Я говорю:
– Так я первые полгода вообще не спал. От увиденного, от переживаний.
Потому что я как занырнул во все это… Я по России раньше не так много ездил, хоть и полмира объехал. А тут за два года побывал во всех регионах – такое количество детских историй… Как, например, в Березовке Хабаровского края, где в детском доме-интернате для умственно отсталых детей четырнадцатилетний подросток умер, задохнувшись в смирительной рубашке. «Нормальная» практика там была – надевать на детей смирительные рубашки. У них это называлось «мягкая фиксация». Мальчика связала санитарка, уложила, и он погиб: бился в истерике, захлебнулся. Санитарка не понимает: «А что такого?» – ну связала, подумаешь, всегда так делали. В Омске мы тоже находили детей, привязанных к кровати, в том числе девочку с синдромом Дауна.
Про детей с синдромом Дауна вообще надо отдельно рассказать. Я, честно, огромное удовольствие получаю, когда езжу к детишкам-даунятам – какие они хорошие, какие классные! И для меня такая всегда боль, когда слушаю их истории! В Калуге в доме ребенка показывают мне мальчика Степу – ему два с половиной годика – и говорят, что у него есть сестра. Я сначала не понял. Оказалось, они двойняшки, девочка абсолютно здорова, а у мальчика синдром Дауна. Родители отказались. Для меня это непостижимо – как они будут жить дальше? Они будут видеть свою девочку и все время вспоминать, что у них есть такой же мальчик, сын, которого они оставили в доме ребенка. Как это может быть? Я не понимаю, не могу понять.
В Крыму узнал удивительную вещь. Там в домах ребенка отказные дети – это четвертые-пятые дети в семье. То есть родили родители троих – ну и хватит. Теперь ты, государство, расти. Этого я тоже не понимаю – как так можно? Но это есть.
Хотя должен сказать, что я видел и очень благополучные учреждения – как, например, детский дом-интернат № 1 в Санкт-Петербурге. И это наряду с тем, что там был и интернат № 4, где погибал Илья Дувакин – мальчик, родившийся со множественными пороками и всю свою жизнь проживший в интернате, потому что мать от него отказалась. Мальчик, которого в одиннадцать лет отправили умирать в больницу и которого в конце концов общими усилиями спасли.
Я видел Ояшский детский дом-интернат в Новосибирской области – он раньше был сарайчиком на тридцать пять лежачих детей-инвалидов, а потом превратился в огромный комплекс, на который работает весь поселок, до этого пивший и гулявший напропалую. Со своим огромным хозяйством, с лошадьми, овцами, свиньями, коровами, гусями, утками, полями. Там тоже живет больше двухсот пятидесяти детей.
* * *
В общем, чем больше я видел и узнавал, тем яснее понимал, что нужны системные изменения. А в первую очередь мне нужны помощники. Потому что нигде нет уполномоченных по правам ребенка. Ведь эта форма, омбудсмен для детей, была придумана Комитетом по правам детей ООН. Хотя вообще омбудсмен – это не совсем правильный в моей ситуации термин. Я скорее commissioner – то есть, по сути, комиссар при президенте по правам детей. А омбудсмен – это утвержденный парламентом уполномоченный по правам человека. Все остальные – комиссары: и по правам детей, и уполномоченные по правам предпринимателей, которые появились позже.
В виде эксперимента ЮНИСЕФ году, кажется, в 2005-м, а после в 2008-м учредил пять своих уполномоченных. Они работали фактически на общественных началах – на гранте ЮНИСЕФ. Это было в Ижевске, в Санкт-Петербурге, Петрозаводске, Саратове и Москве. И все. До учреждения поста уполномоченного в России таких людей не было. Никто не знал, с чем их едят и зачем они вообще нужны.
Через два года после начала работы, 24 декабря 2011 года, я доложил президенту, что во всех регионах Российской Федерации, кроме Еврейской автономной области, появились уполномоченные по правам ребенка.
У нас с Александром Ароновичем Винниковым, руководителем ЕАО, была такая история. Он долго-долго упирался, дольше всех.
– Ну зачем нам уполномоченный! Нас и так тут мало, и детей мало, и все у нас хорошо.
