— Как тебе сказать... Стражника, который твоего отца застрелил, ты что — уважаешь? Городовых, а это тоже стражники, только на городской манер, ты тоже уважаешь?
— Нет, — признался Типка. — Притесняют они народ. Разве кто их уважает?!
— Правильно! — одобрил его ответ Максимов. — Городовые кому служат? Царю. Кого защищают? Царя, не тебя, — снова усмехнулся Максимов. — Теперь понял, почему мне не нравится твоя кличка?
Типка утвердительно кивнул головой. Ему очень пришелся по душе разговор Максимова.
— Меня уже не раз в участок водили! — гордо признался он.
Максимов снова нахмурился.
— По делу? — спросил он, — Или так, подобру-поздорову?
Царь замялся. За свою жизнь он неоднократно был бит дворниками за разные проделки на дворе и просто так, ни за что ни про что. Дубасили его взрослые. Трепали за уши городовые, снимая с рессор извозчичьих пролеток, когда Царь не хотел пешком путешествовать по городу... Обо всем было длинно и не совсем приятно рассказывать.
Максимов, очевидно, догадывался и не стал дожидаться ответа.
— Ну, об этом после поговорим, — успокоил он Типку, — Может быть, я тебя к себе в типографию устрою, — И он дружелюбно потрепал Царя по плечу.
— Чувствительно вас благодарим, дяденька, — опять выступила Фроська.
— Ну вот... и бесплатное представление начинается, — кивнул Максимов головой на проковылявшего мимо них бродячего музыканта с шарманкой за спиной и обезьянкой на плече.
Ребята побежали вслед за шарманщиком.
РАЗГОВОР, ИМЕВШИЙ БОЛЬШИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
Едва ребята успели отойти от Максимова, как к нему, грузно шаркая опорками, приблизился Черт.
— Стой!.. — рявкнул он и, перекрестив Максимова, грозно спросил: — В б-бога веришь?
— Тебе что нужно? — миролюбиво спросил Максимов, хорошо знавший грузчика.
— Тебя, — ответил Черт, тяжело покачиваясь. От него нестерпимо разило крепким сивушным духом. — Зачем людей совращаешь?
Максимов уже более внимательно взглянул на опьяневшего грузчика.
— Эх, ты! — неодобрительно покачал он головой. — Рабочий человек, а ведешь себя, как полицейский крючок. Ты что, не узнаешь меня?
— Узнаю, — прогудел Черт, ближе подступая к Максимову и судорожно сжимая свои огромные кулаки. — Снова спрашиваю: в бога веришь? Молчишь!
Черт от дикой, неуемной ярости еще более побагровел.
— В тебя верю. Ты и есть бог. — Максимов ответил шутя, стараясь не раздражать пьяного. Он никак не ожидал, что произойдет дальше.
— Как? — спросил суеверный Черт, с нескрываемым ужасом глядя на Максимова и отступая от него на шаг. — Я... бог?..
Смелая мысль пришла в голову Максимову. Желая скорее отвязаться от пьяного, он даже перекрестил его и низко поклонился.
— Кланяюсь, как богу, — сказал он. Превратив ошеломленного Черта в бога, Максимов решительно повернулся спиной и пошел домой, размышляя, кто мог подослать опьяневшего грузчика. «Действует черная сотня», — тревожно думал он.
Черт остался один в величайшем потрясении.
— Я... бог?.. — бормотал он, ничего не соображая.
«Этот самый, в синем сюртуке, его натравил, — думал Максимов, поднимаясь к себе на четвертый этаж, где снимал комнату у престарелой глухой вдовы почтово-телеграфного чиновника. — Нужно будет поговорить с грузчиком, когда тот отрезвеет. Обязательно поговорю. Это дело так оставлять нельзя», — решил Максимов. И тут он вспомнил про свой разговор с Типкой и Фроськой, не зная, что ему больше понравилось: немногословная, рассудительная речь Царя и его серьезный, уже не детский взгляд или волнение черноглазой шустрой девчонки, с такой горячностью и с такой нескрываемой надеждой просившей за своего друга. Медленно он перебирал в уме своих знакомых. Их было много в Петрограде и в то же время очень мало. Не к каждому он мог запросто, открыто зайти. Да и адреса многих из них менялись, как листки отрывного календаря на стене.
