Ничего, однако, так не опасался Элой в потянувшиеся после рассказа приятеля дни, как вероятия, что словесное здание, выстроенное тем, обернется зеркалом, в котором отобразится его собственная жизнь. Где гарантия, что зеркало, рассыпавшись в какое-то мгновение, не превратит его судьбу в некий отблеск поведанного Хрумом? Масса осколков и стеклянных брызг взметывалась и оседала перед его мысленным взором, вынуждая внимательнее присмотреться к окружению, к облепившим его бродягам, которые тоже ведь были всего лишь осколками. Это обостренное внимание быстро стало унылой злободневностью, и, пытаясь вырваться из нее, Элой зажил в непрерывном стремлении избавиться от безверия, заподозрив, что никогда по-настоящему не склонялся к духовности. Теперь это безверие свое он проклинал на все лады, высвобождая голос разума и сердца, бросая в битву с ним всю мощь разумного обоснования, гласившего, что духовное превосходит все на свете. Все на свете пусто и ничтожно, если не пребывает в подчинении у духовного. Люди низкой породы должны слепо повиноваться тем, кто стоит на большой духовной высоте, а не чувствовать свое существование так, будто оно дарует им безоговорочное право держаться на равных с избранниками небес. Приглядываясь к себе, он с радостью отмечал, что его душа, еще не испытавшая прелестей любви, не ищет ссоры с сердцем, объятым надеждой, что далекий и неизвестный бог любит его. И все же, проснувшись среди ночи, он порой неожиданно для себя вскрикивал: как же так? что же дальше? теперь мне на веки вечные уготовано одиночество?
Бредовое неистовство смутных грез расшатывало рассудок, порождало фантомы, в сгущающейся глухоте и непроницаемости ночи порой бесшумно раскрывалась некая дверь, и входило, в тихом мерцании полусвета, полутьмы, неизвестное существо. Кто ты? - восклицал ошеломленный рыцарь. - Ты человек или призрак? Если человек, почему я не вижу твоей тени и не слышу твоего запаха? В один прекрасный день полилась в уши пламенная речь о бродягах, побирушках, юродивых, пьяницах. Много их скопилось в замке, они вволю жрут и пьют, и у них нынче отвратительное самомнение. Они вообразили себя победителями. Тем не менее это отбросы общества, и правильно некоторые приравнивают их к свиньям, годным лишь на съедение. Элой взял сторону бродяг, когда под чудовищным давлением прямого вопроса, с кем он, ему пришлось поколебаться, взвесить все за и против и в конце концов дать прямой ответ. Разумеется, он против того, чтобы свиньи жирели и наглели, разрастались и достигали могущества, с которым не совладать даже столь рослому, статному и физически сильному субъекту, как он. Впрочем, наблюдается странная тенденция: неоспоримо и несравненно лучше, приятнее, просвещеннее становится общество, а между тем живые существа, как бы они там ни назывались, с невиданной прежде лавинообразностью стремятся Бог весть куда и в конечном счете повергаются в свинское состояние, с поразительной легкостью переходя на хрюканье. Это не может не тревожить, и трудно найти утешение в уверенности, что сам-то никогда не сдашься и не падешь. При этом, наблюдая в творящихся кругом метаморфозах не одни только трагические черты, но и много смешного, он, Элой, без труда находит, что и сам порой выступает в роли комика, не видя в этом, однако, ничего зазорного для себя и сомнительного в целом. Это лишь указывает на присущий ему художественный взгляд на вещи, на положение вещей в мире. Остается только пожалеть, что он не писатель. И не исключено, что он когда-нибудь сосредоточится на литературе, например, если его весьма блещущая творческими всплесками миссия рыцаря, подбирающего бродяг и затем превращающего их в воинство, потерпит крах и ему больше не будет чем занять себя.
Но дублоны! извлечь их из тайника, отдать отверженным, во спасение души раздать имение? Лишиться дублонов из-за минутной блажи? Все потерять, не соображая, что происходит и для чего разбазариваешь нажитое? А взамен услыхать вопль ликования, вырывающийся из глоток несчастных, чья жизнь вдруг обернулась чудесной сказкой?
