Говорят, что дети должны слушаться взрослых. Хотя никто ведь не уточняет, что только, мол, в хорошем. А? Ну да, подразумевается, что взрослый на плохое ребенка не толкнет…
Ох, как они слушались взрослых, эти малолетки с распущенными волосами на желтых, красных, синих ногах-палочках. Скорее всего, финны завозили в город разноцветные колготки. Их можно было купить у девчонок в „фирменном" — в туалете! — за пятерку. Пятерку можно было стащить у взрослых. У родителей… Почему она не стащила ту же пятерку — да много пятерок! — у взрослых мужиков, захрапевших наконец-то в номере гостиницы?
Одного звали Жаба. То есть это Ирки-Маринки так его называли. Толстый и от этого казавшийся взрослее — солиднее — бакинец Эдик назывался ими Жабой, и с Жабой никто не хотел идти. „Ой, там вчера был Жаба, фу, мудак! Прихватывал весь вечер! Какой он гадкий! Еле свалили. С понтом дела, будто идем с другой командой, а на улице от них ноги сделали, умора! Они аж рты раскрыли", — рассказывали на утро Ирки Маринке о своем походе в „Баку".
Они еще учились в школе. Одна Ирка в десятом, а другая с Маринкой в восьмом. В обыкновенной школе на Садовой, в Октябрьском районе города Ленинграда, и перед школой был памятник Островскому. Бюстик гранитный. Перед ним, кстати, Ирку-блондинку принимали в пионерки, отдельно от всех. Потому что в день рождения В.И.Ленина Ирка заболела. И Маринка-шатенка (она это слово запомнила, повторяя „шатенка — шататься, шатенка — шататься — шатенка…") уговорила учительницу, чтобы ее любимой подружке устроили парадную церемонию. Ну и устроили. Уже в мае. Всем классом потом ходили по городу с песнями, обжираясь леденцами — целый килограмм купили! — пешком до Петропавловки и бегали там по зеленым крышам. Не так давно это было. Но тогда, четыре года назад, эти мужики назывались бы „дядями".
Был еще Гоги, тоже какой-то кавказец, но симпатяга, в отличие от Жабы. И Андрей, главный.
Вот спроси ее: „А чего ты с ними поехала?" — и она не знала бы толком, что ответить. Ну, поехала. Надо было ехать. С взрослыми мужиками. Трахаться, разумеется. Сказать, что она была какой-то сверх сексуально озабоченной, нимфоманкой?.. Да нет. Что она в сексе понимала? Какой там оргазм?! Даже Ирка-десятиклассница не очень-то заливалась рассказами об оргазмах. Однажды так и сказала: „Ой, я вчера кончила, девчонки!" И выходило, что это получилось как-то даже случайно, будто эти взрослые, с которыми Ирки-Маринки ходили, ездили или которые прихватывали и заставляли ехать, очень уж старались. Преподавали „философию в будуаре", что ли? „Чтобы тебе хорошо было деточка, я буду делать вот так и вот так, а ты не бойся, расслабься". Да эта Маринка-малолетка могла вообще их всех посадить! Выбежать голой в коридор гостиницы и как заорать: „Помогите!!!" И паспортом этого Андрея Павловича, 27 февраля 1940 года рождения, печать из загса московского, замахать, как флагом: „На помощь! Насилуют!"
Но она им даже не сказала: „Знаете что, мужики, ведите-ка меня в ресторан сначала, я хочу посмотреть новую программу в „Советской" и икры покушать. Ну, шампанское, разумеется, и каждые двадцать минут заказывайте мне мою любимую „Лав стори". Ничего подобного. Она, не сопротивляясь, просто пошла-поехала, они сразу тачку взяли — в „Советскую" без варьете, прямо в номер этого Андрея из Москвы. Не научила ее мать себя ценить! Надо было с младенчества в голову вбивать: ты красивая и поэтому дорого стоишь, цени себя; даром, просто так, особенно, когда самой не очень хочется, — никогда, слышишь, доча! — ни-ко-гда ни-ко-му не давай, всегда думай о себе в первую очередь! Никогда такого не говорилось, наоборот — думай о ближних, о себе не думай и всегда слушайся взрослых, они правы. Вот она и слушалась.
