Адрес на хабаровской телеграмме был обозначен ясно: Гоголя, 50, Валентине Григорьевне Дмитриевой. Сразу же стало известно, что это родная сестра Шурпина и, по всей вероятности, его сообщница. Работала она медсестрой в одной из поликлиник. Земсков и Мальковский на оперативной машине отправились за ней на работу.
Мальковский остался в машине, а Земсков направился в регистратуру. Валентина Дмитриева работала на втором этаже. Внезапно Владимира Алексеевича осенила неплохая идея: представиться не сотрудником милиции, а…
Раздумывать было некогда: пожилая нянюшка уже вызвала к нему Валентину. Земсков увидел низенькую, сухощавую, еще молодую женщину, которая выходила из кабинета, вытирая марлей руки. Поймал ее тревожный, испытующий взгляд.
— Здравствуйте, Валя, — понизив голос, сказал Земсков. — Я из Куйбышева. Надо поговорить…
— Да, да, — женщина часто закивала. — Надо…
— Василия взяли, знаете?
— Да, — едва выдохнула женщина. — Я получила телеграмму. Одну минуточку, я сейчас поищу комнату… — Она повела глазами по коридору. — Здесь неудобно.
— Не надо комнату, — торопливо заговорил Владимир. — У меня здесь друг с машиной. Поедем, по дороге поговорим.
— Хорошо. Я сейчас.
Она ушла в кабинет и тотчас появилась уже без халата. Торопливо поправила прическу.
— Идемте.
Выйдя из подъезда, Владимир распахнул перед Валентиной дверцу машины:
— Садитесь.
И замер, увидев что-то неладное. Широко открыв глаза, Валентина смотрела на Мальковского. Затем сдавленным голосом сказала:
— Здравствуйте, Алексей… Виновата… товарищ лейтенант.
— Здравствуйте, Валя. Ну что же вы, садитесь… — Он охотно пояснил Владимиру: — Был когда-то у них секретарем комсомольской организации. Только тогда она еще не Дмитриевой была.
Земсков со злостью хлопнул дверцей машины: весь его хитроумный замысел лопнул, как воздушный шарик под каблуком.
Всю дорогу до управления Валентина не произнесла ни слова, пустым безучастным взглядом уставилась в окно.
И все-таки она разговорилась. С каким-то ожесточенным самоистязанием она рассказывала о своей неудавшейся жизни, о потоке лжи и грязи, захватившем ее. Она ничего не скрывала: ни того, что в течение года хранила мешок с золотом, оставленный Шурпиным, ни того, что до сих пор хранит несколько тысяч рублей, ни того, что из себя представляют ее «дорогой муженек» Петр Дмитриев и его отец Федор Павлович.
Казалось, она совсем не заботится о том, в какой мере повредят ей те или иные подробности и факты и что будет с нею самой. Ровным, усталым голосом она говорила и говорила…
Булушев слушал ее с удивлением: неужели молодая женщина в двадцать восемь лет могла дойти до такого душевного опустошения, до такой безнадежной душевной усталости? А может быть, за ее вялым безразличием что-то скрывается?
Анатолий Сергеевич чувствовал себя неспокойно: в мозгу бродили какие-то неясные воспоминания. Словно он уже где-то видел эту женщину и никак не мог вспомнить где.
В таких случаях он сосредоточивал волю, напрягал память. И тотчас встала четкая и ясная картина. Ну, конечно! Женщина в фильме «Выборгская сторона»! Кажется, ее играет Ужвий. Поджатые губы, пустой, отрешенный взгляд, тоскливый, усталый голос: «Судите! Стреляйте!»
Он даже сам удивился — ничего себе сравнение: темная забитая солдатка из подвала и комсомолка со средним образованием. И все-таки что-то общее, несомненно, было, иначе картинка не встала бы в памяти.
И Булушев уверенно «черкнул» в мозгу памятку: с Валентиной разобраться. Если понадобится — помочь.
* * *
Шофер управления связи Петр Дмитриев, разбитной широкоплечий малый с быстрыми стреляющими глазами, подошел к Земскову с независимым видом.
— Чего тебе? — недружелюбно спросил он, лихо сплевывая шелуху от семечек.
— Из милиции, — сказал Земсков, — поедете с нами.
Направляясь к Дмитриеву, он уже знал, с кем имеет дело. И решил сразу же сбить с него наглость и нахальство.
