– Любой компетентный военный, который пожелает навести порядок в этом хаосе, может рассчитывать на мою поддержку.
Не найдя, что сказать, отец Аугуст потряс полой сутаны. Давно он не чувствовал себя так неуютно со своим младшим братом. Во избежание окончательного поражения он решил избрать противоположную тактику и спокойным, задушевным тоном сказал:
– Понимаешь, я не люблю военных.
– Я стал военным по воле отца, так же как ты – священником.
Отец Аугуст вновь посмотрел брату в глаза:
– И еще я не люблю, когда унижают короля.
– А знаешь, что самое ужасное? Что всего того, что произошло в Аннуале и что, помимо всего прочего, стоило мне военной карьеры, можно было избежать.
– Высокая политика не для нас.
– А знаешь, что еще ужаснее?
– Твое сердце переполняет злость, и причина ее не в короле, а в Пилар.
– Так вот, когда в Игерибене мне отдали приказ выступать, я знал, что больше половины из нас погибнет. Но мы все равно выступили, потому что солдат должен подчиняться приказам.
– Да простит тебя Бог, Анселм. – Священник отчужденно взглянул на брата. – Ты уж извини, что я вмешиваюсь, но с тех пор, как Пилар…
– Какого года этот снимок? – спросил Ориол, только чтобы что-то сказать.
– Тысяча девятьсот двадцать четвертый, – прочла она под фотографией. – Это год, когда отец оставил военную службу и вернулся сюда.
– А ваша мать? Почему ее нет…
– Дядя Аугуст вернулся из Рима этой весной, но поскольку он каноник, то проживает в Сеу-д’Уржель… – Она улыбнулась. – Но он часто приезжает сюда. Ему нравится считать себя моим духовным наставником.
– А он действительно ваш наставник?
– Да, разумеется.
– Продолжайте рассказывать.
– Он настоящий мудрец.
– В чем это проявляется?
– Он опубликовал книги по алгебре и все такое, и его очень ценят за границей. – Она неловко улыбнулась. – А почему я должна говорить?
– Потому что иначе вы очень напряжены.
– Вы давно окончили педагогический институт? – контратаковала она.
– Еще до войны, я был совсем молодым.
– Знаете что? Мне очень понравилось, что у вас в доме столько книг.
– Но ведь это нормально, – проявил скромность Ориол. – Да и не так уж много у меня книг.
– Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
– Надо же, мы ровесники.
Вот тебе раз. Она только что призналась, что ей, как и мне, двадцать девять лет. А я думал – двадцать. Двадцать девять. Но где же ее муж?
– А как вы начали заниматься живописью?
Интересно, существует ли сеньор Сантьяго на самом деле, или это преграда, которую ты придумала для настырных кавалеров?
– У меня хорошо шло рисование, поэтому во время войны я окончил школу изящных искусств Ла-Льотжа.
– В Барселоне?
– Да. Я из района Побле-Сек. Вы бывали в Барселоне?
– Ну да, конечно. Я там училась.
– Где?
– В школе Святой Терезы в Бонанове.
Он украдкой бросил на нее взгляд. Школа Святой Терезы. Бонанова. Совсем другой мир в пределах одного и того же города. Его язык словно приклеился к пересохшему нёбу. Она между тем продолжала:
– Там я сформировалась духовно и интеллектуально, следуя указаниям дяди Аугуста, поскольку мой отец все время был в отъезде, он служил.
А мать?
– У меня очень плохие воспоминания о школе. Она располагалась в темном помещении на улице Маргарит.
– А у меня все наоборот. И когда я езжу в Барселону…
– У вас там дом?
– Да, конечно, потому что Сантьяго проводит там всю рабочую неделю.
А также месяц, год…
– Понятно.
– Обращайся ко мне на «ты». – Она сказала это неожиданно для себя, но очень уверенно, у нее возникло такое ощущение, будто она скользит вниз по нескончаемому каменистому спуску, отрадному, как сама отрада. И она падает, падает в восхитительную бездну…
– Что вы сказали?
– Когда ты захочешь отдохнуть, я попрошу принести чаю.
Бог мой, эта картина доведет меня до инфаркта. Мне не следует принимать это так близко к сердцу… Не знаю.
– Ты ведь не был на фронте?
– Нет, из-за проблем с желудком.
– Повезло. Тебе нравится учительствовать?
– Да, но не надо меня тянуть за язык. Рассказывайте сами.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала, Ориол?
Бриллианты засверкали яркими переливами, хотя она даже не пошевелилась. Или это был блеск ее глаз?