Ленинградская сырая зима… Из окна номера была видна всегда почти пустая автостоянка перед гостиницей, как пустырь заасфальтированный. На редких „Жигулях" и „Волгах" таяли огромные снежинки. Белыми парашютиками парили они в свете фонарей и исчезали, становились невидимыми, как и их пассажиры…
У них было много бутылок, у мужиков. У Гоги в портфеле водка и две шампани. У Андрея в номере уже было шампанское. Еще у Гоги был план, и он набивал косяк, сидя на кровати, в спальне. В салоне номера на диване сидела Маринка — нога на ногу, в широченных малиновых штанах, в лаковых туфлях на платформе, все как надо, если не очень приглядываться и не замечать, что штаны — самопал, а платформа — гэдеэровская. Но это не важно, сейчас она все это снимет, думал Андрей, пьющий с Жабой водку. А Маринке — шампань. „Оставьте девочке!" — сказал Гоги, а то Жаба уже сам хотел по шампусику ударить… Вроде и в фильмах советских этот образ не очень-то развивали: нога на ногу, сигарета, шампань… Откуда это было? Потому что, конечно, было это подражанием. Кому только? Так, казалось, делают взрослые женщины. А очень хотелось быть взрослой. Взрослые — правы. Хотя эта Лолитка-переросток уже чувствовала на своей стороне какую-то правоту. Перед этими вот взрослыми.
А у них в головах уже теснились, суетились, бились друг о друга образы того, что сейчас будет. „Дай-ка я засуну в твою тугую писю, пусть она меня съест, твоя маленькая теплая пасть…" Андрей открыл консервы и закусил рыбкой в томате и водку, и свои мысли, от которых хотелось прыгнуть на диван, на эту вот шлюшку, покачивающую ногой. „Я ее раком поставлю, и пусть она еще отсосет у Гоги, а я ее буду раком, блядь, она у меня поблеет!" — „Обиженный" Жаба уже снял пуловер в ромбах, и живот его свисал над ремнем брюк. А Гоги пока еще не думал, что сделает, он пока аккуратно набивал беломорину планом. Но именно он сказал, еще в баре: „Какой рабочий рот!" — на рот Маринки. Впрочем, это было неправильно. Маринке было четырнадцать с половиной, и рот у нее еще был полудетским, припухшим от детскости, а не от сосания! Но ей бы польстило сказанное Гоги. Да-да, вот таким Маринкам, им нравилось, когда о них так говорили, когда они шли по улице и им смотрели прямо в рот, на рот Маринки специально только батончик за 28 коп. покупали! — и думали, что они, должно быть, хорошо сосут, и представляли, как эти припухшие губы обволакивают, обклеивают член. Член, должно быть, в штанах от этого вздрагивал… А Маринкам от этого было приятно и Иркам тоже, хоть они и были трусливее.
Эти три „половых гиганта", собственно говоря, не очень-то представляли, как и что делать втроем с одной Маринкой. Поэтому они сначала по очереди решили разогреться.
— Хочешь курнуть, Мариночка? — У Гоги был бархатисто-глубокий баритон с акцентом, и вообще он был очень даже клевым мужиком, Гоги. И „Мариночка" хотела курнуть, потому что хоть и выпила уже пару бокалов шампанского, от плана будет все куда проще и в кайф. Самой хорошо будет.
Он прикрыл за ней дверь в спальню, слегка, и вырубил свет. Так что раздевалась Маринка уже в темноте, что ее обрадовало. Эта ленинградская, пусть и сырая, зима делала из всех уродов. И из женщин особенно. Они надевали на себя какие-то штаны, чтобы не мерзли ляжки. Но Маринка была в брюках, так что под ними только трусы, а стеснялась она из-за колготок. Не было на ней красных-синих-желтых из „фирменного" за пятерку. А были обыкновенные, как говорили девчонки, „простые", советские за восемь с чем-то, толстые довольно-таки, да еще и зашитые сверху. Ну, потому что под брюки ведь, не видно. А раздеваться она и не собиралась, выйдя в тот вечер из дома. Если порасспрашивать, так вышло бы, что она никуда не собиралась идти и ни с кем раздеваться не собиралась, а „так получилось…".
Гоги оказался довольно упитанным. С белой-белой кожей и кусками шерсти. Волосы на нем росли не равномерно, а какими-то оазисами. А Маринка была тоненькая, длинненькая, с круглыми сисями-дыньками. Почему-то хотелось называть все ее штучки по-детски. Хотя ни Гоги, ни Андрей, ни тем более Жаба не были Гумбертами в поисках Лолиток-нимфеток. Но, конечно, если потрахаться, то лучше с молоденькой девочкой, у которой все еще… как бы новенькое, упругое и в то же время мягкое и в руку умещается приятно… „Ой, ну-ка быстренько, быстренько повернись на живот, я сейчас кончу…" Маринка повернулась и почувствовала потный живот Гоги на своей попе. Он приклеивался на долю секунды и будто задерживал движения Гоги внутрь Маринки. Вот он хлопнул ее по бокам и тут же кончил — плюхнулся своим потным и мягким животом на Маринкину поясницу.
