Он собрался быстро.
Все бумаги, лежавшие на столе, все листки, разбросанные по полу, чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики, таблицы, красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, – все это он аккуратно и ловко собрал, подровнял и сложил в белую папку «Для бумаг». Папка раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее хозяйственной резинкой. Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо, со вкусом вывел на обложке: «Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости».
Закончив все дела, он взял папку под мышку, внимательно оглядел комнату, будто рассчитывал обнаружить что-нибудь забытое впопыхах, и выключил лампу. Стало темно, только светились насыщенным красным светом цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже.
Он подъехал к дому Вечеровского на велосипеде, которым управлял одной рукой, правой, – потому что под мышкой левой у него была зажата толстая белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду.
Дверь была распахнута. В проеме, прямо на пороге, сидел какой-то человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова. Лицо у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей, не то краской.
– Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, – проговорил Глухов. – Туда сейчас нельзя.
Он загораживал проход, и Малянов молча стоял перед ним и ждал.
– Еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции. – Глухов закряхтел и медленно, в три разделения, поднялся на ноги, держась за поясницу. В руках у него оказалась серая, сильно помятая шляпа. Он нацепил ее на лысину и сейчас же снял.
– Понимаете… – проговорил он. – Никак не решусь уйти. Тошно. Капитулировать всегда тошно. В прошлом веке частенько даже стрелялись, только чтобы не капитулировать.
– В нашем – тоже случалось, – сказал Малянов.
– Да, конечно, конечно. Но в нашем веке стреляются главным образом потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что стыдились себя. Теперь почему-то считается, что сам с собой человек всегда сумеет договориться. – Он похлопал себя шляпой по бедру. – Не знаю, почему это так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы стесняемся краснеть и стараемся спрятать слезы. Может быть, мир все-таки стал сложнее за последние сто лет? Может быть, теперь, кроме совести, гордости, чести, существует еще множество других вещей, которые годятся для самоутверждения?..
Он смотрел выжидательно, и Малянов сказал, пожав плечами:
– Не знаю. Может быть. Я не знаю.
– И я тоже не знаю, – сказал Глухов как бы с удивлением. – Казалось бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю об этом… только об этом… сколько убедительных доводов перебрал. Вот уж и успокоишься будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый век – это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают, рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о них вовсе, а потом переменится погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века.
– Это вы про совесть говорите, да?
– Про совесть. Про честь. Про гордость.
– Да, – сказал Малянов. – Все это правильно. Только иногда чужие раны больнее.
– Ради бога! – прошептал Глухов, прижимая шляпу к груди обеими руками. – Я бы никогда не осмелился… Как я могу вас отговаривать или советовать вам? Да ни в коем случае!.. Но я все думаю и никак не могу разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь каждый же скажет, что поступаем мы правильно… иначе поступить нельзя, глупо поступать иначе… детский сад какой-то, казаки-разбойники. А мы уже давно не дети. Все правильно, все верно. Почему же так мучительно стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять.
Тут он вдруг захихикал совершенно неуместно, а потому и мерзко, и принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся. Там под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина – в летах уже, полная и почему-то с тростью… или с зонтиком?
– Так что все в порядке! – искусственно бодрым и повышенным голосом провозгласил вдруг Глухов. – Если зуб болит, его беспощадно удаляют. Такова логика жизни. Не так ли, Дмитрий Алексеевич? Ну, желаю вам всяческого.
Он снова захихикал, закивал, заулыбался – ясно было, что делает все это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это было глупо: она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова замахал ей шляпой и ссыпался по лестнице – этак молодо, энергично, по-студенчески – и быстро зашагал к фонарю, все еще продолжая размахивать шляпой. «…Тревоги наши позади!.. – доносилось до Малянова, – …солнце снова лето возвестило!.. вот и я!..» Он подошел к женщине, попытался обнять ее за плечи одной рукой, но это у него не получилось – он был слишком мал для такой крупной женщины, тогда он просто взял ее под руку, и они пошли прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все размахивал свободной рукой с зажатою в ней шляпой и все говорил, говорил не переставая: «…всяческая суета!.. и совершенно напрасно!.. как я и говорил… ну что ты, маленькая!»