Результат превзошел все ожидания Земскова. Дмитриев как-то сразу сник, съежился, маленькие глазки забегали.
— Очень приятно, — ни с того ни с сего брякнул он. Рот его растягивался до ушей, весь вид выражал искреннее ликование от встречи с работником милиции.
Дмитриев заскочил в гараж, дергая пуговицы, поспешно сбросил спецовку, надел висевший на гвозде пиджак.
— Я готов. Можно ехать.
Земсков молча повернулся и пошел к машине. Петр мелкими шажками семенил за ним.
— Я, знаете, завсегда с дорогой душой… Если что помочь — пожалуйста. Если насчет Вальки, то прямо скажу: терпеть не люблю…
— Помолчите. Потом, — коротко бросил Земсков, садясь в машину. — Пока вас ни о чем не спрашивают.
— Пожалуйста, пожалуйста. Я понимаю. — Дмитриев многозначительно закивал. — Дело секретное.
«А ведь ты, Дмитриев, дурак», — с неудовольствием подумал Земсков.
Но Дмитриев, пожалуй, не был дураком. Скорее, он был пакостником и подлецом, сосредоточившим свои небогатые умственные способности на одном-единственном — наживе. И еще был трусом — до умопомрачения, до полной потери человеческого достоинства.
Придя в ужас от возможности оказаться за решеткой, он нервно кидался по кладовкам и чуланам, выгребая все, что, по его мнению, могло заинтересовать милицию. Груды нейлоновых рубашек, импортные чулки, туфли — все, что спекулянт не успел «толкнуть», свалилось в общую кучу.
Он угодливо заглядывал в глаза сотрудникам милиции, напряженно тер лоб:
— Что я еще забыл? Одну минуточку…
И мелкой рысцой мчался за новой порцией спрятанных вещей.
Владимир Земсков не выдержал, плюнул. Булушев холодно сказал:
— Вы забыли про золото, Дмитриев.
— Золото?! — Глаза Дмитриева расширились от страха. — К-какое золото? — заикаясь, выдавил он.
— То, которое у вас оставил Шурпин.
И тогда он упал на колени. Это было мерзостно, противно, неестественно, но он действительно упал и, прижимая руки к груди, истошно закричал:
— Нет золота! Честное слово! Не оставлял Шурпин. Увез весь мешок!
— Врете. — Булушев усмехнулся. — Чтобы вы не урвали себе из этого мешка… Не поверю. Советую сдать добровольно.
— А если добровольно? Что тогда будет? Учтется?
Булушев нахмурился:
— Учтется. Выкладывайте. А то сами найдем.
Петр торопливо вскочил.
— Идемте!
Они вошли в подъезд соседнего пятиэтажного дома. Петр толкнул дверь на первой площадке, и они оказались в большой захламленной квартире. В первой комнате было, пусто, за дверью слышались негромкие голоса, но никто не выходил.
Дмитриев уверенно направился к кровати, нагнулся и вытащил из-под нее тяжелый, кустарной работы ящик с крышкой. Не открывая его, стал быстро развинчивать массивную дверную ручку, укрепленную на крышке.
Булушев и Земсков переглянулись. Опять тайник! Хорошо хоть сам показал. Иначе тут пришлось бы помучиться.
— Да какое тут золото? — льстиво заговорил Петр. — Так, пыль…
На его ладони лежали крупные самородки.
— Это все? — прищурившись, спросил Земсков.
— Все! Все! Теперь-то уже все. Честное слово. Вот и батяня может подтвердить. Батяня! Да иди же сюда. Тут товарищи из милиции.
В дверях показалась остроносая лисья физиономия лысого старичка. И сразу — та же мгновенная радость:
— Из милиции? Очень, очень хорошо. Давно пора избавить нас от этого проклятого золота. Не в ящике оно, дорогие товарищи, а на душе они, эти камни. Пропади они пропадом!
Булушев с интересом смотрел на этого елейного старичка. Осматривая сараи Дмитриевых, работники милиции обнаружили невероятные, почти плюшкинские залежи: не менее полутора центнеров свинца, олова, десятка два паяльных ламп, огромное количество разнообразного инструмента. Все, что Федор Дмитриев мог утащить с завода, он тащил и прятал в кладовку. И вот сейчас рассыпается мелким бесом и точно так же, как и сын, поливает самой чудовищной грязью Валентину.
