По полкам прошёл ропот:
— Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!
От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своём:
— Вместе со своими детьми и помрём здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдём. То наше последнее слово, так вся братия решила.
Ушли бояре, посрамлённые благочестивыми старцами.
Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжёлую броню и превратились в мирных хлеборобов.
С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамёна дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.
В шатёр к Василию Васильевичу вошёл игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:
— Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.
— За тем я и пришёл к тебе, — не стал лукавить старик. — Три года в междоусобных войнах кровушка льётся. Ладно бы за веру стояли, а то убиваете один другого за власть, гордыню смирить не можете. Оглянись вокруг, князь, посмотри, как обнищала Русь. Похожа она на тяжкого больного, ранами и язвами покрыта. Сам я к Василию Юрьевичу поеду, думаю, не посмеет он старику отказать. Если что, так и в ноженьки ему поклонюсь, на колени встану. Нет во мне гордыни, я её в мирской жизни оставил. Да и не о себе я хлопочу, а о деле нашем. Кого же ты в дружину свою призывать будешь, если ордынцы на границах появятся? То-то и оно, что к брату своему обратишься, а больше не к кому! А он к тебе за помощью придёт. Только в единстве мы и сильны! Ты думаешь, князь, Василию Юрьевичу легко со старшим братом воевать? И ему так же тяжко. А ещё есть пословица такая: лучше худой мир, чем кровавая сеча.
— А если Василий Косой откажет в мире? — засомневался великий князь.
— Не мне он откажет, — просто отвечал игумен. — Немощных старцев оскорбит, что томятся на берегу какой день. Откажет он всему православному миру, что радеет о мире между братьями. А стало быть, будет предан анафеме! Отвернутся от него не только ближние бояре, но и все люди. — И, подумав, добавил старец: — Пусть откажет! Возможно, тогда на Руси и восторжествует добро. Благословляю я тебя, князь, — заторопился старик в обратную дорогу.
Василий Васильевич проводил его до самой воды. Лодка была плохонькая, рыбацкая, едва законопаченная. Взмахнули гребцы вёслами и отчалили от берега. Именно так первые апостолы уезжали в чужедальние края обращать в Христову веру племена язычников.
Некоторое время Василий Васильевич мог видеть неясные силуэты людей, а потом ночь скрыла и их.
Не положено встречать святых с оружием в руках, и, когда лодка пристала к берегу, ратники попрятали мечи и помогли сойти игумену.
— К князю Василию Юрьевичу меня ведите, — наказал он. — Дело у меня к нему есть.
— Пойдём за мной, святой человек, — предложил свою помощь один из бояр. — Да не оступись, темно здесь.
Ярко полыхали факелы, и их кровавый свет заставлял отступать темноту, освещая дорогу игумену. Старик шёл осторожно, подобрав длинную рясу, а впереди островерхим шеломом уже высился шатёр Василия Косого.
Василий Юрьевич вышел навстречу гостю, поклонился и провёл в шатёр.
Игумен всматривался в лица воинов. Его окружали бородатые мужи и безбородые отроки. Они походили на тех, которые остались на другом берегу Волги. Игумен с грустью подумал, что многих ему уже не суждено увидеть, если он не склонит Василия Юрьевича к миру. Возможно, завтра суждено им сойтись в битве с дружиной Московского князя, и будет много пролито крови, много людей останется на поле брани.
— Я пришёл от Василия Васильевича Московского просить мира, — начал игумен, войдя в шатёр.
Василий Косой смиренно ждал, когда старик присядет на табурет, и только после этого решился сесть сам. Сундук под его тяжестью испустил протяжный стон и смирился с ношей.
— Продолжай, святой старец, — глухо отозвался Василий.