Малянов проводил их взглядом, взял свою папку поудобнее и стал подниматься по лестнице.
Вечеровский открыл ему дверь не сразу. Узнать его было нелегко – Вечеровский словно только что выскочил из пожара. Элегантный домашний костюм изуродован: левый рукав почти оторван, слева же, на животе, большая прожженная дыра. Некогда белоснежная сорочка – в грязных разводах, и все лицо Вечеровского в грязных пятнах, и руки его.
– А! Заходи, – сказал он хрипловато, повернулся к Малянову спиной и пошел в глубь квартиры.
В гостиной все было разгромлено, словно лопнул здесь только что картуз дымного пороха. Копоть чернела на стенах, копоть тоненькими нитями плавала в воздухе… Зияла обугленная дыра посреди ковра… И горы рассыпанных, растрепанных книг… и осколки аквариума… и расплющенные обломки звукоаппаратуры… Все искорежено, искромсано и будто опалено адским огнем.
Они прошли в кабинет, где все было, как прежде, безукоризненно чисто и элегантно, и Малянов, обернувшись на разгром в гостиной, спросил:
– Что это было?
– Потом, – сказал Вечеровский и откашлялся. – Что у тебя?
Тогда Малянов положил на стол свою папку и проговорил сквозь зубы:
– Вот. Они забрали мальчика. Пусть это пока у тебя полежит.
– Пусть, – спокойно согласился Вечеровский. Он поднял к глазам чумазые руки и весь перекосился от отвращения. – Нет, так нельзя. Подожди, я должен привести себя в порядок.
Он стремительно вышел, почти выбежал из комнаты, а Малянов, оставшись один, прошел к дверям в гостиную и еще раз, теперь уже очень внимательно, оглядел царивший там разгром.
Когда он вернулся к столу, лицо его было угрюмо, а брови он задрал так высоко, как это только было возможно.
Потом он оглядел стол.
Стол был завален папками. Там была толстая черная папка с наклеенной на обложке белой карточкой: «В. С. Глухов. Культурное влияние США на Японию. Опыт количественного и качественного анализа». Там была еще более толстая, чудовищная зеленая папка с небрежной надписью фломастером: «А. Снеговой. Использование феддингов». Собственно, там было даже две такие папки… Там была простенькая серая тощая папка некоего Вайнгартена («Ревертаза и пр.»), и перетянутая резинкой пачка общих тетрадей (некто У. Лужков, «Элементарные рассуждения»), и еще какие-то папки, тетради и даже свернутые в трубку листы ватмана с чертежами.
И там, с краю, лежала белая папка с надписью: «Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости». Малянов взял ее и, усевшись в кресло, прижал к животу.
Вернулся Вечеровский – свежевымытый, с мокрыми еще волосами, снова весь элегантный и по классу «А»: белые брюки, черная рубашка с засученными рукавами, белый галстук, на ногах какие-то немыслимые мокасины.
– Вот так гораздо лучше, – объявил он. – Кофе?
– Что все это значит? – спросил Малянов, показывая на стол.
– Это значит, – сказал Вечеровский, усмехнувшись, – что каждому хочется верить, будто рукописи не горят.
– Значит, все это вот… – Малянов повел рукой в сторону разгромленной гостиной.
– Не без того, не без того… Итак, кофе?
– Но почему все они притащили это именно к тебе?
– А ты? Ты почему?
– Не знаю, – сказал Малянов растерянно. – Я же не знал, что тут у тебя делается… Мне показалось, что… пусть полежит пока у тебя… раз иначе нельзя…
– Вот и им тоже показалось. Всем. В последний раз спрашиваю: кофе?
– Да, – сказал Малянов.