Сам с детства пройдя тяжелую сиротскую школу жизни, Максимов любил ребят. И теперь, расхаживая по узкой полупустой комнате, где, кроме железной кровати под байковым одеялом, стола, нескольких стульев и этажерки с книгами, ничего больше не было, он вспомнил, как однажды в детстве ему тоже помогли. Деревенский учитель привез его в город и с большим трудом устроил на казенный счет в гимназию. Правда, доучиться ему не пришлось. Из шестого класса его исключили за дерзость и вольнодумие. Дальше найти свою дорогу в жизни было уже легче. Взглянув в раскрытое окно, выходившее на грязный двор, Максимов вздохнул.
«Скоро ли придет такое время, — подумал он, — когда эти хлопчики вырвутся на светлую, широкую дорогу, станут хозяевами жизни? Никто не назовет их вместо имени нелепыми кличками, не унизит, не оскорбит».
— Придет. Обязательно придет. И скоро! — нахмурившись, вслух произнес Максимов. И, глядя сверху на мелькавшего среди ребят в своей полосатой тельняшке и в рваном картузе, лихо заломленном набекрень, Типку, Максимов так же вслух промолвил: — Будь спокоен, Царь-царевич! Устроим тебя в люди, обязательно устроим...
В дверь постучали, и в комнату вошел пожилой мужчина в рабочей куртке. В руках у него белела свернутая в трубку газета.
— Максимов? — осведомился он, пытливо разглядывая механика и протягивая ему четырехпалую руку. Пятый палец у него на руке был почти начисто обрублен. — Кажется, встречались?
— Встречались, — спокойно подтвердил Максимов. — Вместе в шестом году в Литовском замке сидели. — И он назвал фамилию вошедшего.
— Точно, — подтвердил тот и положил на стол газету.
Максимов медленно развернул. Это был старый, еще предвоенный, годичной давности, июльский номер газеты «Правда», служивший теперь паролем. На первой странице крупным шрифтом выделялся подчеркнутый карандашом заголовок — призыв к забастовке.
— Понятно? — спросил пожилой мужчина, усаживаясь на стул. — Такова директива Петроградского комитета.
— А Ленин? — спросил Максимов. — Одобряет ли он в такое трудное время выступать?
— Письмо от него получили. Задача теперь — распространить.
В дверь снова постучали. В комнату вошел черноусый моряк в военной форме, на ленточке бескозырки у него чернели буквы: «Орел».
— Григорий Астафьев, — отрекомендовался он четырехпалому. С Максимовым моряк был уже знаком.
Если бы судомойка Аксинья из чайной «Огонек» заглянула в эту минуту к Максимову, то встретилась бы со своим двоюродным братом, которого она на дворе выдавала за мужа, выдумав историю с приворотным зельем.
УБИЙСТВО НА ДВОРЕ СКОБСКОГО ДВОРЦА
Больше всего на свете ребята любили, когда на дворе у них появлялись акробаты, фокусники, музыканты, певцы. На даровое представление обычно собиралась громадная толпа скобарей. На этот раз на двор зашел кривоногий шарманщик грек в мешковатом длинном сюртуке, в коротких, гармошкой сапогах и в старой черной шляпе. На плече у шарманщика, позвякивая блестящей медной цепочкой, сидела маленькая коричневая обезьянка в пестрой, с бахромой, шерстяной юбочке и преуморительно корчила гримаски.
— Шарманщик! Шарманщик! С обезьянкой! — шумели вокруг.
Выйдя на середину двора, шарманщик снял со спины свой музыкальный ящик и, подставив под него деревянную ногу, посадил на шарманку обезьянку и негромко, хрипло заиграл; посматривая на многочисленные окна Скобского дворца, ожидал вознаграждения.
Царь, усиленно работая локтями, сразу же пробился вперед. Стоял он рядом с Фроськой. Стоял как зачарованный, не спуская глаз с маленькой шустрой обезьянки, которая, позвякивая цепочкой, сползла с плеча шарманщика и, спрыгнув вниз, неумело ковыляла по земле.
— Смотри-ка! На задних ногах ходит. Пляшет! В зеркало глядится! — раздавались восторженные возгласы ребятни и взрослых, окруживших шарманщика.
— Пьяная баба гуляет по базару! — громко объявлял шарманщик, не переставая крутить шарманку.
— Красная девица румянится и пудрится! — сообщал шарманщик. Лицо у него было усталое. Говорил он нечетко, плохо выговаривая отдельные слова.
