И не только для того, чтобы увидеть знаменитый монастырь изнутри.
Не меньше этого капитан Шарбонно хотел познакомиться со старшим инспектором Гамашем.
– Здесь на траве кровь. – Шарбонно показал на огороженный лентой участок. – И, судя по следам на траве, он прополз несколько футов до этого места.
– Или его протащил убийца, – предположил Гамаш.
– Вряд ли, patron. Тут нет глубоких следов ног на траве или на клумбе.
– Хорошо, – сказал Гамаш, оглядевшись. – Но зачем умирающему человеку ползти сюда?
Все трое снова посмотрели на тело. Брат Матье лежал в позе эмбриона, поджав к груди колени, а руками плотно обхватив обширный живот. Подбородок прижат к груди. Спина – к каменной стене сада.
– Может, он пытался стать меньше? – высказал догадку Бовуар. – Он свернулся, как мяч.
Такое впечатление и в самом деле возникало. Довольно большой черный мяч, остановленный стеной.
– Но почему? – снова спросил Гамаш. – Почему он пополз не к монастырю? Почему в противоположную сторону?
– Может быть, он потерял ориентацию, – сказал Шарбонно. – Двигался скорее инстинктивно, чем осмысленно. Возможно, никакой особой причины и не было.
– Возможно, – кивнул Гамаш.
Все трое продолжали разглядывать тело брата Матье. Капитан Шарбонно скосил глаза на погруженного в размышления Гамаша.
От старшего инспектора его отделяли какие-то дюймы. Шарбонно видел морщины и следы ранения на лице Гамаша. Он даже чувствовал его запах – слабый аромат сандалового дерева и чего-то еще. Розовой воды.
Он, конечно, видел старшего инспектора по телевизору. Несколько месяцев назад Шарбонно даже летал в Монреаль на конференцию, на которой Гамаш был главным докладчиком. Темой конференции стал девиз Квебекской полиции: «Service, Intégrité, Justice».
Эта тема была лейтмотивом всех конференций, которые с годами стали походить на собрания болельщиков и завершались оргией самовосхваления.
За исключением той, на которой выступал старший инспектор Гамаш. Поначалу Гамаш потряс тысячу полицейских в зале, рассказав о собственных неудачах, о тех делах, которые он мог бы провести лучше. О тех, что вообще провалил.
Кроме того, он четко обозначил неудачи Квебекской полиции в целом. Точно и ясно сказал, в чем полиция не оправдывала, даже предавала доверие квебекцев. Раз за разом. Это было безжалостное обвинение полицейской службы, хотя сам Гамаш и продолжал верить в нее.
И все собравшиеся это поняли.
Арман Гамаш верил в них. Он верил в Квебекскую полицию, в службу и неподкупность.
Он мог работать лучше.
Они все могли работать лучше.
Как отдельные личности и как силовое подразделение в целом.
Когда он закончил, тысячная аудитория поднялась в едином порыве и начала аплодировать. В них словно вдохнули энергию. Их вдохновили.
Но капитан Шарбонно заметил, что несколько офицеров в первом ряду были не в восторге от услышанного. Они встали вместе со всеми. Они тоже хлопали. Да и как они могли не хлопать? Но Шарбонно со своего места сбоку видел, что сердца их не с Гамашем. А где витали их мысли – об этом знал только Бог.
Это были суперинтенданты Квебекской полиции. Руководство. И министр юстиции.
И вот теперь, над телом монаха, Шарбонно захотелось податься вперед и, понизив голос, сказать: «Я не знаю, почему этот человек полз сюда. Но я знаю кое-что, о чем следует знать и вам. У вас в полиции не так много друзей, как вы думаете. Как вы верите».
Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут же закрыл его, увидев лицо Гамаша. Его шрамы, его умные голубые глаза.
Шарбонно понял, что этот человек все знает. Старший инспектор Гамаш знает, что его дни в полиции, вероятно, сочтены.
– Так что вы думаете? – снова спросил Гамаш.
– Мне кажется, он знал, что с ним случится.
– Продолжайте, – сказал Гамаш.
– Он сделал все, что в его силах, но было слишком поздно. Бежать он не мог.