Они пили кофе на кухне, где все сверкало чистотой, все стояло на своих местах и все было только самого высокого качества – на мировом уровне или несколько выше. Папку свою Малянов положил на стол рядом с собою и все время держал ее под локтем.
– Зачем тебе понадобилось связываться с нами? – спрашивал он. – Что за глупая бравада!
– Это не бравада. Это проблема. – Вечеровский отхлебнул кофе из чашечки кузнецовского фарфора и запил ледяной водой из высокого запотевшего стакана. – Посуди сам. Снеговой занимался изучением феддингов. Это – радиотехника, прикладная физика, в какой-то степени атмосферная физика. Глухов – специалист по новейшей истории, социолог, «Культурное влияние» его – это чистая социология. У тебя – астрофизика и теория гравитации. Я хочу понять, что общего у всех ваших работ. По-видимому, где-то в невообразимой дали времен они сходятся в точку, и точка эта очень важна для нас… для человечества, я имею в виду. – Он снова с аппетитом отхлебнул кофе. – Сверхцивилизация, как я понимаю, это сила настолько огромная, что ее вполне можно считать стихией, а все ее проявления – это как бы проявления нового закона природы. Воевать против закона природы – глупо. Капитулировать перед законом природы – стыдно. В конечном счете – тоже глупо. Законы природы надо изучать, а изучив, использовать. Именно этим я и намерен заняться.
– Глупо, – сказал Малянов. – Глупо! – сказал он, все более раздражаясь. – Зачем тебе в это ввязываться? Ты же уникальный специалист. Ты же лучший в Европе. Они же просто убьют тебя, и все.
– Не думаю, – сказал Вечеровский. – Промахнутся. Пойми, они слишком огромны, они все время промахиваются.
– Откуда ты все это можешь знать?
– Господи, – сказал Вечеровский. – Откуда я могу это знать? Ты видел мою гостиную? Промах! А в прошлую субботу… Да что там говорить! Они лупят меня уже вторую неделю. За мою собственную работу. За мою. Собственную. А вы все здесь совсем ни при чем, бедные мои барашки, котики-песики… Ну что, Митька, я таки умею владеть собой, а?
– Пр-ровались ты!.. – сказал Малянов и поднялся. Он был красен и зол.
– Сядь! – сказал Вечеровский, и Малянов сел.
– Налей в кофе коньяк.
Малянов налил.
– Пей. Залпом!
И Малянов осушил чашечку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха.
– Ты очень спешишь, – сказал Вечеровский назидательно. – А спешить нам некуда. Предстоит работа… Ты все еще никак не можешь понять, что ничего интересного с нами не произошло. Предстоит работа. Долгая. Тяжелая. Скорее всего, грязная. Не один год, а, может быть, сто лет, или тысячу, или миллиард. Опасно? Да, опасно. Заниматься настоящей научной проблемой всегда было опасно. Архимеда зарезали солдаты. Ньютон свихнулся в мистику. Жолио-Кюри умер от лучевой болезни. Научная проблема – это всегда опасно. А тут – настоящая проблема. На всю жизнь.
– Идиот! – сказал Малянов. – Гордыня проклятая, сатанинская… Архимед, Ньютон… Проблему себе отыскал. Здесь детей убивают, а он проблему себе выдумал на миллиард лет вперед.
– Я вижу, они тебя основательно запугали, – сказал Вечеровский, покусывая губу.
– А тебя они не запугали? – спросил Малянов злобным шепотом. – У тебя под твоей проклятой лощеной маской, скажешь, не прячется маленький, голенький, дрожащий человечек?! Когда у тебя в доме бомбу рвали, этот человечек что – не плакал, не рвался под кровать – забиться в угол, закрыть глаза и ни о чем не думать?..
Вечеровский молчал, опустив белесые ресницы.