— Это все она, дорогие товарищи. Мы с сыном ни при чем. Зачем нам золото? Мы люди смирные.
— А свинец вам зачем? — в упор спросил Земсков. — Тут же для целой мастерской на год.
— Пригодится, дорогой товарищ, в хозяйстве знаете как…
— Откройте ящик! — приказал Булушев.
Ящик был доверху нагружен охотничьими и рыболовными принадлежностями. Булушев и Земсков тщательно осмотрели патронные гильзы, банки, коробочки, снасти. Золота больше не было.
На самом дне Булушев обнаружил две латунные трубки, запаянные о обеих сторон. Взял в руку и удивился — до чего тяжелы.
— А это что?
Старик лицемерно вздохнул.
— Уж простите, дорогой товарищ… Заряды. Рыбку мы глушим… Нарушали, так сказать… Бес путает…
Он сокрушенно развел руками.
— Дайте-ка нож, — потребовал Булушев. Что-то заставило его не поверить старику.
— Взорветесь! Руку оторвет! — с испугом замахал руками старик. — Упаси бог!
Петр Дмитриев угрюмо молчал.
Булушев, испытывая неприятный внутренний холодок, принялся вскрывать трубку. Пробил неглубокий слой свинца, и… покатились на ладонь желтоватые крупинки.
Анатолий Сергеевич облегченно вздохнул.
— Так-то, рыболовы. — Он поглядел на них с нескрываемым презрением.
— А знаете, — вдруг горячо заговорил Петр, блестя глазами, — могу сообщить еще… Учтите… Валька-то вам не все сдала. Свою сберкнижку на триста рублей под сараем спрятала. Говорит, дочери останется. Дочь у нас, понимаете, туберкулезная, пяти лет… Понимаете, Валька, стерва какая… Утаить хотела.
Булушев поймал себя на страстном, почти мучительном желании дать как следует по расплывшейся физиономии. Он на всякий случай сунул руку в карман и отвернулся.
* * *
В двенадцатом часу ночи по куйбышевскому времени в штабе операции раздался требовательный междугородный звонок. Полковник Николич снял трубку.
— Есть, товарищ полковник! Нашли! — услышал он веселый голос Булушева.
И солидный человек, заместитель начальника УВД полковник Николич не выдержал и во весь голос крикнул:
— Молодцы!
* * *
— Ну что теперь скажете, Василий Григорьевич? — сухо спросил полковник Комиссаров, подвигая к Шурпину лист бумаги с золотыми самородками, изъятыми у Дмитриевых. Сегодня под утро прилетели из Хабаровска Булушев и Земсков. Передав золото Иллариону Артемовичу, они ушли отсыпаться.
Василий Шурпин сидел с каменным лицом и молчал. Пауза затянулась. Теперь, когда главная улика — приисковое золото — была налицо, запираться дальше становилось бессмысленным. Он лихорадочно искал выход и не находил.
— Не мое… — пробормотал он, лишь бы что-либо сказать.
Комиссаров с укоризной покачал головой:
— И не надоело? Сами понимаете, пластинку-то пора и сменить.
Шурпин снова помолчал. На скуластых щеках всплыли два темно-розовых пятна. Наконец он заговорил, с трудом выдавливая из себя слова:
— Виноват… Сознаюсь. Я не украл. Чемоданчик нашел в самолете. А в нем это… Я не преступник. Я просто так…
Полковник хладнокровно слушал его, ничего не записывая, не переспрашивая. Потом, воспользовавшись паузой, обронил вопрос:
— Где остальное, в Альметьевске?
Шурпин не шевельнулся.
— Советую, Василий Григорьевич, посерьезней подумать о своей судьбе, — веско произнес Комиссаров. — Вам предъявлено серьезное обвинение, и вина ваша доказана. Станете хитрить — лучше вам не будет. Будет хуже. Выбора нет — сознавайтесь уж до конца.
— Я не преступник, — упрямо повторил Шурпин. — Я…
— Преступник! — жестко оборвал его полковник. — Вы присвоили общенародное достояние — золото. Вы спекулировали. Вы сознательно нанесли ущерб нашей экономике. Этого мало, Шурпин? Так вот вам мой совет: постарайтесь-ка, да побыстрее, успеть хоть что-либо сделать для облегчения своей участи. Вам поможет только правда.