Она пошла в ванную комнату — просторную, с туалетом и биде, со множеством полотенец, с вместительной ванной — и туда пришел Жаба.
— Слушай, подожди ты! Не лезь так нагло! — Маринка уже почувствовала свою силу, уже одному приятно и он еще захочет, ну и не даст ее, Маринку, в обиду.
И Гоги довольно твердо сказал из спальни: „Эдик, действительно, дай девочке отдохнуть… Классный какой гашиш, а Мариночка?" „Мариночка" уже просила шампанское, ну и Жаба в белых трусах — ма-а-аленький треугольничек их был виден под его животом — пошел за бокалом. А Маринка подумала, глядя на эти трусы сзади — плавки-трусы американские трикотажные со специальной прорезью для члена, когда писаешь, но никто этой прорезью не пользовался, — что Жабе меньше всего достанется!
Андрей лежал за диваном, на полу, и Маринка прыгала на нем, будто оседлав. Но, конечно, это он вел ее в этом скаку и, глядя на нее снизу, подумал: „Хорошая какая девочка и блядь в то же время…" Он потянул ее за волосы к себе и прошептал ей в ухо: „Я буду из Москвы приезжать, и мы будем вместе, вдвоем, я хочу с тобой вдвоем…" Когда он кончил, и Маринка сидела на нем распрямившись, рожа у нее была наглая и самодовольная. „Как же, приедешь ты", — подумала она, но еще и „а хорошо бы иметь такого любовника взрослого, приезжающего из Москвы, в гостинице…".
— Замнем для ясности, — сказала Маринка с усмешкой.
— Зачем ты это делаешь? — спросил, в свою очередь, Андрей у все так же сидящей на нем Маринки, подобравшей свои длинные волосы вверх обеими руками.
— Что делаю? — Маринке, впрочем, было ясно, что он имел в виду. Зачем она трахается с тремя мужиками. Но с ним ведь тоже, вот сидит еще на нем, он только что кончил, еще как ему хорошо было, провыл там что-то „у-у-у, да!". „Профессор хренов", — подумала она.
— А ты не хочешь, Андрюша? — И, засмеявшись, Маринка встала с него, и капли его спермы вытекли из нее ему же на живот. Он брезгливо протянул руку за полотенцем и вытерся. „Это твоя, твоя сперма!" — хотела сказать, но нет, не сказала Маринка.
Да уж, ее влаги там было немного. Не старались эти молодые мужчины над Мариночкой. А зря! То, что она с вами не кончала, оборачивалось, в конце концов, против вас же! Насильники и прихватчики! Сколько теряли вы от того, что эта девочка, Лолитка-переросток, с вами не кончала! Сколько удовольствия вы бы получили, увидев ее рожицу, расплывшуюся в лисьей улыбке от экстаза. И даже удовольствия интеллектуального. Ведь произойди это с тобой, Гоги, ты бы сразу, молниеносно почувствовал себя кем-то больше, сильнее, ведь с тобой же, ты это сделал — значит, хозяин положения! Всем повелевающий! Но вы и без этого считали себя хозяевами и относились к Иркам-Маринкам, как… к дыркам! Да еще бесчувственным! „Да она ни хрена не чувствует… Она, это, ну… фригидная, что ли… Ты вообще когда-нибудь кончаешь? Нет, небось, ха!" — гоготали вы над „дырками". А что вы делали, чтобы они кончали? „Чего это еще я должен делать? Совсем, что ли, озверела?!" — возмущались вы, когда одна смелая „дырка" что-то там верещала об оргазме, осмеливалась верещать…
Жабе удалось-таки пристроиться сзади Маринки. Он что-то сказал — то ли по-грузински, то ли по-азербайджански, Маринка не разбиралась — вышедшему из спальни Гоги, и тот присел со своим членом у „рабочего рта" Маринки. Держал его обеими руками, потому что был он совсем как тряпочка. Но Маринка, хоть и не была она многолетне-опытной минетчицей, знала, что делать, и быстро-быстро эта тряпочка превратилась в плотно заполняющий ей рот цилиндрик. Она не забывала подрыгивать задом, в который упирался жирным брюхом Жаба, она старательно сжимала мышцы внутри „дырки" так, чтобы Жаба скоро-скоро захрюкал и, вздрогнув брюхом, кончил. Маринка не дала ему насладиться этими минутками после оргазма, она соскользнула с него и ушла в ванную комнату. С Гоги. Жаба что-то недовольно бурчал.
