Тройка импровизированная очень оригинальный вид имела: в центре – кабан, а по бокам – будка с пентаграммой и волкодав полумёртвый. Грохотало бывшее жилище его, звёздочкой нарисованной мелькая, вепрь разъярённый сопел, пёс же, оглушённый, по траве волочился, словно воин, казнённый кочевниками, привязали которого к лошади, что шарахнули затем хлыстом.
Сидевшие на заборе и на крыше сарая зрители без помех могли наблюдать это невообразимое и захватывающее шоу. Старшему же лейтенанту Фомину совсем не до зрелища было. Напрягая силы последние, полз он к цели своей спасительной – погребу. Вот уже и ляды рукой коснулся, и, подтянувшись, в погреб нырнул, счастливый, крокодильчиком: головой вниз – руки спереди – ноги сзади. Распластался на холодном полу, думая, что от смерти ушёл, только грохот вдруг раздался над головой, ну и рядышком кабан брякнулся. Свет померк. Александр Петрович уже решил, что с ума сходит, только глаза подняв, понял, что в норме все: будка в ляде углом застряла, заслонив свет белый собой. Толком не поняв, что произошло, почувствовал вдруг насмерть перепуганный силовичок, как лица лохматое коснулось нечто. Лап его дрожащей рукою – хвост! Ёлки зелёные! Собака дохлая! На цепи висит, крутится. То туда, то сюда. То туда, то сюда. Ну и помазком своим, пушистым, щёки то одну, то другую лижет. Александр Петрович неживой лежал, а когда во тьме туша рядом заёрзала, замер и даже съёжился силовик, смерть, как факт свершившийся, принимая.
Через пять минут люди пришли в себя. Осторожно спустились они на землю, подошли к погребу да с отверстия будку сняли. Свет, ударивший резко, заставил глаза прикрыть, а когда их открыл Фомин, так и неба квадрат увидел, да товарищей, сжавшихся по периметру. С мольбой великой в очах вылупился на друзей Петрович: «Помогите, ради бога, братцы! Только на вас надежда!» – взгляд его страждущий вопрошал. Сам же он даже пошевелиться боялся, дабы дьявола, отдыхающего рядом не потревожить нечаянно.
Наконец коллеги взялись за цепь, на которой висела собака и, словно тяжёлый якорь, потащили её наверх. В последний раз, проведя хвостиком по лицу несчастного Фомина, мёртвый пёс скрылся в таком близком и одновременно в таком недосягаемом небе: лестница-то и та была напрочь сломана кабаном.
Абрикосов сходил к соседу и принёс другую. Не успели ещё на дно опустить её, как Фомин, словно обезьяна ужаленная, выкатился наружу шариком. Очутившись на поверхности, плюхнулся он на траву, с наслаждением руки и ноги вытянув. Лишь теперь поверил силовичок в то, что остался жив. Направив в небо уставшие от тьмы подвальной глаза, залюбовался Фомин ясной голубизной его, проплывающими не спеша облаками и, отдохнув чуть, пошевелиться попробовал. Движения тела хотя и вызывали боль, но давали понять, что не поломано ничего. Что жизнь продолжается.
Пока вся остальная публика ломала голову, как дальше быть, доковылял Фомин до места того, где стол перевёрнутый и изуродованный лежал. Там он отыскал одну неразбитую бутылку водки, обтёр её от земли и двинулся к свинарнику, где полуживой Круглов стонал. Плох он совсем был, двигаться, конечно, не мог. Фомин присел рядом и улыбнулся. По простоте душевной Круглов было подумал, что приятель, сжалившись над ним, глоток живительной влаги даст. Но просчитался: у Фомина была совершенно другая цель. Усевшись поудобнее, он снял бескозырку с бутылки и с наслаждением стал из горла водку сосать медленно. Отпив немного, смачно крякнул затем и аппетитно закусил цветочком растущего рядом клевера, а после растянулся на траве, как бы совсем не замечая раненого товарища.
– Налей-ка и мне, Саня! – взмолился Круглов. – Рёбра все переломаны. Совсем, брат, плохо! Помру, наверное!
– Ты, Саня, гондон! Ты довыпендривался до того, что людей печёнки лишил! А я, видите ли, водки тебе за это? Нет уж, пусть тебе за то полковой замполит накатывает. Хоть подыхай ты, хоть пламенем вечным гори, тебе я выпить не дам.
Затем он снова приложился к бутылке и так же, растягивая удовольствие, зачмокал громко, а потом клевера закусил цветком.