– Да, – согласился Гамаш. – Бежать тут некуда.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Понимая друг друга.
– Но почему он не оставил послания? – спросил Бовуар.
– Что вы имеете в виду? – Шарбонно повернулся к младшему из приезжих.
– Он ведь видел убийцу, понимал, что умирает. Ему хватило сил проползти такое расстояние. Почему он не использовал остаток сил, чтобы написать послание? – спросил Бовуар.
Они огляделись, но земля вокруг была истоптана. Не ими, а монахами. Из лучших побуждений или нет.
– Может быть, все проще, – сказал Шарбонно. – Он, вероятно, чувствовал себя как животное. Хотел свернуться в клубок и умереть в одиночестве.
Гамаша переполняло сочувствие к убитому. Умереть в одиночестве, почти наверняка сраженным кем-то, кого он знал, кому доверял. Какое выражение застыло на его лице? Смятение? Не предчувствие близкой смерти, а понимание того, что он погибает от руки брата. Наверное, такое же выражение было на лице Авеля, когда он упал на землю?
Они снова склонились над убитым монахом.
Брат Матье был уже не молод, а сложением напоминал бочку. В еде он себя явно не ограничивал. Если он чем и умерщвлял свою плоть, так это едой. И возможно, вином. Хотя в отличие от пьяниц лицо у него не было ни багровым, ни опухшим.
Приор просто выглядел как человек, который доволен жизнью, но весьма огорчен своей смертью.
– А не получил ли он еще один удар? – спросил старший инспектор. – В живот?
– …И благословен плод чрева Твоего…
Бовуар тоже наклонился над трупом и кивнул:
– Он ухватился руками за живот. Вы думаете, от боли?
Гамаш поднялся и машинально отряхнул землю с колен:
– Оставляю его вам, инспектор.
Он зашагал назад, стараясь ступать по собственным следам.
– Святая Мария, Матерь Божия…
Монахи продолжали читать молитву.
«Когда уже они решат, что хватит? – спросил себя Гамаш. – Сколько раз будет достаточно?»
Он знал, какова его цель: найти того, кто убил брата Матье.
– …молись о нас, грешных…
Но в чем состояла цель трех монахов в черных мантиях?
– …ныне и в час смерти нашей. Аминь.
Глава пятая
Старший инспектор несколько секунд смотрел на монахов, потом перевел взгляд на Бовуара.
Тот прибавил в весе, но, перестав быть тощим, оставался стройным. Лицо Жана Ги округлилось, тени под глазами исчезли.
Но с ним произошли не только физические перемены: Бовуар выглядел счастливым. Гораздо счастливее, чем когда-либо. И это было не лихорадочное возбуждение наркомана, а уверенное спокойствие. Гамаш знал, что дорога назад долгая и трудная, но Бовуар уже начал двигаться по ней.
Прекратились резкие перемены настроения, вспышки раздражения. Он больше не впадал в ярость и не распускал нюни.
И таблетки перестал принимать. Оксикодон и парацетамол. Каким бы парадоксальным это ни казалось, но лекарства, предназначенные для облегчения боли, в конечном счете приводили к ее многократному усилению.
Глядя на своего инспектора, Гамаш думал: Господь свидетель, Бовуар страдал от боли и не мог обойтись без таблеток. Но потом он должен был прекратить их принимать.
И он прекратил. Не без посторонней помощи. Гамаш надеялся, что его инспектор не слишком поспешил с возвращением к работе, но он подозревал, что Бовуару сейчас очень нужна его обычная жизнь. Чтобы к нему не относились как к инвалиду.
И все же Гамаш знал, что за Бовуаром нужно приглядывать. Проверять, нет ли в его спокойствии какой-то трещинки.
Ну а пока Гамаш предоставил полицейских самим себе – пусть делают свое дело. Монахам тоже найдется чем заняться – он и их предоставил самим себе.
Нашел он занятие и для себя.
Гамаш оглядел сад.
У него только теперь появилась такая возможность.
Сад был квадратный. Приблизительно сорок на сорок футов. Он не предназначался для занятия спортом или для больших собраний людей. Играть здесь в футбол монахи не могли бы.