Ночная жизнь Элоя протекала в сомнениях и душевных муках, а дневная стала в некотором смысле общественной, ибо он, выходя за пределы замка, на виду у всех валялся теперь в траве и, подложив руки под голову, с тоской смотрел в небеса. Повар, как человек кормящий, воображался ему изготовителем чудовищных размеров книги, которую предстоит съесть. Повар же почти беспрерывно ораторствовал, держал речь о бродягах. Всех их, обездоленных, униженных, нищих, призвал Элой под свои знамена, и повел в бой, и поселил в прекрасном замке, и щедро одарил. А зачем? Рыцарь Запредельных Возможностей хотя и не мог сомневаться, что перед ним стоит и ораторствует не кто иной, как здешний кулинар, сначала все же как будто и не посмел определенно узнать его, ибо сей господин явился отнюдь не в колпаке и засаленном переднике, а в роскошном плаще и неком подобии митры на яйцевидной голове. Повар, в своем умственном уединении предощущавший грядущие религиозные войны, теперь полагал, что название его бывшей кухонной профессии представляет собой нечто слишком длинное, вычурное и глупое. Считаться с этим названием ему больше не позволяют его новые воззрения, представляющие собой абсолютную ясность, краткость и простоту.
Элой не имел случая усомниться в своей доброте, он числил себя на редкость великодушным малым, но роль необузданного гуманиста не привлекала его. Бывший повар, поучая, как увлечься этой ролью, потрясал в воздухе кулаком и заявлял, что он изъясняется в высшей степени коротко и ясно. В душу Элоя закралось подозрение, что неведомая сила втягивает его в нескладный пока еще сюжет какой-то притчи. Но, говоря вообще, как есть мифы, высоколобыми учеными изучаемые в тиши их кабинетов, так должен быть миф, объясняющий, почему он, готовившийся ступить на рыцарское поприще, пригрел у себя под крылом толпу богомерзких головорезов. Отчего бы не возникнуть и притче? И дело как будто к тому шло, но проповедник, толкавший его на путь истинный, мучительно казался ему фигурой вымышленной и даже все еще чуть ли не поваром. Видимо, что-то случайное и блуждающее можно усмотреть не только в его собственных поступках, но и в мифах, в которые он пытался на скорую руку вписаться.
- Да, но... все-таки... - пробормотал Элой нерешительно, почесывая затылок, - да не повар ли вы с кухни, ну, то есть если на самом деле?..
- Я был поваром, и сейчас я именно с кухни, - ответил с достоинством человек в митре и плаще.
- А как же все происходящее с вами объяснить?..
- Повар - это слишком длинно и недостаточно просто. Разве может быть простой и неделимой сфера деятельности, включающая в себя разнообразие меню, перечень блюд, рецепты, предпочтения, сковородки, ложки, нарекания, колотушки от недовольных? Вы того, вы не смотрите, что я начал с рассуждения о других, ибо это лишь к тому, чтобы другие отныне трудились на кухне, моя же новая философия феноменально коротка и касается единственно моего собственного "я". "Я" - это все, в том числе и моя новая профессия. Это сама простота и неделимость. И в этом ютится духовность, с этого начинается нечто божественное, в этом вызревают разные не укладывающиеся в голове вещи и явления. Прихоти и капризы толпящихся вокруг смертных, как правило, не выдерживают критики, но при этом меня долго били. И я положительно не мог подняться на вершины веры в себя, не уверовав сначала в свою разницу с животными, как не мог добиться этого и без особенностей, отличающих мои убеждения от убеждений предшественников и даже ныне здравствующих попов и богословов. Поверите ли? Я обрел точку опоры отнюдь не в измышлениях врагов веры или в перегибах невесть что воображающих еретиков, а непосредственно в прозе жизни, в