– Зря ты, Саня, так! – превозмогая боль, попытался оправдаться Круглов. – Больше всех пострадал я. Может быть, помру или на всю жизнь калекой останусь! Только я, Саня, не виноват!
– Ты не виноват?! – от такой наглости силовичок подавился даже. Он хотел было обругать коллегу, но не стал. Решил досадить покруче. Приложился опять к бутылке и очень медленно стал сосать, издеваясь, а затем крякнул смачно и съязвил едко:
– Да, Саня, конечно, ты не виноват. Это наш полковой замполит виноват.
Но Круглов не унимался:
– Нет, Саня, не виноват я! Это был не кабан! Это был дьявол! Разве ты можешь поверить, Саня, чтобы я промахнуться мог? Нет, Саня, ты в это поверить не можешь, потому что знаешь, какой я спец. Второго такого больше нет на нашей старушке Земле. Я не мог промахнуться!
– А что же ты сделал, падла?
– А то, Саня, что сердца у кабана в том месте не было! Если хочешь – проверь. И поверь мне, если докажешь, что в том месте, где ему положено находиться, сердце было, я завтра же утром получаю оружие и пускаю пулю в башку. Клянусь, Саня, всеми потрохами своими! Детьми клянусь и покойной мамой моей!
Что-то было в словах Круглова такое, что заставило Фомина смягчиться несколько. Искренность неподдельная в словах неудачливого шоумена поубавила гнев.
– Понимаешь, Саня, – сказал силовичок, правда, всё ещё не думая Круглова прощать и, соответственно, водкой ему не наполняя стакан, – быть-то оно, конечно, всё может. И сердцу в поросёнке почему же не погулять? Для прогулочек в тушице места поди-ка хватит, но выёбываться-то, Саня, зачем? Тебе народ доверено развлекать, ты же что, ублюдок, наделал? Ты не только нас изломал, я за это молчу уже. Ты, подлец, у людей праздник отнял! И нет тебе за это прощенья!
– Саша, прости меня! Но поверь, если б я только передвигаться мог, то доказал бы тебе, что сердце у кабана этого не там, где надо… – не договорив, Круглов скорчился от дикой боли и едва снова не потерял сознание.
– Ладно, – сжалился наконец Фомин, – выпей! Выпей! Пусть водка тебе в глаза людям смотреть поможет. Пей, но не думай, что я вроде бы как простил тебя. Нет! Просто душа у меня такая. Даже такое говно, как ты, и то жалко.
Затем он до краёв наполнил гранёный стакан и подал его своему искалеченному приятелю.
Несмотря на такие обидные высказывания, какими наградил Круглова Фомин, капитан не обиделся. Он чувствовал свою вину и понимал, что мистическое его оправдание: будто у кабана нет сердца, всерьёз не примется. Тем не менее водка сделала своё дело. Она принесла облегчение страданиям офицера. Круглов разомлел и закурил наконец-то.
А над погребом кипела работа, и уже вовсю наперебой шёл творческий разговор на тему: что дальше делать? Саша Круглов, выползший из свинарника с помощью Фомина, в стороне остаться не мог:
– Возьмите штык, ребята, добейте скотину! – крикнул. – Только имейте в виду, что сердце у него не там, где надо.
В ответ дружный хохот раздался, и это заставило Круглова упасть головой в траву да заплакать горько. После короткого ржания Абрикосов всё-таки подошёл к раненому и взял у него штык. Он попробовал было сам в погреб спуститься, но оправившийся после удара о землю кабан вдруг напыжился, в человеке убийцу чуя. Возвратился Вася ни с чем.
Круглов же, всё-таки очень желая внести свою лепту в разрешение ситуации, снова порекомендовал:
– Абрикосов! Да шарахни ты его жаканом, падлу такую! Да в башку! Расшиби ты ему головку, гаду!
Прапорщик пошёл домой и принёс оттуда ружьё охотничье. Подошёл к погребу, прицелился и выстрелил животному в голову. Вихрем взвился кабан и зашёлся в погребе юлой кровавой. Мощное его тело в одно мгновенье развалило стеллажи и переломало бочки. С полок посыпались банки с консервациями, которые, разбиваясь, впивались в тушу и поливали её содержимым своим. Стекла от разбитых банок, больно врезаясь в кожу, так доставали вепря, что, сатанински визжа дико, он взбесился просто. Остервеневшее животное крушило и ломало всё подряд на своём пути, не сбавляя темпа. Сверху можно было наблюдать, как оно меняет цвет, в зависимости от того, что свалится на него. Когда всё перемешалось и падать больше нечему было, сизо-лиловый вепрь отдохнуть прилёг.