Игумена Ипатьевского монастыря, отца Фотия, князь знал давно. Монах часто бывал у него в Звенигороде, а ещё раньше появлялся в уделе отца в Угличе. Юрий Дмитриевич не однажды звал старца на свою землю, сулил златые горы, обещал епископство, но старик отказывался от всего, объясняя своё упрямство гак:
«Народу в Угличе много, отвлекать меня от молитв станут. А мне о Боге нужно думать, у мирян же только одна забота — поесть и попить всласть. А нам, монахам, многого не надо: была бы крыша над головой и крест на груди. Я бы дальше на север ушёл, да братией связан, не могу бросить! А молитва до Бога лучше доходит в одиночестве».
Фотий был из тех людей, чьё призвание — служить Богу. Едва исполнилось отроку четырнадцать годков, как оставил он отчий дом и подался в монахи. Поначалу всю Русь исходил босиком с посохом в руках. И только через десяток лет понял: служить Богу нужно не на дорогах, а в маленькой келье посреди пустыни. Так Фотий сделался пустынником.
В полном одиночестве он провёл пятнадцать лет. Потом близ кельи поселился ещё один монах, через год их было пятеро, а через несколько лет на этом месте вырос крепкий монастырь.
И вновь вспомнил Фотий о своём призвании пустынника. Шумно стало на прежнем месте, теряется сила молитвы в пустословии да злословии, только абсолютная немота и приятна Богу.
Скоро Фотий ушёл дальше на север, в земли, которые были заселены язычниками. Недоверчиво поначалу встретили они проповедника, однако не трогали и келью монаха обходили стороной.
На благодатной почве и зерно приносит обильный урожай, и через несколько лет язычники признали Фотия и с благодарностью приняли Христову веру. И вновь Фотий был не один, вокруг него, как и прежде, стали собираться монахи. Так вырос монастырь, где Фотий стал игуменом.
Дальше бы ему идти, искать одиночество, но вдруг почувствовал себя Фотий старым и усталым и решил остаться в этих местах навсегда.
— Люди сказывают, что ты насильно собирал рать супротив великого князя московского, — продолжал строго Фотий. — Кто не желал идти воевать господина твоего, так того наказывал! По-божески ли это?
— Клевещут на меня, святой отец! — осерчал Косой. — А что на Ваську Московского хотел идти, так это правда! И собирал я рать со своих уделов.
— Ошибаешься, князь. Эти земли принадлежат московскому князю.
— Нет! Эти земли принадлежат моему отцу Юрию Дмитриевичу, который сам был на Москве князем, я же его наследник по праву.
— Не боишься ты Божьей кары, Василий! — строго сказал Фотий. — Видно, случится худшее, рать не пойдёт за тобой. А тебя я оставлю без благословения.
Фотий поднялся, чтобы уйти, и тут Василий вскочил, загородил дорогу старцу:
— Прости, святой отец, не прав я, прости! Чего же хочет от меня Василий Васильевич?
— Он хочет, чтобы ты признал его старшим братом, — отвечал старик.
Нахмурился Василий Косой, но сдержал себя:
— Сначала мой отец был для него младшим братом, теперь он того же и от нас требует. А ведь я старше его на четыре года.
— Разве в годах дело? — удивился старик. — За кем стольный город, тот старшим братом и будет.
— Что ещё хочет Васька Московский?
— Василий Васильевич даёт тебе в удел Дмитров. И говорит, чтобы ты вернул всю казну, вывезенную из Москвы, и чтобы никогда не зарился на великое княжение, далее если того захотят ордынцы. А людей, которые развели крамолу на великого московского князя, к себе не принимать повелел.
— А не многого ли требует великий князь? — насупился Василий Косой, и глаз его беспокойно забегал.
— Это не воля московского князя, — смиренно возражал старик, — это Господь глаголет его устами.
— А ведь Василий боится меня, — неожиданно повеселел Василий Юрьевич. — Потому что не даёт мне обратно звенигородский удел. Оторвать меня хочет от горожан, с которыми я сроднился. Привыкли они ко мне и господином почитают. В Дмитрове всё сызнова начинать придётся.