Ну вот я приехал и ему показал, что не все так хорошо, как ему кажется. А 24 декабря 2011 года сказал ему:
– Знаете, я сегодня президенту докладываю – скоро будет послание Федеральному собранию, и президент спросил, сколько у нас уполномоченных. Так я ему сказал, что везде, кроме Еврейской автономии.
Винников кричит:
– Нет, нет, не надо, не говорите, сейчас все будет!
И быстро-быстро принимает решение. Так что 2011 год мы закрыли с тем, что у нас везде есть уполномоченные, во всех регионах.
* * *
Я люблю свою новую работу. Факт! Мне все это до сих пор очень интересно. Я с удовольствием езжу в инспекции. Но понятно, что осмотреть десяток учреждений в день уже тяжело, боишься что-то упустить. А важно все – и в том числе сберкнижка, на которой должны лежать эти «сиротские» деньги от государства. Оказалось, что у многих лежит только десять рублей, которые нужны, чтобы сберкнижку открыть. И все. Так до восемнадцати лет эти десять рублей и лежат – а больше ничего нет. В восемнадцать лет такой сирота из детдома выходит – кому он нужен? Вроде бы государство должно ему дать квартиру, вроде какие-то льготы ему положены при поступлении в вуз. А его в детдоме ничему не научили. Он мало того что никому не нужен и квартиру неизвестно когда дадут – хотя дадут, конечно, – он еще и ничего не умеет.
Кстати, о квартирах.
Я приехал в Вологду – там дали двести квартир выпускникам детдома. Стоит новенький дом. Мне говорят:
– Павел Алексеевич, вас там встречают.
Замечу, квартиры дали в ноябре, а я приехал в марте – то есть полгода прошло, зиму перезимовали. Подхожу, вижу – стоит парень, дылда, на две головы выше меня, в кожаной куртке.
– А-а, – тянет нагловато, – это вы Астахов, с инспекцией приехали?
– Да.
– А я вас жду. Значит так, вот список всех недоделок, все, что надо устранить. Давайте с них потребуем!
– Хорошо, – говорю, – давайте пойдем посмотрим квартиру.
Приходим в квартиру.
– В чем проблема?
– Вот, смотрите, видите – балкон, смотрите, как дует! Мы там ватой забили, заклеили…
В доме, между прочим, установлены пластиковые окна. И ватой забита щель между рамами и заклеена скотчем. Я не знаю, смеяться или плакать:
– Ребята, это новый дом! Вот я тоже живу в новом доме – так я каждый год вызываю мастера, который мне все это подтягивает. Потому что дом дает усадку, «гуляет». Понимаете? Если вы в этом ничего не соображаете, у вас должен быть какой-то старший, куратор, который вам подскажет. Что вы делаете? Вы же уродуете окно сами себе.
– Ну ладно, а вот смотрите, в ванной кафель, видите? Голый пол! Я встаю и примерзаю зимой, холодно.
– Ну знаешь, – отвечаю. – Положи коврик. Деревянный матик сбей. Сделай что-нибудь, чтобы ты не примерзал к этому полу.
– А вот здесь краска облупилась, отлетела…
И все требования – сплошь такая же мелочь, ерунда. Я говорю:
– Слушай, сейчас рабочий день. Вот я работаю, а ты что делаешь?
– А я могу не работать! Имею право!
Даю справку: сирота, вышедший из детского дома, сегодня в течение года получает пособие в размере средней зарплаты в регионе. На второй год – половину. А работу со средней по региону зарплатой в первый год после выпуска, не имея по большому счету никаких трудовых навыков, он вряд ли найдет. И на кой ляд ему работать? Кого мы растим, ребята?
Ко мне в Сыктывкаре подошел ректор университета и пожаловался:
– Павел Алексеевич, у меня девочка есть, сирота, третий год поступает на отлично.
– Не понял?
– Ну как, поступает, сдает все на отлично, плюс у нее льготы при зачислении. Стипендию я ей плачу. Она год не приходит. То есть поступила и год получает стипендию. Ни на лекции не ходит, ни экзамены не сдает. Я ее через год отчисляю. А она в следующий раз на вступительные приходит и опять сдает, опять поступает. Второй раз я ее отчислил. Она в этом году в третий раз пришла и поступила! Что мне делать с ней, я не знаю.