Ошеломлённые люди сомневались: не сон ли это? Не бывает ведь взаправду таких животных, что жаканы как мяч резиновый от него. Думали-гадали в суматохе о том товарищи, Шухов же один только, в чём дело именно понимал. «Ну, конечно, это месть сатаны!» – твёрдо сделал кочегар для себя окончательный и бесповоротный вывод.
Подошёл он к Абрикосову и попросил его принести ещё патронов, что и сделал тот. Взяв один из рук прапорщика, Шухов оглядел его со всех сторон, достал нож и осторожно выковырнул из гильзы пыжи газетные. Из патрона же струйкой белою соль поваренная пошла, что таилась свинца заместо.
– Что же ты, Вася, голову-то морочаешь нам? – кочегар взорвался.
Абрикосов побежал домой и вскоре вернулся с заводской нераспечатанной пачкой патронов, начинённых картечью крупной. «Чёрт побери! – мысленно ругал он себя. – Сам ведь припасы солью заряжал, чтобы бичей отпугивать, и забыл, понимаешь, совсем. Прямо как сила нечистая куражится».
Не успел он подумать так, как вдруг откуда ни возьмись две пчелы. Одна в глаз дала, а другая в ноздрю залезла и там ужалила. Нос и ухо для укуса пчелы самые больные, самые неподходящие места. От боли дикой заревел Вася, как труба иерихонская, и на траву, извиваясь змеёю, плюхнулся.
А пока Абрикосов катался по траве, источая от боли авиационно-технический мат, Шухов зарядил ружьё и, подойдя к роковому квадрату, выпалил дуплетом в голову животного. Для кабана всё кончилось, но для товарищей всё ещё начиналось только.
Нужно было достать тушу и разделать её до прихода с работы жены прапорщика Абрикосова – Оксаны. Ни о каком празднике никто уже и не мечтал. Да и Круглова надо было в санчасть тащить. Какой уж тут праздник?
«Ну и натворил ты делов, дьявол!» – подумал Шухов и почувствовал, как тихо прошуршал лёгкий ламинарный ветерок. Он подошёл к погребу и заглянул внутрь. Там четверо офицеров пытались вытолкать по лестнице тушу, но не получалось ничего. Перемазанные рассолом, кровью, вареньем, матюгаясь, как портовая босотня, выползли на поверхность люди, не сделав дела. Вторая, вновь организованная команда спустилась в подземелье, чтобы попытаться вытащить вепря с помощью верёвки. Но и она, перемазавшись и порезавшись о безжалостные острющие стекляшки, время только потеряла зря. Кабан был настолько тяжёлым и скользким, что совершенно путного с ним не выходило ничего.
Раненый Круглов, наблюдая за мучениями товарищей и очень переживая за них, вновь решил советом помочь:
– Мужики, один только выход остался: порубить его там, в погребе, да затем по частям вынуть. Поживее, друзья, давайте, чую, братцы, скоро дойду. Надо, понимаете ли, в больницу меня.
Как ни крути, а подсказка Круглова показалась всем единственно реальным выходом из создавшейся ситуации. Абрикосов взял топор и полез в погреб. Там в кроваво-рассольном аду, ранясь о безжалостные шипы стеклянные, маты бешеные выгибая, разрубил-таки наконец Абрикосов вепря крестом, по частям какой после вынут был.
Правда, вот с последним куском закавыка вышла. Зацепился он, каналья, за штырёк в стене, ни в какую дальше вверх не желая. Только-только с тем кусочком разобрались, как сосед пришёл, что стремянку давал недавно. Посмотрел станичник этот по сторонам и от ужаса чуть не умер.
Перевёрнутый, да и искорёженный стол и бутылки из-под водки битые. Куры да индюшки в крови. Мёртвый волкодав. Раненый, видно, умирающий офицер. Публика, перемазанная чем-то красным, будто бы кидавшая банками друг в друга: то ли с вареньем, а то ли с кровью консервированной, человеческой. И ещё кабан, вынимаемый из погреба по частям. Ружьё, лежащее на траве, и несколько гильз рядом.
Не задавая лишних вопросов, испугавшись смертельно, он что было духу вылетел со двора и понёсся по станице. Высокий, тучный, здоровенный мужик, как спринтер, летел, обернуться боясь. Он всем своим нутром чувствовал: бежать надо – иначе гибель! Уничтожат как единственного свидетеля. Что убийцы явно были на то способны, сомневаться не приходилось.
