Теперь действительно было все. Отряхнув руки, Гена побрел по переулку. Облегчение? Нет, пожалуй, это было иное ощущение: ему сейчас просто не хотелось ничего. И если бы ноги механически не передвигали его по глухому переулку, он с удовольствием лег бы в пыль и лежал, ни о чем не думая. Опустошение — так, видимо, называется это чувство.
…Не прошло и четверти часа, как сторож, он же ночной кочегар летнего детского сада Григорий Иванович Карасев вышел из котельной в проулок и не слишком твердыми шагами направился к рощице. Бормоча под нос нечто одному ему известное, он обошел вокруг оставленных Геннадием «Жигулей», чиркнул спичкой.
— Значит, «кэ», — сказал он вслух. — «Кэ» так «кэ», наше дело солдатское. Не запамятовать бы…
И побрел назад. Однако в котельную не зашел. Достал брякнувшую связочку ключей, двинулся к длинному, в один этаж строению детсада. Открыл дверь. Спавшая в вестибюле на раскладушке старенькая санитарка забурчала, посмотрела на него из-под руки и отвернулась к стене, когда Григорий Иванович стукнул дверью. Кочегар присел к тумбочке на белый табурет и придвинул поближе телефон. Наморщился, припоминая. Раздавленным пальцем с трудом набрал номер. Послышались длинные гудки, трубку никто не брал. Григорий Иванович терпеливо ждал, клюя носом и чуть не падая с табурета. Наконец он, не кладя трубку, пробормотал в нее:
— Непорядок, понимаешь… — Оставил в покое телефон и, касаясь рукой стены, медленно выбрался во двор детсада, тускло освещенный лишь у входа. — Непорядок! — громко повторил он и рубанул воздух рукой. — Значить, чертова холера, к Курку надо иттить… Шляются! Надо иттить…
Приняв решение, он присел на ступеньку, облокотился левой рукой на край перил, а правой принялся искать в кармане штанов папиросы. Привалился к перилам спиной, пробурчал что-то и уснул.
Его манипуляции на крыльце были очень хорошо видны лейтенанту Саврасову, сопровождавшему Григория Ивановича от машины до детского сада. Наблюдал Виктор также, как кочегар звонил. Только номер, им набранный, и слова, сказанные в трубку, остались, к сожалению, для него тайной. Непонятными были и восклицания на счет Курка. Убедившись, что Карасев спит, Саврасов оставил его под присмотром одного из участников засады, а сам вернулся в рощицу к «Жигулям». Он был на все сто процентов уверен, что кочегар, сообщник автомобильных воров, сообщил им о новом угоне. Оставалось ждать появления главных действующих лиц.
Только ждали они их зря. И Володя Бибишев совершенно напрасно провел бессонную ночь в душной комнатке оперпункта на Поляне Фрунзе. Никто за «Жигулями» в ту ночь не пришел. В пять тридцать утра — кочегар все еще спал безмятежно на крылечке — Саврасов сел в машину и отогнал ее в город. Карасева решено было пока не брать.
В девять сорок пять в кабинете заместителя начальника УВД неудача операции «Жигули» подверглась тщательному анализу. Что спугнуло преступников? Сразу отметена была версия о том, что подозрительной могла показаться сама машина. Хотя она и принадлежала ответственному работнику управления, номер у нее был самый «демократичный» — без престижных нулей. Может быть, Гена Дергачев нечаянно или — чем черт не шутит? — сознательно нарушил какое-то условие, расшифровал лжеугон? Против этой версии Бибишев восстал категорически, но снять ее все же не сняли. Непонятно было, что могло смутить кочегара. Людей в засаде он видеть не мог. Слежку за собой — тоже. Условный значок он рассмотрел… Может, не дозвонился? Но Саврасов прекрасно видел, как тот шевелил губами, что-то говоря в телефонную трубку.
Полковник, юношескую худощавость которого еще более подчеркивал новый, отлично сшитый костюм, шагал по кабинету, бросая вопросы, на которые Бибишеву отвечать было порой нелегко. Но вот полковник, остановившись, потер подбородок, сказал негромко:
— А ты не связываешь неуспех операции с твоим посещением автокурсов? Не спугнул ли ты кой-кого?
— Но я говорил только с заведующим… — начал было Бибишев и осекся. В самом деле, а что, собственно, знал он о Мангосове?
— Не исключено, — сказал он. — Проверим, товарищ полковник, сегодня же.