6
Вместо того чтобы спросить, кто вы, что вы хотите, открывшая дверь женщина молча и отстраненно смотрела на нее, словно погруженная в какие-то беспорядочные, но назойливые мысли, отвлекавшие ее от реальности. Ее лицо было испещрено сетью извилистых морщин – отпечаток нелегкой, но не сломленной жизни, приближавшейся к семидесяти годам. Наконец ее глаза пробуравили робкий взгляд Тины, которая, испытывая неловкость, спросила вы Вентура?
– Да.
– Старшая Вентура?
– Что, опять журналистка?
– Да нет, я… – Тина попыталась спрятать фотокамеру, но было уже поздно.
Она отчетливо увидела, как раздраженно сжалась удерживающая дверь рука, хотя на лице Вентуры это раздражение никак не отразилось.
– Девяносто пять лет ей исполнилось уже три месяца назад. – По-прежнему не теряя терпения: – Нам сказали, что больше никаких памятных мероприятий не будет.
– Дело в том, что я пришла совсем по другой причине.
– По какой же?
– Война.
Тина Брос даже не успела прореагировать, как женщина захлопнула перед ней дверь, оставив ее стоять на улице с глупым лицом и разочарованным видом, подобно охотнику, который, споткнувшись о корень, спугнул добычу. Она посмотрела по сторонам: вокруг не было ни души, и лишь пар от дыхания нарушал ее одиночество. На землю из холодного безмолвия вновь падали белые хлопья, и она подумала все-таки хорошо бы ей научиться убеждать людей. Пока она размышляла над тем, куда теперь двинуться, направо или налево, а может быть, зайти в кафе, дверь дома Вентуры вновь отворилась, и вздорная женщина, которая минуту назад захлопнула дверь перед ее носом, лаконичным, но властным жестом, не допускающим никаких возражений, предложила ей войти.
Тина ожидала встретить прикованную к постели старушку, сломленную годами и, возможно, горем, готовую бесконечно сетовать на свои несчастья. Но когда она вошла в скромную кухню-столовую дома семейства Вентура, то увидела строгую, одетую в темные одежды даму с редкими белыми волосами, которая ожидала ее стоя, опершись на палку и глядя на нее таким же пронзительным взглядом, как и ее дочь. Похоже, в Торене у всех такой колючий взгляд, наверное от долгого молчания и бесконечно сдерживаемой ненависти.
– И что же вы собираетесь поведать мне о войне?
Помещение было небольшим. Здесь все еще сохранялись старый очаг и дровяная печка для отопления. У окна – чистая, аккуратная раковина для мытья посуды. В глубине на стене – непритязательная полка для посуды, заполненная потрескавшимися от горячего супа тарелками. В центре – обеденный стол, покрытый желтоватой клеенкой, а в углу – газовая плита. У противоположной стены невнятно бормотал что-то маленький телевизор, на экране которого скандинавские лыжники совершали головокружительные виражи, прыгая с какого-то немыслимого трамплина; на накинутой на него кружевной накидке Тина увидела открытки с видами, происхождение которых она не смогла идентифицировать.
– Да нет, не я. Я хотела, чтобы это вы мне рассказали… Я прочла ваше интервью в журнале «Очаг» и…
– И хотите знать, почему моя нога за тридцать восемь лет ни разу не ступила на Среднюю улицу.
– Вот именно.
Таким же властным жестом, каким ее дочь пригласила Тину войти, пожилая дама велела ей сесть.
– Селия, может быть, эта сеньора выпьет кофе.
– Не стоит беспокоиться…
– Свари. – И пояснила: – Я не пью кофе, но мне нравится запах.
Три минуты спустя Тина и Селия из семейства Вентура пили крепкий эспрессо; старуха смотрела на них так, словно сей акт представлял для нее какой-то особый интерес. Тина решила не торопить события и ждала, пока старая дама проявит инициативу. Ждать пришлось довольно долго, но наконец старшая Вентура произнесла они переименовали улицу, назвали ее улица Фалангиста Фонтельеса.
– А кто такой фалангист Фонтельес?
– Школьный учитель, который приехал в нашу деревню, когда закончилась Гражданская война. Чтобы у вас не оставалось сомнений, его полное имя – Ориол Фонтельес.
– Он был моим учителем, – вмешалась Селия. – Правда, я почти ничего не помню о той поре, я была слишком маленькой. – И она вновь укрылась за безмолвием кофейной церемонии.
– Он был предатель, изменник, и нашему дому он принес одни несчастья. Да и всей деревне тоже. – И совсем другим тоном: – Выключи телевизор, дочка.
– А что стало с женой учителя?