То есть ум у девчонки светлый и соображалка работает так, что ого-го, нам с вами только учиться и учиться. Это к вопросу о том, что эти ребята, многие, очень талантливы по природе, очень. Но иждивенчество – чрезвычайно серьезная, опасная проблема. И, к сожалению, большинство людей, выросших в детском доме, привыкают постоянно повторять: дай, дай, дай.
И я задумался вот о чем. О том, что это очень странно: за государственный счет, в государственном учреждении находятся дети, которые двадцать четыре часа под наблюдением, под опекой, ими заниматься должны – а из них растят в лучшем случае ненужных людей, ко всему прочему еще и иждивенцев. В детдоме ведь как: хочешь сахару – тебе выдадут, носки порвались – дали новые. Выпускник оттуда выходит и не знает, куда пойти купить хлеба, не знает, как заплатить за электроэнергию. Ничего не знает. В восемнадцать лет – полный иждивенец. Это, повторяю, в лучшем случае. А в худшем? Преступник или жертва.
* * *
С 1990-х годов ситуация в сфере защиты детства у нас, как свидетельствуют даже неискушенные люди, все время ухудшалась. Реально ухудшалась – помимо того, что было огромное количество детских домов. И я готов спорить с теми, кто начинает говорить, что, мол, это Астахов придумал детские дома закрывать, поэтому губернаторы подстраиваются, объединяют четыре детских дома в два и отчитываются о выполнении. Это не совсем так. Бывают случаи, но они единичные. Стандарт министерства образования – шестьдесят детей. Больше этого количества воспитанников в детском доме быть не может. А раньше по стандарту их было сто двадцать! Так о каком «укрупнении» мы говорим? Наоборот!
Здесь есть еще одна близкая тема, которую обязательно надо затронуть. На сломе эпох у нас образовалась та самая демографическая дыра в пятнадцать лет – перестали рожать детей. Это и понятно. Когда родился мой первый ребенок, в 1988 году, жена чуть ли не одна была в отделении. Все было по талонам, всем было не до детей. Помню, как Светлана, беременная, стояла в очереди за макаронами и ее там чуть не задавили. Потому что макароны «выбросили» в пять часов вечера, ну и, соответственно, после работы все пошли в магазин. 1988 год был «дном» демографической ямы.
Второй провал – 1993 год. В 1993 году у нас родился второй ребенок. Тоже никто не рожал в это время. Я прекрасно помню, как это все происходило. Уже рухнул Советский Союз, уже прошел путч, и сейчас расстреливали Верховный Совет в Белом доме. Шла чуть ли не гражданская война – какие дети? С продуктами по-прежнему было напряженно, еще действовали талоны. Куда детей рожать? И в тот период детские сады фактически пустели. Никто ими не занимался, детей было мало. А вот востребованность детских домов была огромная. Кстати, впервые громко сказал о проблеме Ролан Быков – и с этого момента государство начало худо-бедно пытаться собирать с улицы детей. Хоть и не так быстро, как хотелось бы. Появились дома ребенка.
Каждый дом ребенка, чтобы вы понимали, рассчитан на сто двадцать человек. Это классический детский садик, которые в начале 1990-х никому были не нужны, потому что детей рождалось мало, а вот брошенных детей становилось все больше. Вот сейчас из тех трехсот домов ребенка, которые есть в России, двести восемьдесят пять находятся в зданиях классического детского садика на сто двадцать человек: три блока, соединенные между собой. Так это и осталось.
2011 год стал знаковым в демографическом возрождении России – вдруг детские садики опять стали востребованы. Ситуация начала меняться. Детских садов стало не хватать. И жизнь подтвердила, что я был прав, когда с 2010 года убеждал всех, что надо освобождать детские дома под детские сады.