Кругом смеялись громко взрослые и ликовали ребята. Толпа вокруг шарманщика все сгущалась.
И в это время к толпе медленно приблизился Черт. Находился он в невменяемом состоянии, усиленно таращил глаза и морщил лоб. По-прежнему в голове у него шла мучительная работа: ему не давал покоя разговор Максимова.
«Бог! Бог!» — мерещились ему слова.
— Свят! Свят! — шептал он, делая рукой широкие, размашистые кресты.
Высокий и грузный, с взлохмаченной, словно объятой пожаром головой, в широкой холщовой блузе и в таких же шароварах, он возвышался над всей толпой, продолжая таращить глаза.
— Что сие? — громовой октавой спросил он у окружающих, заметив шарманщика.
Он раздвинул толпу, приблизился ближе и явственно увидел на земле сатану с длинным хвостом, с рогами, в шерстяной юбке, с зеркалом в руках.
— Чур меня! — испуганно перекрестился он. — Нечистик!
В затихшей толпе кто-то засмеялся. Это еще более разъярило пьяного грузчика. Схватив за воротник сюртука грека, Черт легко приподнял его вместе с умолкшей шарманкой и обезьянкой от земли.
— Тебе говорю, изыди! Сгинь! — глухо заревел он, еще более багровея от нахлынувшей бешеной ярости.
Кругом замерли, хорошо зная буйный нрав грузчика. Трезвый, он был молчалив и редко выходил из себя, но в хмелю становился несдержан и страшен.
Царь стоял вначале спокойно, забавляясь выходкой Черта. Но как только обезьянка, испугавшись, вскарабкалась на грудь к хозяину и, обхватив его за шею тоненькими ручонками, плачущим голосом тонко заверещала, у Царя разом остановилось сердце.
— Убьет! — испуганно закричала Фроська, стоявшая рядом с Типкой. — Ой, убьет!
— Не тронь! — не помня себя, завопил и Царь; молниеносно метнувшись к Черту, он схватил цепочку от обезьянки.
Что произошло дальше, Типка не помнил. Очутившись вместе с обезьянкой в воздухе, он далеко отлетел в сторону от шарахнувшейся толпы и тяжело шмякнулся о землю. Почти одновременно отлетел от грузчика и шарманщик, загремев своим музыкальным инструментом.
— Ну-у! — рявкнул Черт, тяжело дыша. Никто ему не ответил. И тут же он опустил голову, словно устыдившись, и. шаркая опорками, пошел к себе в подъезд.
Люди толпились, напирали друг на друга, тревожно шумели. Возле Типки, раскинув мохнатые коричневые ручонки с крохотными черными пальчиками, лежала обезьянка. Короткая зеленая с бахромой юбочка у нее сбилась, была в пыли. А глаза обезьянки, прежде детски-любопытные и шустрые, быстро угасая, с какой-то укоризной глядели на окружающих. Поодаль, рядом с разбитой шарманкой, сидел на земле грек. Обхватив седую голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, он тонким женским голосом выл. Вокруг громко, взволнованно шумели.
— Братцы, за что это он ее кокнул? — недоумевающе спрашивал у всех чумазый, в промасленном фартуке мальчишка-подмастерье Сашка Ильин, друживший со скобарями.
Работал он у сапожника и, прибежав позже всех, ничего не понимал. Но ему никто не отвечал.
— Братцы!.. — снова взывал Сашка.
— Теперь шарманщику капут. Обезьянка его кормила, — слышалось в толпе.
Кто-то возразил:
— Новую купит.
— Пожалуй, купила-то притупила... — ответило разом несколько голосов.
Народ расходился.
Сняв с шеи заношенный клетчатый шелковый платок, шарманщик с помощью ребят бережно завернул в платок мертвую обезьянку. Взвалив на спину задребезжавшую шарманку, грек, спотыкаясь, ушел со двора.
Поднялся с земли и Царь. Фроська было подскочила к нему, хотела помочь, но он отстранил ее и, скорчившись, побрел домой. Видно было, что Черт сильно зашиб его.