Селия встала и, не произнося ни слова, исполнила приказ. На экране финский лыжник, готовый вот-вот поставить новый рекорд, из-за отключения трансляции безнадежно завис в воздухе. Старуха Вентура задумалась.
– Не знаю. Уехала.
– Вот ее я совсем не помню, – сказала дочь, вновь усевшись за стол.
– С тех пор, чтобы купить хлеб, нам все время приходилось делать круг по улице Раза.
– Да, никто из нашего дома больше ни разу не ступал на эту улицу. – Слегка понизив голос: – В память о моем брате.
У Тины екнуло сердце. Она совладала с собой и решила задать менее рискованный вопрос:
– А люди что говорили?
– Мы были не единственными, кто перестал ходить на эту улицу. – Старуха взяла чашку дочери и нетвердой рукой поднесла ее к губам, словно собираясь сделать глоток, но лишь с наслаждением вдохнула аромат кофе. Селия отняла у матери чашку, чтобы та ее не уронила, и поставила на место. Старуха, похоже, этого даже не заметила. – Рамона из дома Фелисо, бедняжка, так и умерла, не дождавшись нового переименования.
– А остальные?
– Бурес из дома Мажалс, Нарсис, Баталья… – Она прервала перечисление, чтобы вспомнить все имена. Взглянула на чашку с кофе и продолжила: – Семейство Савина, Бирулес… Ну и дом Грават, разумеется.
– Что они?
– Они были на седьмом небе от счастья; как они радовались, когда пришли националисты. А Сесилия Басконес, ну, у которой лавка, вот тварь, выскочила на улицу перед своим домом и принялась петь «Лицом к солнцу»…
Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, словно запыхавшись на бегу, и добавила все эти людишки были в восторге оттого, что улицу назвали в честь фалангиста Фонтельеса. Потом надолго замолчала, а Тина с Селией почтительно ждали, пока она снова заговорит. Тина подумала, что, судя по всему, все перечисленные имена огнем выжжены в памяти старой Вентуры.
Прошло целое столетие, прежде чем Тина осмелилась спросить:
– А остальные?
– Молчали. – Теперь она смотрела Тине прямо в глаза. – В этой деревне всегда было много немых. И много предателей.
– Мама…
– Но это правда! Назвать улицу именем этого ублюдка, который донес на моих дочерей, потому что подслушал их разговор в классе… – Она устремила взгляд в бесконечность, словно колеблясь, продолжать или остановиться. – Хотя было бы еще хуже, если бы улицу назвали в честь Тарги.
Дочь, очень деликатно, Тине:
– Прошло шестьдесят лет, но у нас все это засело в душе слишком глубоко. – На лице у нее проступила робкая улыбка. – В это трудно поверить, правда?
– А что это был за донос?
– Мы с сестрой все время боялись, потому что ходили слухи, что нашего отца ищут, чтобы убить, и мы обсуждали это в классе…
– И этот нечестивец услышал их разговор, – перебила ее старуха, – и тут же, не теряя ни минуты, побежал к алькальду докладывать и сообщил ему Вентура прячется у себя в доме, я слышал, как его дочки пяти и десяти лет от роду об этом говорили, они не знают, что делать, потому что еле живы от страха. И что же, вы можете поверить, что приличные жители деревни после этого продолжали считать его человеком, а не чудовищем? – Устремив взгляд в стену, она, похоже, созерцала прошлое. – А потом случилось то, что случилось.
Старуха перевела дух, постучала палкой по полу и повторила:
– Хотя, как я уже сказала, в этой деревне всегда было много предателей.
– Мама, эта сеньора может подумать, что…
– А зачем же она пришла сюда? Она сама хотела все узнать.
Мать с дочерью перебрасывались между собой фразами так, словно Тины здесь не было. Потом, чтобы прекратить спор, Селия произнесла сухим тоном:
– Мама, вы же знаете, что потом его схватили…
– И я больше так никогда и не увидела своего мужа. – Обращаясь к Тине, словно обвиняя ее в чем-то: – Что бы там ни говорили. Мы ведь к тому времени уже не жили вместе. Когда он ушел в горы, я сказала, что девочки и Жоанет останутся со мной, потому что мне-то ничего не сделают… Он предпочел борьбу. Всегда был…
Она замолчала, погруженная в воспоминания, непонятно, приятные или ранящие.
– …с шилом в заднице. В молодости занимался переправкой грузов через перевал Салау. И всегда умудрялся найти что-то себе на голову. В доме Жоан просто задыхался, места себе не находил.
