православные святыни с превосходством.
Ее поразил камень «Нептунус» – голубой алмаз со дна морского, и прежде всего стоимостью – шестьдесят тысяч золотых. Ради озорства она его даже под мышку положила: «Я дороже на шестьдесят тысяч!» Будь «Нептунус» теперь, смотрелась бы в него день напролет: ведь он хранил и дарил свет неведомого мира. Дмитрий хотел, чтоб каждый подарок поражал воображение, и каждый подарок поразил, да только не ее. Золотое перо с рубинами, с тремя жемчужинами величиною с голубиное яичко! Подумаешь! У государей в сокровищницах не такое хранится. Теперь ей было горько вспоминать свое глупое пренебрежение. У каких государей? В каких сокровищницах? Ни одна невеста в мире не получала столько сказочной красоты, сколько Дмитрий поднес ей, не царевне. А ведь Сигизмунд предлагал ему царевен…
Марина Юрьевна сильно, властно взмахнула рукой над лицом, отбросила ненужное.
Подарки посол царя Дмитрия канцлер и думный дьяк Афанасий Власьев подносил перед обедом. Подарки принимала супруга беязского воеводы, а благодарил за честь каштелян маточский. Рубиновое перо восхитило и короля, и шведскую королеву, а она – нахмурилась! Потом была поднесена чаша червонного золота, вся в рубинах и алмазах. Сюда бы чашу, в Ярославль, квас пить… Золотой ларец, в ларце жемчужное ожерелье – самое скромное из подношений. А ведь каждая жемчужина для простого шляхтича – состояние.
Всех позабавил золотой пеликан с рубинами на груди, но еще более ларец черного дерева. По краям его на позолоченных пластинах стояли серебряные трубачи и барабанщики. В центре же был слон, на слоне башня, на башне золотые часы. Власьев подгадал поднести эту драгоценную утеху за мгновение до боя часов. Едва ларец водрузили на стол, как большая стрелка стала на 12, трубачи затрубили, барабанщики ударили в барабаны, слон принялся покачивать хоботом. Король зааплодировал, а шведская королева поднялась со своего места.
…Марина Юрьевна застонала от возмущения. Она и теперь не подарки вспоминала, но впечатления коронованных особ.
«Да будь же ты царицею наконец!» – с яростью приказала себе.
А что же дарили после часов? Власьев представил или корабль, или богиню Диану. Кажется, сначала был золотой корабль, наполненный жемчужными нитями, весом в 4018 лотов. Жемчужины величиной были с мускатный орех. А сам корабль без нитей стоил сто тысяч.
Нет, все-таки сначала поднесли Диану. В Диане Марина Юрьевна узнала себя. В ту ночь, когда она пришла со свечой смотреть подарки – смешно! – но ведь перед зеркалом, сбросив рубашку, сравнивала… Бедра и живот – были как срисованы, а грудью богиня-охотница уступала. Впрочем, Париса в той потаенной комнате не нашлось. Не нашлось и второго оленя с коралловыми рогами. На олене восседала Диана. Точеные копытца, глаза из янтарей… На церемонии шведская королева – после корабля или после Дианы? – даже прибегла к флакончику с нюхательной солью.
– У меня от сокровищ голова кружится!
А Власьев, как магрибский маг, творил чудо за чудом. Четыре сорока соболей были безупречны качеством меха и красотою. Парча, восемнадцать головных уборов, четыре нитки персидского жемчуга, белого как молоко. Одна из этих нитей была так тяжела, что ее нарочно поднесли дамам и дали подержать.
Уж не ради ли ее сокровищ король Сигизмунд, когда она садилась за стол, привстал и снял шляпу!
По левую руку от короля место заняла шведская королева. По правую сидела она, невеста и уже почти царица, а возле нее сел королевич Владислав. Серьезный голубоглазый девятилетний мальчик. Рядом с кардиналом посадили Власьева, который на обручении «играл» роль Дмитрия, а рядом с папским нунцием воссел сам сандомирский воевода. Отец был сурово сдержан и прекрасен. А мама не видела триумфа своей средней, затерявшейся среди детишек дочери – болела.