«А ведь это очень важно, что все трое ребят — с курсов… — подумал Володя. — Попробуем поискать здесь…»
14
…И откуда было знать им, милицейским полковникам и старшим лейтенантам, что операцию «Жигули» сорвала несчастливая любовь. «Шерше ля фам…» Так вот и случилось, что классический ключ к бесчисленным трагедиям, в том числе и мирового масштаба, это знаменитое «ищите женщину» не было учтено уголовным розыском.
Впрочем, женщину искали. Ту, полненькую красотку Лялю. Но она-то как раз и была ни при чем. Операцию сорвала милая, быть может, по строгим меркам, не слишком и красивая девушка Валентина Назарова, студентка политехнического института. Девушка, которую любил Вадим Сорокин, тоже студент. Вадим Сорокин, которого не любила Валентина Назарова.
В течение всей этой недели, нечетной, Вадим Сорокин обязан был ночевать дома. Именно обязан — никак не меньше, что бы ни случилось. Четные недели были дежурством Курка. Согласно договоренности, они могли иногда подменять друг друга. Но только по договоренности. Условия были жесткими: нарушишь — заплатишь дорого. Настолько дорого, что об этом не хотелось думать. Как-то, будучи в настроении, Шеф прочитал им детский стишок, кажется, английский. О том, как в кузне не было гвоздя, отчего захромала лошадь, которая везла командира, поплатившегося жизнью из-за этой мелочи… «В нашей фирме все отлажено, как в часовом механизме, — сказал он тогда. — Оттого и дело всегда выгорает. Стоит винтику отказать — весь механизм замрет. То есть всем нам хана. Для воздушного шарика достаточно одного прокола».
Шеф редко бывал говорлив, разве что в подпитии. Зато уж выражался красиво. Но не его красноречие сыграло главную роль в приобщении Вадима к делам «Чужмашсбыта», как назвал однажды Шеф их… как бы это сказать? Фирму? Так выражался Шеф. Организацию? Чересчур уж торжественно и официально. Может быть, кодлу? Так мог бы выразиться Курок, но он терминологии чурался, как и вообще трепотни. Курок — человек дела. Сам же Вадим подобрал, он считал, подходящее словечко — «кумпанство». Вычитал его в книжке о петровских временах. Он знал, что оно значит то же, что и «компания», в смысле торговая, но «компания» в наши дни — слово истрепанное. Действительно, «компания блатная»… Нет уж, именно «кумпанство» — в этом что-то есть.
Озирая свое коротенькое, но пестрое прошлое, Вадим прекрасно понимал, что не случайно повстречался ему такой человек, как Шеф. Перебор вариантов жизнепрепровождения Вадим заканчивал. Он поучился в авиационном, куда поступил не без содействия сверхуважаемого в городе отчима. Он не столько поработал, сколько поболтался на метеостанции в качестве радиста: специальность эту получил в армии. Месяца четыре пел в ресторанном ансамбле. Месяц работал в радиоателье, где было не пыльно, но муторно. Сейчас он опять студент, теперь пединститута. Переполз на второй курс условно, эдакой двухвосткой. И чувствует, что вряд ли нога его будет в институте нынешней осенью.
Он бы возмутился, если б кто-то упрекнул его в чрезмерной любви к деньгам. Он не испытывал к ним никакого благоговения — мог бы, к примеру, сжечь пачку сторублевок, не испытывая никаких эмоций. И заграничные тряпки его не волновали, как и вещи вообще. Ему всегда хотелось одного: чтобы не было помех, когда хочется, и не было насилия над собой, когда не хочется. Только и всего. Деньги были для Вадима лишь средством укорачивания пути к цели, устранения хандры, удовлетворения мимолетных желаний, нейтрализации раздражителей.
Однажды, рисуясь перед случайной знакомой, он сказал о себе, что стоит «по ту сторону добра и зла», — выражение, которое понаслышке знал от Шефа. Это не значило, что Вадим считал себя сверхчеловеком, и Ницше он никогда не читал. Просто он не привык задумываться над нравственными категориями, и когда вставала альтернатива, он всегда выбирал то, что приятнее. Только и всего.