Селия сочла нужным вмешаться. С материнской нежностью она сказала старухе:
– Вот видишь? Что я говорила? Теперь тебе плохо будет. Старое лучше не ворошить.
– Я ему говорила, что фашисты ему ничего не сделают, но он предпочел бежать в горы.
– Всякий раз, когда она говорит о моем отце, у нее поднимается температура.
– Но Жоан был прав. Его еще как искали. Этот паршивый выродок Валенти Тарга из дома Ройя…
– Мама…
Старуха Вентура повысила голос, чтобы дочь не перебивала ее:
– Как же я радовалась, когда он разбил свою мерзкую башку о подпорную стену.
– Она говорит о том, что случилось много лет назад. – Селия Вентура выступила в роли переводчика. – Лет пятьдесят уже прошло.
Старуха углубилась в воспоминания. Селия молча потягивала кофе, не отвлекая ее от тяжких дум. Она знала, что мать вспоминает, как четверо мужчин в форме и с ними еще один, с тоской или отвращением глядевший куда-то вдаль, незадолго до ужина явились в дом Вентура, молча, даже не поздоровавшись, прошли внутрь, схватили Жоанета, которому было четырнадцать лет, затолкали его в угол, прижав к стене на глазах у ошеломленных сестер, и принялись грубо и настойчиво расспрашивать его, где прячется этот сукин сын его папаша.
– Оставьте мальчика в покое. Он ничего не знает.
В комнату вошла Глория Карманиу, мать семейства Вентура. Она спокойно положила у огня охапку дров, которые принесла из сарая. Вытирая о передник руки, показала на дымившийся на столе ужин.
– Не желаете ли отведать… – промолвила она.
Валенти Тарга отпустил горло мальчика и направился к женщине.
– Ну ты-то точно знаешь.
– Нет. Думаю, он где-то во Франции. – Она с вызовом и презрением посмотрела на вторгшихся в дом. – Вы знаете, где Франция? – Потом указала на человека в штатском, застывшего у порога с выражением гадливости на лице. – Пусть вам учитель объяснит.
За всю свою непростую жизнь дети семейства Вентура никогда не видели, чтобы человек буквально взлетал на воздух от хлесткой затрещины. Их мать сильно ударилась о буфет, на котором годы спустя будет стоять телевизор с лыжниками, отлетела от него и рухнула на пол. По ее щеке скатилась струйка крови. Ткнув ей в грудь еще горячей от удара рукой, Валенти заговорил тихим, очень тихим голосом, отчего его тон казался еще более угрожающим:
– Я знаю, вы видитесь, а потому скажи ему, чтобы он пришел в мэрию и сдался властям.
Ничего не видя из-за застилавших глаза слез, женщина попыталась подняться.
– Мы не видимся. Я не знаю, где он. Клянусь.
– Двадцать четыре часа. Если завтра до девяти часов вечера он не придет, его место займет вот этот.
Он указал на мальчика и взглядом отдал приказ подчиненным. Один из них, с темными кудрявыми волосами, заломил парнишке руки за спину и надел наручники; тот был так напуган, что даже не осмелился пробормотать «ой, мне больно». Его увели. В тот вечер ужин никому не полез в горло.
Ржавая железная калитка была открыта, и внутри раздавались какие-то удары. Тина посмотрела на небо цвета грязного снега; было такое впечатление, что вот-вот на их головы обрушится смертельный ледяной шквал. Было гораздо холоднее, чем утром, когда она стучала в дверь дома Вентура, и женщина подумала, что никогда не привыкнет к этому невыносимому холоду, проникающему внутрь, до самого сердца. Центральная грунтовая аллея вела к памятнику, который она фотографировала несколько дней назад. Он был не очень большим. Слева, в глубине за памятником, располагались ряды приземистых могил, слегка, совсем немного, поросшие сорной травой. Самое опрятное кладбище Пальярса. Даже чище погоста в Тирвии. Справа – еще один ряд надгробий и Жауме Серральяк, который с хмурым, неприветливым лицом с помощью резца и молотка обрабатывает каменную плиту, слишком большую для ниши, которую она должна закрыть: она явно выступала из нее с левого края. Он не захватил пилу, а теперь ему было лень идти за ней. И еще он проклинал Сеска, поскольку тот уже во второй раз неправильно снял мерки, и вот теперь ему приходилось исправлять его ошибки. Жауме внимательно разглядывал надпись на камне, когда заметил молодую женщину, закутанную настолько, что между шарфом и капюшоном у нее был виден только нос; она стояла перед старым памятником героям, павшим за Бога и Отечество, и глядела вправо, вглубь кладбища, следя взглядом за вспорхнувшей зеленушкой.