Пролетая мимо правления, сосед лоб в лоб столкнулся с участковым и, видя в нём первого встретившегося реального защитника, остановился.
– Дмитрич! Быстрее к Абрикосу во двор! Там вояки перестрелку устроили! Раненые, убитые валяются по земле! Озверели! Еле ноги унёс!..
Участковый сорвался с места и рванул в правление, в кабинет свой, райотдел поскорей набрал и заорал в телефон неистово:
– Братцы! Это Дмитрич со станции Слепуховской. У меня ЧП! Военные стреляются в доме прапорщика по адресу: Огородная, 6. Срочно подкрепление высылайте и возьмите из части представителей. Автоматы пускай берут!
Пока участковый говорил по телефону, сосед отдышался и первым проходящим мимо правления станичникам принялся рассказывать про дела в доме прапорщика-соседа. Желающих послушать становилось всё больше. Кружок вокруг рассказчика ширился, и вновь прибывающим слушателям даже приходилось подниматься на носки, чтоб рассказчика получше видеть.
– …Абрикос только что ко мне за лестницей приходил. Сломалась, говорит. Сразу это мне очень подозрительным показалось: Васька-то в позапрошлом году сделал её из доски дубовой. Ну как, думаю, лестница такая в погребе поломаться может? Её и на земле сломать-то очень даже не просто. Ну а, чтобы в погребе её исковеркать, бомбу атомную туда кинуть нужно. Вот и решил я проверить, что же там творится такое?
Прихожу во двор к нему – в глазах стемнело – спужался так. Вокруг погреба вояки кружком стоят. Злые такие все. Окровавленные. Да ещё какой-то дрянью перемазанные. Рядом с погребом будка перевёрнутая лежит, возле же – собака на цепи, дохлая. Офицеры за верёвку из погреба заднюю часть кабана тянут, а Абрикос её снизу подталкивает. Оторопел я, а как по сторонам глазами провёл: мрак. По двору, как Мамай прошёл. Стол, стулья, бутылки с водкой побитые валяются, а возле свинарника один вояка раненый лежит. Не встаёт. Доходит. Ну а главный ихний стоит возле погреба, ухмыляется, рядом с ним – дробовик на траве, и гильзы вокруг разбросаны. Вволю, видимо, натешился гад. Короче, что там было, не понял со страху я. Резались ли они, стрелялись ли, на зверей ли домашних охотились – не знаю, но одно вот точно уяснил себе: лестницу мою поломал кабан, в погреб, видимо, которого чумовые загнали. И когда я всё то увидел, понял, что и меня пришьют, как единственного свидетеля кончат. Слава богу, вытащил милосердный Господь!
Станичники, конечно, могли бы посудачить об этом невероятном происшествии, но какой смысл в пустом разговоре, когда всё рядышком, и можно всё это невиданное да интересное собственными глазами узреть. Вот они и рванули к дому односельчанина своего. Растянувшись цепочкою вдоль забора, медленно, побаиваясь свинцового сюрприза, сантиметр за сантиметром, крадучись приближались казаки к цели. Слух же по станице словно ком снежный летел и подробностями обрастал новенькими.
Согласно ему досужему Абрикос в храп на аэродроме денег уйму продул – задолжал коллегам. Поэтому о кабане вопрос ребром стал. Отбирать пришли. Ваське жалко. Ну и получил станичник бедный за то: перещёлкали всё живое, самого в подвал загнали, чтоб в прохладе там поумнел.
В течение нескольких минут известие о столь невероятных для станицы событиях дошло до фабрики, где работала Оксана Абрикосова – жена уже известного нам героя. Сорвалась она и домой помчалась стрелой. А там, сразу же после молниеносной ретировки соседа, не стали зря время терять. Шухов подал команду:
– Всё! Товарищи! Бал закончен! Ноги надо уносить, мужики!
Из двух жердей и плащ-палатки старой смастерили неплохие носилки и положили на них стонущего Круглова. Чтобы не привлекать внимания станичного народа, через огороды пошли гуськом. Окровавленные, замызганные всяким дерьмом, военные напоминали бойцов, вырвавшихся из окружения после тяжёлого и неравного боя.
Фомин, которому после Круглова досталось более всех, ковылял с трудом, и потому его под обе руки держали. Шухов шёл рядом с ним. Когда выходили из калитки огорода, носилки зацепились брезентом за столб, и их, как и кусок последний вепря, очень долго освобождали. Глядя на возню, заворчал Фомин совсем недовольно: