Постой-ка, постой-ка. Разве об этом я собирался написать тебе? Нет, не об этом: пожалуйста, прочитай все, что ты прочитала, обратно. В действительности я хотел поговорить с тобой о подарках ко дню рождения, которые ты так любишь делать мне. Поскольку я никак не могу уговорить тебя не делать мне больше подарков, мне придется назвать тебе несколько вещей, которые действительно были бы мне полезны, с тем, чтобы в следующий раз ты могла их мне подарить. Прежде всего должен сказать, что любую вещь, изготовленную для меня ребенком, я предпочитаю любым купленным подаркам. У меня таких подарков не так уж много, но когда я их получал, мне было очень приятно. Небольшие мешочки из неотбеленного холста — очень полезная вещь, 4 дюйма на 4 или 6 дюймов на 6 — очень удобные размеры (с двойным шнурком, чтобы их можно было затягивать в обе стороны; затянутый мешочек закрыт очень надежно). Если ты предпочитаешь работать не с холстом, а с тканью, то я бы весьма приветствовал прихватку для чайника. У меня их две, но они уже порядком износились. Боюсь, что ты можешь подумать, будто я жадина. Нет, я говорю с тобой обо всем этом только потому, что ты так любишь посылать мне подарки! Того, что я уже назвал, тебе хватит на 3-4 моих дня рождения. Но если ты захочешь сделать мне какой-нибудь подарок своими руками, то, пожалуйста, не забудь пометить где-нибудь в уголке «Э. Б.» или «Эдит», чтобы я всегда знал, от кого этот подарок.
Как бы мне хотелось хотя бы иногда видеть тебя на берегу! Почти все дети, которых я знал, уехали, и у меня осталось здесь очень мало друзей: заводить новых друзей нелегко, кроме того, новые друзья могут оказаться ужасными, а вовсе не приятными! С детьми иногда это бывает.
Надеюсь, что твой папа чувствует себя хорошо. Передай мои наилучшие пожелания ему, твоей маме и сестре.
Надеюсь, я уже поблагодарил тебя за чудесную рождественскую открытку с твоим собственным рисунком и конвертом и письмо, которое ты написала мне в январе. Боюсь, что я поблагодарил тебя только в короткой записке, поэтому сейчас хочу поблагодарить еще раз по-настоящему.
Прости за это короткое письмецо: когда у тебя в распоряжении есть только две минуты на то, чтобы написать письмо, запечатать его в конверт, да еще написать адрес, поневоле приходится быть кратким. Ты не находишь?
Твой любящий друг Ч. Л. Доджсон
Л. Кэрролл
Мэри Форшалл
Честнатс, Голдфорд 28 декабря 1883 г.
Моя дорогая Мэй!
Я и не думал, что это твоя работа! Я принял ее за работу профессионала, причем прекрасную: она удостоилась также особых похвал со стороны моих сестер, что само по себе немало, так как они пресытились рождественскими открытками. Можешь не сомневаться: я буду беречь твою открытку, как..., как..., как..., как я не знаю что и всегда! Спасибо тебе большое за нее!
Надеюсь, мистер Сэмпсон чувствует себя превосходно и говорит «пожалуйста», когда хочет чего-нибудь еще.
Неизменно (какое длинное слово!)
любящий тебя Ч. Л. Доджсон
Аделаиде Пейн (?)
Честнатс, Гильдфорд 9 января 1884 г.
Дорогая Ада!
Позволь мне заверить тебя, если ты думаешь, будто я огорчен новым «отчуждением» в наших дружеских отношениях, то я ничуть не огорчен: такие изменения в отношениях с моими юными друзьями случаются сплошь и рядом. По правде говоря (а именно это нам советует и именно это имеет определенные преимущества), большинство (скажем, процентов 60) моих юных друзей перестают быть друзьями совсем, как только вырастут; примерно 30 процентов меняют «любящий вас» на «искренне ваш», и только процентов 10 сохраняют со мной прежние дружеские отношения. Мне доставляет большое удовлетворение сознавать, что ты принадлежишь к этим 10 процентам.
Прилагаемую к письму книгу иллюстрировал один мой друг. Надеюсь, ты не сочтешь ее слишком детской и не откажешься от нее.
Преданный тебе Ч. Л. Доджсон
Эдит Блейкмор
Крайст Черч, Оксфорд 27 января 1885 г.
Дорогая Эдит!
Большое спасибо. Я страшно занят, поэтому не могу написать тебе более подробно. Посылаю тебе 1,000000 поцелуев (ведь ты уже знакома с десятичными дробями?).
Любящий тебя Ч. Л. Доджсон
Эдит Рикс
Бедфорд стрит 29, Ковент Гарден, Лондон 13 февраля 1885 г.
Уважаемая мисс Эдит Рикс!
Когда ты получишь мартовский номер «Моnthly Раскеt»{36} с критическим разбором решений задачи о ветеранах, ты не найдешь в нем упоминания о себе. Мне показалось, что будет лучше, если я напишу тебе сам (ведь, по твоим словам, ты «упорно изучаешь математику»), нежели будут критиковать твои ошибки вместе с ошибками других читательниц.
Прежде всего о задаче. Я хочу высказать несколько замечаний по поводу тех мест в твоем решении, которые помечены теми же номерами.
1) Если я правильно тебя понял, ты имеешь в виду «400». Не так ли?
2) Думаю, что ты имеешь в виду «средний процент». Слово «отношение» здесь явно не подходит.
3) Вряд ли имеет смысл предполагать, что число ветеранов с одним увечьем составляет такой-то процент от общего числа ветеранов. Из условия задачи следует, что увечья заведомо получили 85, а может быть и все 100 процентов ветеранов. Это все, что мы можем с уверенностью утверждать.
4) Какой смысл было вводить символ «k». Мы ни разу о нем больше не слышали!
5) Это утверждение заведомо абсурдно! «Изменяться» означает «принимать различные значения». Но число 4 — постоянная, или константа. Оно не может изменяться.
6) Ты почему-то предполагаешь, что число ветеранов, получивших 4 увечья, составляет 1/4 числа тех, кто получил только одно увечье.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что эта задача слишком трудна для тебя. Поэтому не стану объяснять тебе, как надлежало бы решать задачу, а вместо этого дам тебе несколько советов относительно того, как следует изучать математику. Мой первый совет: «Если ты упорно и достаточно долго пытаешься что-то понять и тебе это так и не удается, отложи то, что ты изучаешь, в сторону. Подожди до следующего утра, и, если тебе и тогда не станет ясно то, что ты хотела понять и у тебя нет человека, который мог бы объяснить непонятное место, оставь это место совсем и обратись к тому разделу математики, который тебе понятен. Когда я изучал математику в университете, рассчитывая получить почетную стипендию, мне иногда случалось, овладев 10-20 страницами, вдруг завязнуть в непролазной трясине и на следующее утро подтвердить, что все так же мало понятно, как и накануне. В таких случаях я неукоснительно следовал правилу: начни книгу еще раз с самого начала. И, бывало, через каких-нибудь две недели снова добирался до трудного места, но уже с таким наступательным порывом, который позволял преодолевать злополучную «заковыку» с ходу».
Мой второй совет: «Никогда не оставляй нерешенную трудность на потом. Я имею в виду: не углубляйся в книгу дальше до тех пор, пока не преодолеешь трудность. В этом отношении математика полностью отличается от многих других предметов. Предположим, что ты читаешь какую-то итальянскую книгу и тебе встретилось безнадежно темное по смыслу предложение. Не теряй зря времени на расшифровку непонятного предложения! Пропусти его и иди дальше. Ты великолепно обойдешься и без него. Но если ты пропустишь какую-нибудь математическую трудность, то вскоре пожнешь плоды своей небрежности: тебе встретится какое-нибудь другое доказательство, опирающееся на пропущенное тобой утверждение, и ты будешь все глубже и глубже увязать в трясине».
Мой третий совет: «Продолжай работу лишь до тех пор, пока голова остается совершенно ясной. Как только ты почувствуешь, что мысли твои начинают мешаться, остановись и отдохни, ибо в противном случае тебя ожидает заслуженная кара: ты никогда не выучишь математику! Поверь мне!»
Твой искренний друг (не имеющий ни малейшего представления о том, кто ты такая)
Льюис Кэрролл
Этель Арнольд
[Крайст Черч, Оксфорд] 24 февраля 1885 г.
Дорогая Этель!
Дабы спасти еще сохранившиеся жалкие крохи нашей былой дружбы (пришедшей в упадок с тех пор, как ты сосредоточила всю отпущенную тебе способность любить на одном-единственном индивидууме в Лондоне) и не дать им кануть в забвение, я намереваюсь, если в четверг погода будет благоприятствовать этому, прибыть на наше обычное место встречи в 3 1/2— И если ты будешь там, мы совершим с тобой прогулку, а затем заглянем сюда и выпьем по чашечке чая, который, как известно, не опьяняет, и ты расскажешь мне, каково находиться в обществе человека, некогда бывшего твоим другом!
Передай, пожалуйста, Джуди (с приветом от меня, который я посылаю ей с большой неохотой), что я могу забыть, но не могу простить ее в высшей степени бессердечное поведение вчера в моих апартаментах. Ты не присутствовала при этом, и я не стану терзать твою чувствительную натуру описанием содеянного ею. Но когда-нибудь я с ней расквитаюсь. Она придет ко мне едва живая от жажды, и я достану бутылку великолепного холодного лимонада. Затем я открою бутылку, налью пенящийся лимонад в большой бокал, поставлю его на таком расстоянии от нее, чтобы она могла дотянуться, и выпью лимонад на ее глазах сам, доставив тем самым ей несказанное удовлетворение! Ей не оставлю ни капли!
Я очень рад, что твоя матушка так хорошо выглядит и охотно принимает участие во всех развлечениях.
Неизменно любящий тебя Ч. Л. Доджсон
Р. S. Все же это очень мило с твоей стороны привести повидаться со мной моего старого доброго друга. А теперь, когда она скрылась с моих глаз, какие математические соображения могли бы утешить меня? «Может быть, она ограничена и поверхностна? — сказал я себе.— Может быть, ей недостает глубины? Но она по крайней мере равносторонняя и равноугольная, словом, она не что иное, как Многоугольник!»
Эдит Рикс
Крайст Черч, Оксфорд
Дорогая Эдит!
Передай, пожалуйста, твоей матушке, что я был вне себя от ужаса, когда увидел, как она адресовала свое письмо ко мне. Я предпочитаю получать письма, адресованные так: «Преп. Ч. Л. Доджсону, Крайст Черч, Оксфорд». Если приходит письмо, адресованное «Льюису Кэрроллу, Крайст Черч», то либо его отправляют в отдел невостребованных писем, либо надпись на конверте отпечатывается в умах всех письмоносцев и других людей, через руки которых оно проходит, а именно этого мне особенно хотелось бы избежать.
Принеси, пожалуйста, своей сестре от моего имени все извинения, какие только потребуются, за вольность, которую я позволил себе с ее именем. Единственное мое оправдание состоит в том, что я знаю только ее уменьшительное имя{37}. Ну откуда я мог бы догадаться, как ее полное имя? Ведь ее вполне могли бы звать Карлоттой, Зилотой, Балотой или Цветком Лотоса (очень красивое имя!) и даже Шарлоттой. Я никогда в жизни не посылал ничего юной деве, о которой имел лишь самое смутное представление. Имя — загадка, возраст — где-то между 1 и 19 (ты даже не знаешь, как это утомительно представлять себе ее то в виде лепечущего карапуза пяти лет от роду, то в виде стройной девятнадцатилетней девушки!), характер — кое-какие сведения о ее характере мне удалось собрать (когда разговор зашел о времени моего визита к вам, твоя матушка сказала: «Лучше всего вам было бы навестить нас, когда Лотти будет дома, иначе она никогда не простит нам»). И все же я не могу рассматривать один лишь факт — ее склонность не прощать, как полное выражение всего ее характера. Думается, кое-какие другие качества у этого характера остались пока нераскрытыми.
Любящий тебя Ч. Л. Доджсон
Уилтону Риксу
Крайст Черч, Оксфорд 20 мая 1885 г.
Достопочтенный сэр!
Зная вас как отличного алгебраиста (отличного от всех других алгебраистов лицом, ростом и т. д.), я счел возможным представить на ваше благоусмотрение одну трудность, которая давно не дает мне покоя.
Если каждая из величин х и у в отдельности равна 1, то ясно, что 2 x (х 2 — у2) = 0 и что 5 x (х — y) = 0. Следовательно, 2 x (x2 — у2) =5 x (x — у).
Разделив теперь обе части этого уравнения на (х — у), мы получим 2 x (х + у) = 5. Но (х+у) = (1 + 1) = 2. Следовательно, 2 × 2 = 5.
С тех пор, как этот тревожный факт стал мне известен, я потерял покой и сплю не более 8 часов за ночь и ем не чаще 3 раз в день.
Надеюсь, вы проявите ко мне жалость и объясните, в чем тут дело.
Признательный вам Льюис Кэрролл
Изабел Станден
Крайст Черч, Оксфорд 11 июня 1885 г.
Таинственная вы молодая особа! Чтобы описать, как мы все утро прочесывали зал № 1 и зал № 2, как маленькая Феб время от времени произносила: «Кажется, я вижу леди, которую мы ждем!» и как отчаяние проникло ко мне в душу, когда наступило 11 часов, а Изабел все не было и как я вскрыл твое письмо во вторник утром и узнал из него, какое неудачное стечение обстоятельств помешало тебе приехать, и как я воскликнул: «Но почему она не скажет об этом ни слова!» — чтобы описать все это, нужно перо Дж. П. Р. Джеймса{38}, поэтому я не ставлю здесь своей подписи.
Попытаюсь взглянуть на «дом», где вы служите гувернанткой. Охраняют ли его драконы? Или мне можно похитить вас на время, чтобы мы могли погулять и побеседовать? Остаюсь, моя дорогая Изабел, как всегда
преданным вам Ч. Л. Доджсоном
Эдит Рикс
Лашингтон Роуд, 7, Истберв 29 июля 1885 г.
Дитя мое!
Вполне возможно, что если мы будем долго продолжать в том же духе, то наша переписка в конце концов примет вполне дружеский тон. Разумеется, я отнюдь не утверждаю, что именно так и будет (это было бы слишком смелое пророчество). Просто мне кажется, что дело движется именно в этом направлении.
Ты пишешь, что шлепанцы для слона можно было бы сделать, только это были бы уже не шлепанцы, а сапоги. Это замечание убеждает меня в том, что какая-то ветвь твоей фамилии непременно должна быть в Ирландии. Интересно, как их фамилия? (О дитя, будь снисходительна к моей рассеянности! Дама, живущая в доме напротив, целый день распевает. Репертуар ее состоит в основном из причитаний, и в ее исполнении все они звучат на один мотив. В голосе ее есть одна сильная нота, и дама об этом знает! Мне кажется, что это чистое ля, но у меня нет особого слуха. Стоит ей взять эту ноту, как она тотчас же завывает!) Должно быть, О'Рикси?
Что касается твоих неинтересных соседей, то я тебе очень сочувствую. Как я хотел бы, чтобы ты была здесь. Я мог бы тогда научить тебя не говорить: «Трудно все время ходить в гости в одно и то же место, как это делают все!»
А теперь я перехожу к наиболее интересной части твоего письма — вопросу о том, можешь ли ты считать меня твоим настоящим другом, писать мне обо всем, что тебе только вздумается, и спрашивать моего совета? Почему же нельзя? Конечно, можно, дитя мое! Для чего же я еще? Но, мой дорогой маленький друг, ты даже не представляешь, что для меня значат эти слова! Когда кто-то смотрит на меня или хочет спросить у меня совета, я чувствую скорее робость, чем гордость,— робость при мысли, что другие думают обо мне так хорошо и что я есть на самом деле. Но разве не сказано: «Уча, учись»? Впрочем, мне не хотелось бы говорить о себе, это не очень удачная тема. Возможно, о любых двух людях можно сказать, что, если бы каждый из них все глубже проникал в мысли другого, то любовь рано или поздно зачахла,— не берусь судить с уверенностью. Как бы то ни было, мне хотелось бы завоевать любовь моих малолетних друзей, хотя я знаю, что не заслуживаю ее. Пожалуйста, пиши мне свободно, так, как тебе хочется.