– Вот они меня запугали! – заорал вдруг Малянов, крутя у него перед носом потной дулей. – Я ничего не боюсь! Но на совесть свою гирю навесить не позволю! Нет, ради чего? Во имя человечества? За достоинство землянина? За галактический престиж? Вот тебе! Я не дерусь за слова! За себя драться, за семью, за друзей, даже за мальчишку этого чудовищного, которого я раньше и не видел никогда, – пожалуйста! До последнего, без пощады! Но за какие-то там проблемы? Увольте. Это вам не девятнадцатый век! Кому будет принадлежать Галактика через миллиард лет, нам или им? Да плевал я на это!
Он вскочил и забегал по кухне, размахивая руками.
– Нет, вы подумайте только, какой страшный выбор мне предлагают: или мы тебя сделаем директором великолепного современного института, из-за которого два членкора уже глотки друг другу переели, – или мы тебя шлепнем, как гада, или, хуже того, моральным калекой сделаем до конца дней твоих! Ничего себе выбор! Да я в этом своем институте десять нобелевок заложу, понял? Институт – это тебе не чечевичная похлебка, можно его и на право первородства променять. Не хотите, чтобы я макроскопической устойчивостью занимался, – пожалуйста! Обойдусь! Я в своем институте десять новых идей заложу, двадцать идей, а если вам не понравится еще какая-нибудь, ну что ж, снова поторгуемся!.. И не коптите мне мозги красивыми словами! Через миллиард лет от меня и молекул не останется. А я человек простой, я хочу умереть естественной смертью и совесть свою не пачкать.
Он вдруг замолчал, словно ему заткнули рот, уселся на прежнее место, схватил папку, бросил ее на стол, снова схватил.
– Не знаю, что делать, – сказал он жалобно. – Может быть, они только запугивают?
– Может быть, – сказал Вечеровский.
– Однако Снегового они до смерти запугали.
– Похоже на то.
– Ч-черт! Работу жалко. Экстра-класс. Люкс. У меня, может быть, никогда больше ничего подобного не выйдет.
– Возможно, – сказал Вечеровский.
– Но мальчишка-то? Мальчишка-то как? Или, может быть, запугивают? Ну невозможно же себе это представить, чтобы они осмелились. А может быть, это вовсе и не мальчишка даже? Уж очень он странный… Может быть, это робот какой-нибудь, а?
Вечеровский, не отвечая, поднялся и снова принялся заваривать кофе. Малянов следил за ним бездумным взглядом.
– А если они тебя угробят? – спросил он.
– Вряд ли.
– А если все-таки?.. Куда же тогда все это денется? – Он потряс папкой.
– Ну ты же в курсе, – сказал Вечеровский, не оборачиваясь. – Да и не один ты. Вас довольно много.
– Только не я, – сказал Малянов, мотая щеками. – Я в это дело впутываться не желаю. Уволь.
Тогда Вечеровский повернулся к нему и прочитал негромко: «Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул назад. С тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы…»
Малянов застонал, как от боли.
Он сидел, прижав папку к животу, и раскачивался взад-вперед, плотно зажмурив глаза, скрипя стиснутыми зубами, и в голове у него не было ни одной мысли, только глуховатый голос Вечеровского в десятый, двадцатый раз повторял одно и то же: «…с тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы…»
А в пяти километрах от этой кухни, на плоском песчаном морском берегу, на мелководье, в неподвижной, похожей на застывшее стекло воде лежал навзничь, неловко подвернув под себя руку, мальчик в коротких штанишках с лямочкой и с сандалией только на одной левой ноге. Он был совершенно неподвижен, и смотреть на него было неприятно и страшно, потому что он казался давно и безнадежно мертвым.
Над сопками-скалами, окаймляющими город, над недалекими отсюда домами окраины показалось солнце. Длинные синие тени легли на пляж. Легкий ветерок пронесся и зарябил воду у берега. И тогда мальчик вдруг пошевелился. Упираясь ладонями в песок, он поднялся и поглядел сонными глазами вокруг. Потом он вдруг вскочил и запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха и приговаривая: «Ухо, ухо, вылей воду на дремучую колоду…»