* * *
Я задумался о том, как сэкономить силы и средства, когда видишь, что учреждение неэффективно и нежизнеспособно. Полез глубже и нашел интересную вещь. Когда я в свое время учил шведский – меня готовили к работе в Швеции, – нам рассказывали про социальные стандарты в стране. В сфере детских учреждений действует стандарт, согласно которому в любом детском учреждении на двух детей приходится один взрослый. Потому что один взрослый всегда в состоянии справиться с двумя детьми разного возраста. И вот этот стандарт социальной работы и защиты доказывает, что уровень жизни в Швеции был в то время одним из самых высоких.
Я запомнил это, потому что у нас в детских садах ведь было совсем по-другому. Я тогда уже начал своих детей водить в детский сад и видел, что в группе из двадцати – двадцати пяти человек – только воспитательница и нянечка. И все. А то еще и не всегда нянька есть – штат не укомплектован. А в Швеции на группу в восемь человек – два воспитателя и две помощницы.
Когда я только начал посещать с инспекциями детские дома, то все пытался представить – сколько же в детском доме в России работает воспитателей на такое количество детей? Стандарт детского дома был в то время сто шестьдесят воспитанников, потом стало сто двадцать. Ну, думаю, наверное, на десять человек один воспитатель. И то – дай-то Бог!
Как вы думаете, сколько? В реальности?
Не будем гадать.
И в 2010 году, и сейчас соотношение детей и взрослых в российских детских интернатных учреждениях и домах ребенка – один ребенок на 2,2 взрослых.
То есть вы понимаете, какой перекос?
За одним ребенком в детдоме ухаживают два взрослых человека. Я не разделяю сейчас воспитателей, бухгалтеров, водителей, массажистов, медсестер, директоров, поваров и прочих. Два взрослых на одного ребенка!
Я бывал в таких местах, как Канский дом ребенка. Это час лететь на вертолете от Красноярска. Канск знаменит тем, что там есть дом ребенка, где работает полгорода, и колония, где работают остальные полгорода. Вот там на девяносто шесть детей было, кажется, триста десять сотрудников. Больше, чем по трое на каждого.
С похожей историей я столкнулся в 2014 году, когда мы принимали Крым в хозяйство. В Симферопольском доме ребенка – девяносто один ребенок и около трехсот двадцати взрослых. Я говорю:
– Ребята, шикарно вы живете!
А в Севастополе на те же самые девяносто детей работало семьдесят человек. Дело в том, что в Севастополе очень низкие зарплаты – всегда были, есть и остаются. И сотрудники детского дома, видимо, как-то объединяли ставки, чтобы зарплата была повыше. В любом случае там сейчас проводятся реформы, штат приводится в соответствие со стандартами.
Помню школу-интернат в поселке Андег на Белом море, в устье Печоры – это Ненецкий автономный округ. Там когда-то был крупнейший рыболовецкий совхоз. Добраться туда можно по Печоре – либо по воде, либо зимой на аэросанях по льду. Два варианта. Больше никак. Я туда поехал зимой – на аэросанях два часа от Нарьян-Мара. Нас встречали. С тревогой и просьбами.
После того как рыболовецкий совхоз развалился вместе с СССР, работы не осталось никакой. То есть поселок буквально вымирающий. Единственное, что осталось, – школа-интернат, в которой тогда жили сто семнадцать детей и работали примерно триста сорок человек.
Школа-интернат очень забавная – это отдельно стоящие частные домики, семь штук. Тут мальчики спят, тут девочки, тут старшие, там младшие, здесь они кушают, там они учатся. Я приехал, и глава администрации мне говорит:
– Я вас умоляю, только не закрывайте!
Если бы этот интернат закрыли, это стало бы буквально трагедией, социальным коллапсом! Он же фактически градообразующий. И вот таких градообразующих интернатов я видел достаточно много в России, в отдаленных уголках.
Приведу другой пример, который в 2013 году всем стал известен, после того как в Интернете появилось видео, снятое в интернате в поселке Пионерский Амурской области: девочки старшего возраста ставят вдоль стенки мальчиков младшего возраста, снимают с них штаны и лупят ремнем. Интернат находится в глуши – от Благовещенска еще надо долго ехать. Директор интерната – она же владелец поселковых магазинов, она же основной поставщик продуктов, она же основной закупщик этих продуктов… Когда Следственный комитет начал заниматься всей этой историей, там выявили хищений на миллионы.