Наблюдающий из кресла Андрей почему-то чувствовал какую-то обиду. Он смотрел порнуху, не раз. Но там это делали какие-то неизвестные ему шведы или американцы, и он всегда ржал. Всегда в порнухе, в конце концов, было смешно. А тут ему что-то не очень хотелось смеяться. Там можно было поржать над смешно висящими сиськами — „ой, как у козы!" — какой-нибудь бляди, отсасывающей или „неожиданно" обнаружившей у себя в жопе член: „Какой сюрприз! Не ожидала, а?" Или „неожиданный" член во рту, ха! Ну и смешно было, телка была смешна. А тут сам ее вроде трахал, чего же смеяться, над собой, что ли?
Они не зажгли свет, и Гоги сидел на закрытом унитазе, а Маринка стояла перед ним на коленках и трудилась своим „рабочим ртом". Гоги дирижировал, и она послушно все делала: „Немножко только зубами, во… чуть-чуть… тихо-тихо… поглубже бери, а?" — приближая его оргазм. А может, нет, не оргазм? Когда он кончил, она не проглотила его сперму. Она тут же включила свет и сплюнула в раковину. Потом набрала стакан воды и серьезно и основательно стала полоскать рот, закидывая голову назад, и волосы касались самого копчика. Если бы Маринка смотрела фильм Кена Рассела „Чайна Блю", то удивилась бы, увидев, что поступает, как профессиональная проститутка. Те тоже демонстративно полоскали свои рты и письки перед клиентами. Но там клиенты знали, что они клиенты, все роли были распределены. А здесь… Ведь это они, взрослые, везли трахать Маринку. Они прихватывали Ирок-Маринок, „бесчувственных дырок"! Но получалось как-то не совсем так. Можно сказать, совсем даже наоборот получалось — это Маринка вас, взрослых, трахнула — трахала она вас! — и еще нагло рот полоскала, а?
Гоги докурил второй косяк и лежал на кровати. Андрей дремал на диване, а Жаба все пытался еще раз трахнуть Мариночку: „Почему ты злая со мной?" Маринка ему так и сказала: „Потому что ты слишком толстый. Знаешь, как тебя девчонки называют?.. Не скажу…" — она ему, как будто однокласснику, открыла наконец-то секрет его непопулярности. Жаба сидел в кресле со своим толстым брюхом, пытаясь обхватить его руками, и рук не хватало. „Ну и хер с ним!" — сказал он, как обиженный одноклассник, и выпил коньяку. У них еще и коньяк был.
Зазвонил телефон, и Андрей, вскочив, приложив палец к губам, снял трубку. Маринка слышала визгливый голос тетки, требующей, чтобы гости покинули номер. Вот тут бы она могла — как заорать! Могла бы, но не заорала. Андрей положил трубку, оделся и пошел башлять дежурной по коридору.
Они довольно много выпили. Съели всех рыбок в томате, виноград, две плитки шоколада. Жаба и Гоги спали на кровати, а Маринка с Андреем лежали на полу, у узкого дивана, на подушках, с него снятых. Маринка пила шампанское, а Андрей засыпал. Она потушила верхний свет, оставив настольную лампу зажженной. На спинке стула висел пиджак Андрея. Она сунула руку во внутренний карман и вытащила оттуда паспорт. Андрей Павлович Смирнов, и так далее и тому подобное, был женат.
Маринка сидела в кресле, курила, пила и воображала сцены шантажа. „Можно тихонько уйти, забрав паспорт… Они не знают, где я живу! Но это несложно будет узнать… Ах, мамаша, ваша дочь украла мой паспорт! А что вы делали с моей четырнадцатилетней дочерью? Все будет сообщено вашей супруге, на работу, в ваш научно-исследовательский, где вы какой-то начальник, а если не хотите, гоните тысячи!" Да, но для этого надо было иметь бедную мамашу и ушедшего отца-пьяницу. А у Мариночки родители жили дружно и были очень приличными интеллигентами, пусть и из нижней, так сказать, прослойки интеллигенции. Они бы не тысячи потребовали, а правосудия! „Встать! Суд идет!" И Маринка представила себя в зале суда, в каком-нибудь старом, плохоньком платьице, волосы, конечно, не распущены, В косички, конечно, заплетены, слезы и сопли, платочек носовой, вышитый по краям на уроке труда… „Они меня заставили брать в рот их… их… их… а-а-а, мамочка!"