Промолчал игумен Фотий. Была в словах Василия Косого правда. Повелось так из старины, что не задерживались удельные князья на одном месте, чтобы не успели полюбиться жителям.
— С корнями меня рвёт князь. Только дерево без корней сохнет, а я ещё поживу!
— Так что же мне передать великому князю? Согласен ли ты с ним или за войну стоишь?
Душно стало в шатре. Пахло расплавленным воском и ладаном, запона у самой шеи мёртвой петлёй перехватила горло. Трудно стало Василию дышать. Отстегнул он её, и плащ медленно сполз на земляной пол.
— Хорошо... Поезжай к Василию и скажи, что я признаю его старшим братом.
На Афанасия Афонского в Москве появился волк. Огромный, с оскаленной пастью, он ранним утром бегал по улицам и кидался на всех, кто попадался навстречу. Трудно было понять, как оказался он в городе: мосты на ночь поднимали, а ворота закрывали наглухо. Но самое странное — зверь был совершенно без шерсти, к если существует дьявол, то, видно, он имеет такое же обличье. Волка мужики закололи у дворца великого князя и бросили бродячим псам, которые с неистовым воем разодрали труп, оставив на земле только багровые спёкшиеся пятна.
Народ перешёптывался на базаре, что облик волка принял священник Благовещенского собора, на которого наложили епитимью. Были даже слухи, что его уличили в волховстве, да вот сгинул неделю назад, чтобы сейчас предстать в таком виде.
Другие утверждали, что это сам дьявол, посланный Василием Косым загрызть великого князя. Так это было или иначе, никто точно не знал, но все соглашались: примета скверная, а значит, нужно ждать неприятностей.
Ещё в народе говорили, что в Переяславле вода в озере три дня была красного цвета, а молодухи, которые из того озера осмелились пить, обросли бородой.
В Угличе было знамение: появились на небе три огненных столпа. И потому быть большой беде.
Но не знала Русь большей беды, чем та, когда брат идёт на брата. Только на время затаился Василий Косой, а сам рассылает подмётные грамоты, в которых оскорбляет своего старшего брата и собирает рать в Костроме.
На базарах говорили и о том, что берёт он в свои полки не только чернь и мужиков, оторванных от сохи, но и бродячих монахов, которые во множестве шастают по дорогам. А тех, кто не желает идти в его рать, сечёт плетью нещадно.
Два месяца длился мир между Василием Васильевичем и Василием Юрьевичем. Как не сразу пробивается на опалённой земле травушка, так и обида между братьями забывается не скоро. А если причиной раздора являются вотчинные земли, тогда ещё горше обиды.
Василий Юрьевич вместе с воинством шёл в Галич к младшему брату Дмитрию Красному. Сейчас, как никогда, он нуждался в опоре.
Недалеко от города рать остановила застава. Широкобородый десятник в золочёном колонтаре выступил вперёд и, преградив дорогу копьём, спросил дерзко:
— Кто таков?! С чем пожаловал?
Рубануть бы охальника мечом от плеча до пояса, чтобы, задрав ноги, повалился на землю, но Василий Косой сумел обуздать гнев и отвечал спокойно:
— Я князь Василий Юрьевич, к брату своему Дмитрию еду.
Десятник не унимался:
— Если в гости едешь, тогда почему рать с собой ведёшь? Не велено в город ратников пропускать!
Говорил десятник смело, в голосе чувствовалась твёрдость, которой стоило подчиниться. Видно, и он был наслышан про опалу Василия Косого. Знал, ослабел Василий Юрьевич и скитается по лесам, подобно загнанному зверю.
— Сообщите брату о моём прибытии.
Десятник колебался лишь мгновение.
— Эй, Миколка, скачи в город к князю, сообщи ему, что Василий Юрьевич в крепость просится.