Шурпин, стиснув челюсти, бесстрастно слушал Комиссарова, а когда тот кончил, хрипло произнес:
— Дайте карандаш.
Очень медленно, обдумывая каждое слово, он вывел на листке бумаги:
«Уважаемая тетя! Я во всем сознался. Отдайте золото милиции, Василий».
— Передайте Чекменевой, в Альметьевске, — сказал он, не глядя Комиссарову в глаза. — У нее… мешок.
Полковник внимательно посмотрел на него. И промолчал.
* * *
Итак, Василий Шурпин как будто бы наконец был сломлен: записка к тетке свидетельствовала о его намерениях прекратить борьбу и сдаться на милость победителям. Но Илларион Артемович чисто интуитивно подозревал, что конечно далеко не все. Слишком уже легко принял Шурпин решение написать записку Чекменевой: такие люди, как он, просто с золотом не расстаются.
Подсознательная уверенность, что здесь что-то не то, получила подтверждение уже через день. Новиков, позвонивший из Альметьевска, доложил, что Чекменева решительно стоит на своем: никакого золота у нее нет и никаких мешков она сроду не прятала. Короче, записке Василия она почему-то не поверила.
Осложнение было нешуточным. Скрытная, подозрительная тетушка Василия Шурпина отлично понимала, что у милиции не может быть веских оснований наверняка утверждать, что остатки приискового золота спрятаны ею. Записка племянника? Но Шурпин мог выдумать все, что угодно, симулируя искренность и раскаяние. Телеграмма Маши в Альметьевск тоже не могла быть серьезной уликой: как будто бы и компрометирующие Чекменеву слова «Василия взяли, предупреди» могли иметь и безобидный смысл, например, «предупреди, чтоб не писали писем». А поскольку упорные поиски золота в квартире и во дворе Чекменевой оказались бесплодными, группе Новикова ничего иного не оставалось, как начать собираться в обратный путь. И, по всей вероятности, так и уехали бы они из Альметьевска, если бы…
Если бы опять не выступила на сцену молоденькая рыжеволосая Маша, сестренка Василия Шурпина. Та самая, что несколькими днями раньше своими неожиданными телеграммами в какой-то степени спутала карты ОБХСС.
Не стоит подробно рассказывать о том, каким образом удалось в свое время Шурпину сломить волю своих сестер Валентины и Маши, превратить их в соучастниц. Скажем только, что сам Шурпин был в жизни далеко не тем глуповатым простофилей, каким старался выглядеть на допросах. Пример родного папаши, в течение многих лет терроризировавшего семью, показался ему достаточно убедительным: когда понадобилось, Василий нажал посильнее — и сестры отступили, не посмели перечить. Старшая превратилась в укрывательницу, младшая — в агента по перевозке золота и денег. Известное дело, для подлого слабый — находка.
И все же Шурпину так и не удалось до конца испоганить судьбу своей младшей сестренки. Маша оказалась и честней, и умней, чем ему хотелось. Червоточина неглубоко задела девчоночью натуру. И это полковник Комиссаров отчетливо понял при первой же откровенной беседе с Машей Шурпиной.
Подолгу по душам разговаривал с 16-летней круглолицей девчонкой немолодой, умудренный жизнью полковник, очищая ее сердце и мозг от окалины недоверия и предубежденности. Беседовали с нею и В. П. Николич, и К. М. Русинов. И добились-таки своего: помогли Маше глубоко и остро осознать, как это бесконечно важно для человека — вовремя выбраться на верную и честную дорогу в жизни.
…В Альметьевск она выехала в сопровождении сотрудницы отдела Т. Н. Кузьминой. Тамара Николаевна сумела расположить к себе Машу, и не только потому, что так было нужно для дела. Она чувствовала невольную симпатию к этой искренней девчонке, запутавшейся стараниями братца в паутине спекулятивных махинаций и страстно желающей разорвать эти липкие нити.
И вот они в Альметьевске. Настороженным, недобрым взглядом встретила Чекменева племянницу. Холодно отвернулась, когда та произнесла первую фразу.
— Тетя, умоляю, отдайте им золото… Отдайте же!
Несколько долгих часов проговорили они тогда наедине. Слуха Кузьминой и Новикова, сидевших в соседней комнате, касались только невнятные отголоски драматического поединка, происходящего за дверью.