Гамаш увидел на земле плетеную корзинку и садовые инструменты. Здесь же, рядом с молящимися монахами, лежал черный медицинский саквояж.
Старший инспектор двинулся по саду, разглядывая многолетники и травы, все помеченные и поименованные.
Эхинацея, таволга, зверобой обыкновенный, пупавка.
Гамаш плохо разбирался в ботанике, но подозревал, что тут растут не простые травы и цветы, а лекарственные. Он огляделся еще раз.
Все здесь имело свою цель. Все было продумано.
Включая, как он подозревал, и мертвое тело.
Убийство тоже преследовало некую цель. И задача Гамаша состояла в том, чтобы ее обнаружить.
Под кленом в середине сада стояла полукруглая каменная скамья. Почти вся листва с дерева опала. Бóльшую ее часть уже сгребли, но на траве еще лежали остатки осеннего листопада. А несколько листочков, словно оставленная надежда, цеплялись за ветки древа-матери.
В разгар лета клен красовался роскошной кроной, погружавшей сад в пятнистую тень. Лишь на небольшую часть сада беспрепятственно попадали солнечные лучи. Лишь небольшая его часть оставалась в полной тени.
Свет и тень в саду настоятеля уравновешивали друг друга.
Но сейчас, осенью, сад умирал.
Естественный цикл природы. Если бы растения в саду цвели круглый год, это было бы отклонением от нормы, аномалией.
По прикидке Гамаша стены были не менее десяти футов в высоту. Выбраться из сада никто не мог. А единственный путь в сад лежал через спальню настоятеля. Через потайную дверь.
Гамаш оглянулся на здание монастыря. Никто из его обитателей не мог ни войти, ни даже заглянуть в сад настоятеля.
«А они вообще знают, что здесь есть сад? – спросил себя Гамаш. – Возможно ли такое?»
Что, если сад настоятеля не только личный, но еще и тайный?
Отец Филипп раз за разом повторял молитву:
– Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою…
Он стоял, склонив голову, но глаза его оставались приоткрыты. Он наблюдал за полицейскими в саду. А те склонились над Матье. Делали фотографии. Перемещали тело. Ах, как не понравилось бы это Матье, со всей его щепетильностью, аккуратностью.
Умереть под забором.
– Святая Мария, Матерь Божия…
Неужели Матье убит? Отец Филипп машинально читал молитву, пытаясь сосредоточиться на ее простых словах. Он произносил их и слышал братьев-монахов возле себя. Слышал знакомые голоса. Чувствовал их плечи рядом со своими.
Он ощущал солнечные лучи на своей голове, вдыхал терпкий запах осеннего сада.
Но теперь больше ничто не казалось здесь знакомым. Слова, молитва, даже солнце стали чужими.
Матье умер.
«Как я мог не знать об этом?»
– …Молись о нас, грешных…
«Как я мог не знать об этом?»
Эти слова стали его новой молитвой.
«Как я мог не знать, что все это кончится убийством?»
Гамаш описал полный круг по саду и остановился перед молящимися монахами.
Пока он приближался к ним, у него возникло впечатление, что настоятель наблюдает за ним.
Одно не вызывало сомнений: за те несколько минут, что Гамаш провел в саду, настоятель истратил еще больше энергии.
Если назначение молитвы состояло в том, чтобы утешать, то в данном случае это не срабатывало. Но кто знает, в каком состоянии пребывал бы отец Филипп без молитвы? Гамаш подумал, что настоятель может в любую секунду упасть и потерять сознание.
– Прошу прощения, – сказал Гамаш.
Двое монахов перестали читать молитву, но отец Филипп дочитал до конца:
– …Ныне и в час смерти нашей.
Все вместе они нараспев произнесли:
– Аминь.
Отец Филипп открыл глаза:
– Да, сын мой?
«Сын мой» – традиционное обращение священника к прихожанину. Или настоятеля к монаху. Но Гамаш не был ни прихожанином, ни монахом. Почему же отец Филипп обратился к нему так?
Просто по привычке? Или в знак симпатии? Или это что-то другое? Претензия на первенство. Превосходство отца над сыном.
– У меня есть несколько вопросов.