С Шефом он познакомился в ресторане «Цирк», сидели за одним столиком. Время было непозднее, свободных мест в такую пору много, и к ним никто не подсаживался. У Вадима в тот день были неприятности — поругался с матерью, прижали в деканате. Короче, были основания развеять грусть, чем он и занимался с усердием, так что когда к нему за столик сел худощавый смуглолицый человек, Вадим был уже порядком на взводе. Сосед заказал дорогой коньяк, и беседа завязалась незаметно — о том о сем. Вадим разоткровенничался — потом сам удивлялся, как это вышло, — и, впав в меланхолию от собственных слов, сказал, что «ненавидит эту плебейскую жизнь».
— Люди делятся на две категории: кого потребляют и кто потребляет, — заметил смуглый человек. — Звучит не слишком красиво, но разве в звучании суть? Зря вы, Вадим, экономите энергию.
— Какую энергию? И что значит — экономлю? — удивился он.
— Для того чтобы поднять с земли булыжник или золотой слиток, нужно одинаковое усилие. Вы предпочитаете булыжник.
— А вы? — грубовато спросил Вадим.
— Речь о вас. Может, черт с ним, с этим балаганом? — Смуглый показал подбородком на зал. — Идемте ко мне.
Официантка принесла ему две бутылки марочного коньяка и в пакете с десяток бутербродов с паюсной икрой. Расплачиваясь, сосед Вадима вынул из бумажника пятидесятирублевку. Одну из многих, как разглядел Сорокин.
— Хватит? — спросил смуглый человек и встал из-за стола!
На квартире у Шефа — так его стал звать Вадим, когда их связало общее дело, — они выпили всего полбутылки, но когда хозяин куда-то позвонил и пришли две девицы, Вадиму пришлось сбегать в магазин и купить — естественно, не за свои — еще две бутылки пятизвездочного. Как и когда он пришел домой, Вадим не помнил. На следующий день он снова был гостем Шефа, а еще через три дня тот пригласил его прокатиться «куда-нибудь, где не так вонько». Отъехав от дома на километр, Шеф попросил Вадима сесть за руль его «Жигулей», поскольку знал, что права у Сорокина есть. Они катались довольно долго — и по самым оживленным улицам, где как раз было «вонько», и по московской магистрали, и по проселкам.
— Ты профессионально водишь, — сказал ему Шеф. — Такое мастерство — это тоже капитал.
Вадим удивился и обиделся: что, шофером идти работать, что ли? Стать леваком? Таксистом? Понял он смысл этих слов вечером, когда они вдвоем на шикарной квартире Шефа дегустировали сокровища его бара.
— Нужно отогнать «жигуленка» в Ростов, — сказал Шеф, потягивая только что сочиненный «манхэттен».
— Вашего? — тупо спросил Вадим.
— А если без вопросов? — сощурился Шеф. — Твой гонорар — тысяча рублей. Документы в ажуре. Передашь новому владельцу, а он тебе даст для меня посылочку. Назад — поездом или самолетом. Вот и все.
Ни секунды не колеблясь, Вадим Сорокин принял предложение Шефа. И сразу свалился камень с души: он был должен и Шефу, и Валентине, и одному парню из группы… Наверное, рублей около четырехсот, не меньше. Но какую машину он должен отогнать?..
Вот так и вошел студент Сорокин в «кумпанство». Он понятия не имел, откуда и кем доставляются в тупичок на одиннадцатой линии «Жигули». Знал одно: в неделю его дежурства с двадцати ноль-ноль и до утра он должен был находиться дома. Непременно трезвый и непременно выспавшийся днем. Ночью — какой именно ночью, это как раз и не было известно — ему должны были позвонить и спросить: «Это здесь проживает…?» И далее — фамилия: Кошкин, Мышкин, Собачкин, Хомяков… — тут важна была первая буква фамилии, та самая, что написана на пыльном ветровом стекле. После чего Вадим немедленно звонил Шефу: сообщал букву и, получив «добро», отправлялся на Поляну Фрунзе. Фальшивой доверенностью на автомобиль, документами, на машину и номерами Шеф их снабжал заранее. Номера Вадим менял, свернув с магистрали на дорогу к дому отдыха «Волжская жемчужина», не доезжая птицефабрики. Ночью там движения практически не было.