тех немыслимых условиях, которые она принялась для меня создавать. В затянувшейся надолго очевидности я был, как уже не раз говорилось, поваром, а теперь очевидно, что я духовное лицо и поваром могу быть разве что в действительности, соскользнувшей в прошлое и тем самым утратившей достоверность. Вы, рыцарь, еще ни на йоту не приблизились к пониманию сущего, а я близок к нему, как никогда, приобретши по дороге и постижение сущностей. Вам даже простая кастрюлька, вовсе не склонная мгновенно раскрываться и выдавать все свои секреты, до сих пор непонятна, не говоря уже о том, чтобы прислоняться к Богу или отстраняться от него, а я, смело отбросив сомнения как несусветный вздор, очень далеко продвинулся на этом пути. Я устремился за все видимые пределы, желая состояться как фактически законченное существо, ни при каких условиях не поддающееся дальнейшему формированию. Есть пропасть между нами и Богом, и в этой пропасти сидят философы, оттуда вякающие, что смертным можно, а чего нельзя, я же с сочинениями этих философов слегка ознакомился в здешнем сильном собрании древних рукописей, и после - как прыгнул!.. Глупо, скажете вы? Не преодолеть пропасть? А вы что, не видите, что я ее таки преодолел? Так что я теперь, постигнув азы более или менее тесного и конкретного общения с Богом, умозаключаю, что Бог непостижим по своей отдаленности от наших насущных нужд. Если начистоту, он даже скучен, однообразен. Из-за этой скуки отпадает желание разгадывать тайны вселенной. Но архитектор этой вселенной посылает иногда удивительные озарения, мне в частности, и потому у меня есть шанс. Впрочем, по этой причине и я кое-кому рискую показаться скучным. Поэтому буду говорить коротко и ясно.
Спросят, - говорил бывший повар, - чего я жду, ставши святым и видя нынче дальше и больше прочих. Готового ответа у меня нет. Не мне судить. Но отдай мне сокровища, спрятанные в подвале, и власть над душой сброда, заполнившего замок, - и многое прояснится. Духовное выше бездуховного, папа выше королей, а у меня есть основания для роста, и налицо признаки, что рост проходит бурно. В данную минуту это как нельзя лучше объясняет утрату с моей стороны интереса к поварским обязанностям. В прошлом я плутовал, грешил и скептически поплевывал направо и налево, ныне я праведник, а тебе, рыцарь, предстоит аккуратно распределить человечность между верхом и низом, и, чтобы никого ненароком не обделить, заблаговременно учись постулатам гуманизма. Не мучайся, воображая, будто этот гуманизм должен быть тобой выстрадан. Достаточно умеренности.
Вот как обстоит дело. И страсть как сильна моя уверенность, что мне следует поторопиться, иными словами, не упустить свой шанс. Я поначалу не простер свои радикальные замыслы дальше кухни, ограничиваясь куропатками и форелью, но задачи, упорно складывающиеся за моей внешностью, а иначе сказать - в моем внутреннем устройстве, изначально были благородны и глубоки. Было трудно вынашивать их, ибо кругом не простецы и агнцы, а потрепанные жизнью персоны, сбившиеся в буйную ораву. Их так много, что мне иной раз с трудом удавалось сохранить не то что желание кормить и поить их, но и просто выдержку. Они гонялись за мной с кочергой, рыгали мне в лицо и тело мое полосовали ножиками, думая этим ускорить мою деятельность и насытить ее большим разнообразием, а иногда я просто-таки без чувств падал на пол, избитый, покалеченный. Очнувшись, я как бы начинал деятельность свою заново, с чистого листа, и прежде всего силился постичь причину обрушившегося на меня гнева. Скудость меню? недостаточная сваренность некоторых частей готовки? проникновение червей на некоторые участки пищи?.. Было над чем поразмыслить.