– Да, конечно, – сказал настоятель.
Два других монаха хранили молчание.
– Насколько я понимаю, брата Матье обнаружил один из вас.
Монах справа от настоятеля стрельнул в него глазами, и тот едва заметно кивнул.
– Его нашел я.
Этот монах был меньше ростом, чем отец Филипп, и немного моложе. У него был настороженный взгляд.
– Как вас зовут?
– Симон.
– Расскажите, пожалуйста, mon frère, о том, что случилось сегодня утром.
Брат Симон опять покосился на настоятеля, и тот еще раз кивнул.
– Я вышел в сад после службы первого часа, чтобы навести здесь порядок. И тут увидел его.
– Кого вы увидели?
– Брата Матье.
– Oui, но вы сразу поняли, что это он?
– Нет.
– А что вы подумали?
Брат Симон погрузился в молчание.
– Все в порядке, Симон. Мы должны говорить правду, – сказал отец Филипп.
– Oui, Père Abbé. – Слова настоятеля явно не убедили и не обрадовали монаха. Но он подчинился. – Я подумал, что это отец настоятель.
– Почему?
– Потому что больше здесь никого не бывает. Только он. Да теперь я.
Гамаш несколько секунд обдумывал его слова.
– И что вы сделали?
– Подошел проверить.
Гамаш посмотрел на плетеную корзинку, лежащую на боку, – ее содержимое высыпалось на осенние листья. Посмотрел на брошенные грабли.
– Пошли или побежали?
Монах снова помедлил:
– Побежал.
Гамаш представил себе эту сцену. Монах средних лет, с корзиной. Он готовился поработать здесь, сгрести опавшие листья. Он вошел в тихий сад, чтобы сделать то, что делал много раз прежде. И тут увидел немыслимое. Человека, лежащего у стены.
Без всяких сомнений – настоятеля.
Что же сделал брат Симон? Бросил свои инструменты и побежал. Со всей быстротой, какую позволяла ему длиннополая мантия.
– Что вы сделали, когда добежали до него?
– Я увидел, что это не отец настоятель.
– Расскажите мне все, что вы сделали после.
– Я опустился перед ним на колени. – Каждое слово причиняло брату Симону боль. То ли из-за воспоминаний, то ли из-за самой необходимости говорить. – Я откинул капюшон, который закрывал его лицо. Вот тогда-то я и убедился, что это не отец настоятель.
Это оказался не настоятель. Вот главное, что имело значение для брата Симона. Не то, кем был убитый, а то, кем он не был. Гамаш внимательно слушал. Слова. Интонацию. Паузы между словами.
И то, что он услышал сейчас в голосе монаха, называлось облегчением.
– Вы прикасались к телу? Перемещали его?
– Я прикоснулся к капюшону и плечам. Тряхнул его. Потом отправился за доктором.
Брат Симон взглянул на третьего монаха.
Тот был немного моложе двух других, ниже и чуть толще. В щетине волос на голове тоже пробивалась седина. А глаза, хотя и грустные, смотрели без тревоги, заметной в глазах двух его собратьев.
– Вы врач? – спросил Гамаш, и монах кивнул.
Он выглядел чуть ли не веселым.
Но Гамаш не принадлежал к числу легковерных людей. Один из братьев Рейн-Мари смеялся на похоронах и плакал на свадьбах. Один их друг всегда смеялся, когда кто-нибудь кричал на него. Смеялся не от смеха, а от избытка эмоций.
Иногда смех и слезы подменяют друг друга. В особенности когда речь идет о людях, не привычных к проявлению эмоций.
Хотя монах-доктор и выглядел почти веселым, он, возможно, скорбел сильнее других.
– Шарль, – представился монах. – Я доктор.
– Расскажите, как вы узнали о смерти приора.
– Когда брат Симон пришел за мной, я работал на скотном дворе. Он отвел меня в сторону и сказал, что произошел несчастный случай…
– Кто-нибудь еще присутствовал при этом?
– Там работали и другие братья, но брат Симон старался говорить тихо. Я думаю, никто, кроме меня, его не слышал.
– Вы и в самом деле решили, что это несчастный случай? – спросил Гамаш у брата Симона.