А потом… Без сна, без отдыха: Жигулевск — Пенза — Воронеж — Ростов. А там — уютный особняк на Советской, усатый армянин, чашка чаю, посылочка в целлофане — и на вокзал: «Один купейный до Куйбышева…»
Четыре раза совершал такие автопробеги Вадим Сорокин в течение этого лета. И с каждым рейсом росла тревога: уж слишком просто, без осложнений проходили путешествия. А сколько кувшину по воду ни ходить, битым быть… Так любила говорить мать. По другому, конечно, поводу. Теперь эта поговорка часто жужжала в ушах Вадима. Зря надеялся он, что появится привычка к опасности и к риску. Черта с два! И сейчас, после своего четвертого по счету турне, он поклялся, что съездит максимум еще три раза. Пес с ней, с «Нивой», можно в конце концов купить и «Запорожец». Впрочем, деньги утекали из карманов, как вода из дырявой кастрюли. Он даже не знал точно, сколько их у него сейчас в заначке. Две тысячи? Около трех? Полторы? Может, не покупать машину? Но как обидно будет: рисковал-рисковал — и фуганул все без следа! А машина нужна, с нею сразу переходишь из плебеев в первый сорт. Но и кончать с «кумпанством» пора, ой как пора…
Страхи, которые мучили Вадима при последнем возвращении, оставили шрам в душе. Теперь он боялся, что в следующий раз будет бояться еще сильнее. А когда так трусишь, владеть собой трудно, сорвешься как пить дать. «Нервы полечить, что ли? — угрюмо думал Вадим, отлично осознавая, что ни к каким врачам он не пойдет. — Становлюсь психом, так и шизануться недолго…» Где-то от кого-то он слышал, что лучшее лекарство в таком состоянии — положительные эмоции, развлечения и удовольствия. Но мелкие радости, вроде ресторанного балдежа с девочками, его не очень-то волновали, это все быт. А серьезные эмоции у Вадима были связаны с Валентиной. К сожалению, были они, эти самые эмоции, отнюдь не положительные: от Валентины он уходил с развороченной душой и исцарапанным самолюбием. Но порвать с ней не мог. Наверное, потому, что ее к нему отношение будило в Вадиме куда-то далеко и глубоко загнанный комплекс… Даже не то что неполноценности, а собственного ничтожества. Он знал, что нравится девушкам, — высокий, ладный, всегда модно одетый, у него был хорошо подвешен язык, впечатляющая, хоть и «пеночная» эрудиция, он держался уверенно и свободно в любом обществе. Но бывали минуты, чаще ночью, а иногда и днем — скажем, на трибуне стадиона, в кафе, — когда он буквально корчился, глядя на себя со стороны. Он боялся подумать, что Валентина видит его микроскопическую сущность, наверное, потому ему так нужно было, чтобы именно эта резкая на язык, умная и в то же время веселая — с другими! — девушка поддалась ему, отступила, признала Вадима Сорокина личностью. Насколько легче стало бы ему… И операции «Чужмашсбыта» наверняка не травмировали бы тогда психику, потому что уверенность в себе, а вовсе не бравада дают человеку покой.
Сегодня он дважды заходил к Валентине — до обеда и около пяти, — и оба раза не заставал ее дома. Сейчас было около девяти, даже если она дома — не засидишься, но Вадим был настроен на решительный разговор. Нужно прояснить все. Он скажет, что готов на ней жениться, обеспечит ее всем, что душа пожелает, и… что еще, он пока не придумал. Она должна понять и поверить, что нужна ему не как партнерша по танцулькам и любовным утехам, а по-настоящему, навсегда. Сам-то он, правда, в этом далеко не был уверен. Но непреодоленный барьер отравлял жизнь.
Валентина жила в комнате, доставшейся ей при размене большой отцовской квартиры. Отец, известный в городе художник-оформитель, оставил семью, женившись на выпускнице художественного училища, где преподавал, и теперь жил с милой примерно в таком же убогом шалаше, как и старшая дочь. Бывшей жене и второй дочери досталась отдельная двухкомнатная квартира. Но отец при редких встречах говорил, что счастлив: разница в двадцать четыре года не мешала юной супруге боготворить его. А вот Валентина, зажившая самостоятельно, не была счастлива — уж это она знала наверняка. Свою будущую профессию инженера-энергетика она не любила, с друзьями почти всегда была в натянутых отношениях — слишком требовательная к другим, себе она позволяла многое. Например, могла оборвать на полуслове, высмеять при всех, менторским тоном прочитать нотацию, полную сарказма. В общем, других Валентина не щадила, но и в одиночестве жить не могла: начинались депрессии, самокопание. Бывало, она целыми неделями пропускала занятия, потом еле разделывалась с хвостами, изнуряла себя, становясь еще нетерпимее к окружающим.