ПРИГОВОР СКОБАРЕЙ
Когда случилась история с шарманщиком, Ванюшка сидел на кухне чайной и ничего не знал. Появившись на дворе, он попал в самый водоворот событий. Двор кипел и бурлил, словно огромный котел. Скобари в один голос костили всякими бранными словами Черта. «Так он всех веселых людей от нашего двора отвадит», — говорили одни. «Уже не ходят, боятся», — заявляли другие. Вспоминали, как разбушевавшийся Черт весной прогнал акробатов, побил певца-баса, а еще раньше учинил допрос и вытолкал в шею фокусника...
Если бы это был не Царь, а Ванюшка или Купчик, пролежали бы они в больнице, наверно, недели две, не меньше, после встряски, которую задал Черт. Но Царь как ни в чем не бывало вернулся на двор ровно через полчаса. Правда, он хромал. В ушах у него звенело, а на запекшихся губах проступала кровь. Но в глазах сверкал неукротимый дух ярости и возмездия. Скобари встретили его как прославленного героя. Сразу же окружили. После короткого совещания решили — идти всем скопом к городовому искать управы на Черта.
Это была необычайная делегация. Не менее сотни разъяренных скобарей вышли со двора и направились на ближайший перекресток, где обычно стоял на посту городовой Жига.
Впереди шел Цветок, для этого случая нацепивший себе на грудь отцову дворничью бляху.
— Дядя! — звонко закричал нетерпеливый Кузька Жучок, когда шумная делегация приблизилась к городовому. — У нас убийство произошло!
— Где? — встревожился городовой.
Но тут окружившие городового скобари так загалдели, что стало трудно понять что-либо. С трудом городовой немного утихомирил ребят.
— Где кого убили? — снова спросил он.
— У нас... В Скобском дворце... На дворе... — снова разноголосо зашумели скобари.
Вышел вперед Царь.
— О-обезьянку Черт убил! — мрачно разъяснил он городовому.
Жига побагровел. Серебряные медали у него на белом кителе затряслись.
— Вы что, босяки, глумиться пришли? Бунтовать? — закричал он, хватаясь за шашку. — Кто вам разрешил собираться?!
Опешившие скобари попятились назад, а Цветок юркнул за чью-то спину.
Жига набросился на стоявшего ближе всех Царя.
— Ты, золоторотец! Я тебя давно приметил! Ты у меня еще посидишь в холодной! — Жига попытался схватить Царя, но тот ловко вывернулся из его рук.
Затихшие было скобари снова зашумели, глаза у них гневно загорелись, руки потянулись к булыжнику.
— Только тронь! — угрожающе закричали они.
Проходившие мимо рабочие остановились, с любопытством вслушиваясь в перебранку. На перекрестке собралась толпа. Уже звучали гневные, негодующие голоса взрослых, еще не знавших, в чем дело, но готовых вступиться за ребят. Окончательно растерявшийся городовой выхватил свисток.
— П-пошли, ребята, — сказал Царь, тяжело вздохнув, и повел скобарей обратно в Скобской дворец. Бунтовать Царь еще не умел.
На дворе ребята снова окружили Царя. Всем хотелось, чтобы он что-нибудь сказал. Царь решительно влез на опрокинутую бочку. Все его существо трепетало от возмущения на полицию, на Черта. В этот день Царь произнес свою знаменитую речь, о которой потом долго вспоминали скобари на дворе. Вспоминали, когда царя уже не было в Скобском дворце.
Была эта речь очень краткой, не изобиловала она красивыми фразами и находилась явно не в ладу с правилами русского языка, но дошла она до души и сердца каждого скобаря. Выглядела эта речь, если бы можно было ее записать в ту минуту, примерно так:
— Р-ребята-а! Нету нам житья от Черта! Колошматит он нас кажинный раз. Отомстим Черту! Изгоним с нашего двора!
Общий грозный рев скобарей единодушно ответил на призыв Царя.
— П-по рукам? — спросил Царь, обводя ребят глазами, когда немного стихло. Он слез с бочки.
Сразу же десятки рук протянулись к Типке. Каждый по очереди жал ему руку, обещая поддержку. Находившаяся среди ребят Фроська тоже пожала Типке руку. Она видела только его нахмуренное, словно высеченное из серого булыжника лицо с упрямо и сурово закушенными губами. Он был не только самый смелый, самый храбрый на дворе Скобского дворца — это она знала и раньше, он был самый честный и великодушный из ребят.
— Типушка! — прошептала она одними губами и так тихо, что стоявшая рядом с ней Катюшка ничего не расслышала. — Типушка, родненький ты мой!