Миколка боднул русой башкой и с гиканьем погнал рысака в город, подняв на дороге облако пыли.
И часу не прошло, как возвратился он с вестью обратно. На всём скаку остановил коня перед десятником:
— Князь Дмитрий повелел, чтобы Василий Юрьевич с боярами ступал в город. А рать пусть оставит в посадах.
Василий усмехнулся: «Повелел, стало быть. С каких это пор на Руси младшие братья повелевают старшими?» И, повернувшись к тысяцкому, сказал:
— Останешься в посаде. Если я не дам о себе знать к вечеру... посылай за вятичами и спали город. — Глянув хмуро на бояр, князь обронил: — Ну, чего застыли? Поезжайте! Князь видеть нас пожелал.
Дмитрий встретил Василия Косого на красном крыльце и терпеливо дожидался, когда он, преодолевая ступень за ступенькой, поднимется к нему. Возможно, это свидание могло быть другим и сопровождалось бы радостным приветствием, братским похлопыванием по плечу, но слишком далеко развела их вражда. И ещё насторожило братьев послание, отправленное московскому князю: «Если Богу неугодно, чтобы княжил отец наш, тебя, Васька, мы сами не хотим!» Если бы не эта грамота, сидел бы Василий Юрьевич на московском столе и оба Дмитрия шли бы к нему с поклоном.
Последняя ступенька отделяла младшего брата от старшего. Остановился Василий Юрьевич, словно раздумывал — а стоит ли подниматься далее? — но, заметив протянутые для приветствия руки, шагнул навстречу.
— Как же мы давно не виделись с тобой, Дмитрий!
Не случайно Дмитрия прозвали Красным. Как и прежде, лицо иконописное, с тонким прямым носом, а большие глаза, что у отрока, наивные. Стоило только увидеть брата, и не стало прежней обиды, рассеялась она, как лёгкое утреннее облако.
— Держишь на меня обиду?
— Не держу, — отвечал правду Василий и принял на грудь склонённую голову брата.
Горячий комок застрял в горле, на глаза навернулись слёзы. Разве всегда они были по разные стороны? Старший брат больше, чем брат, — почти отец! И разве Дмитрий не ощущал на себе братовой опеки? Василий посадил его на коня, он же научил его держать оружие. Неужели он сможет пойти против Васьки Косого?
Дмитрий Красный рос покорным ребёнком, кротость была его главной добродетелью. С малолетства он мечтал об иночестве, но властный Юрий на поле брани заставил сына пролить кровь и этим отворотил взор Дмитрия от монашеских келий. Тихому послушному отроку внушал:
— Ты князь! И род твой должен быть княжеским. Не наша доля преть в затхлых кельях, наша судьба — это война, власть!
Если и стоило ожидать от кого-то угроз, так это от Шемяки. Дерзким рос средний брат, и только отец мог его усмирить.
Василий Юрьевич продолжал:
— Если не держишь на меня обиду, так почему же тогда полки мои у ворот городских томишь?
Смутился Дмитрий на укор и, пропуская Василия в горницу, сказал:
— Чего же это мы, брат, у порога разговаривать будем? Кушанья поначалу отведай, браги крепкой испей. Дорога-то не коротка. Не всё так просто, как ты думаешь.
И по этой недоговорённости Василий Юрьевич понял, что Дмитрий Шемяка по-прежнему для Красного старший брат. Крякнул от досады Василий Косой и вошёл в горницу.
Когда от хмельного закружилась голова, когда уже помянули отца и матушку, когда тонкая нить, что связывала братьев, стала крепче, чем была раньше, Василий Косой заговорил о главном, для чего явился к брату в Галич:
— Помири меня с Дмитрием, не желаю я в ссоре с ним жить. Чего же нам делить, когда мы сидим в своих уделах? Есть у нас другой враг — Васька московский! Вот кто последнее наше хочет отобрать!
— Новой брани хочешь, Василий?