Да, так было до недавних пор. Постепенно я приходил к выводу, что кухонные ужасы все же не должны сказываться на моей участи, а если дойдет до непоправимой беды и ужасы эти посыплются на мою бедную голову в неподобающем виде отходов пищеварения, я и вовсе окажусь в тупике. Отстранись, сказал я себе наконец, отстранись от недостойного тебя занятия и сосредоточься на куда более прекрасной стороне дела, которая заключается не в том, чтобы кормить всякую сволочь грубой материальной пищей, а в том, чтобы вывести зажравшийся род людской на дорогу истины. В этой мысли я обрел точку опоры, а сама мысль зародилась у меня, конечно же, с опорой на сугубо реалистические недостатки жизни, для меня ставшие сущим злом.
Мой исход от печей, чугунков, мисок и прочего глупого скарба подразумевал безмятежность духа и отсутствие определенных занятий, кроме проповеди безграничного человеколюбия, и я, воспользовавшись детской растерянностью не получивших в должный час питания негодяев, преспокойно переоделся в надежде на неузнаваемость. Я стал, если можно так выразиться, аналогичен митре и похожему на рясу плащу, - ведь я, согласитесь, смотрюсь в них весьма правдоподобно, - но в глубине души все же отдавал еще дань всякого рода потрясениям: меня преследовали ужасные видения жутких бедствий и разбитых судеб, переживаемых простыми людьми. Нужно ли говорить, как я боялся, что эти бедствия коснутся и меня, если я все-таки буду узнан? Но сама одухотворенность, разлившаяся по моему лицу, довольно быстро распространила вокруг, отнюдь не пугаясь мрака народного невежества, великолепные и даже пышные ростки. Меня полюбили, так и не узнав во мне исчезнувшего повара. Тотчас я разглядел густую религиозную закваску в потянувшихся ко мне, благоговейно склонивших выю. Могучим движением духа и выразительным мановением длани я сплотил их в орден, и этот орден, созданный мной, бесконечно выше той разнузданной орды, в которую сколотили вы своих недалеких приспешников и прихлебателей. Наступят смутные времена и многих погубят, если вам, рыцарь, взбредет на ум, будто я заблуждаюсь и выдаю желаемое за действительное. Теперь я всему тут голова. Это если по существу. А если обратиться к тем мнениям, что возникают у меня в связи с быстро и удачно приобретенной поповской сноровкой, то должен сказать, что не буду несчастен, если вы покинете нас, но буду счастлив и даже воодушевлюсь страшно, немыслимо, если встречу у вас полное понимание и готовность подчиниться новым веяниям, мной испускаемым.
***
Ступили собеседники в огромный зал, под высокими сводами которого не слыхать вовсе было их шагов, и продолжили разговор.
- Положим, - рассудил Элой в паузе, сделанной святым отцом, - я готов терпеть вашу дикость и навязчивость и подвизаться здесь, воспользовавшись благоприятным моментом, в качестве библиотекаря, ученого... Неплохо быть также составителем хроник...
- А если поваром? - прервал его бывший повар.
- Поваром - нет, не хочу.
- Почему же?
- Так устроено, что у каждого свой путь, и у одних он извилист, а у других прям. У вас он извилист, а мой - прям. Поэтому я всецело стремлюсь к духовно или поэтически полезным занятиям. Я даже могу предположить, что в конце концов стану щеголять в митре и похожем на рясу плаще. А вот чем кончите вы, сказать затрудняюсь.
Бывший повар презрительно усмехнулся, расценив слова рыцаря как угрозу.
- Чтобы стать обладателем митры и плаща, вам нужно сначала отнять их у меня, а это чревато. Ваших сторонников я успел переманить на свою сторону, так что для вас же будет лучше, если мы решим дело миром. Возможно, вы подумываете о честном поединке, ну так знайте, я не соглашусь ни при каких условиях. Мне и не подобает. Да вы сами не решитесь вызвать меня, понимая, что имеете дело не с военным, а с духовным лицом.
- Порой святые отцы дерутся не хуже иных ратников и полководцев.
- Здесь не тот случай, - осклабился бывший повар. - Спор идет не о судьбах отечества, а о личном первенстве, и не годится вам, благородному рыцарю, и мне, рукоположенному, уподобляться паукам в банке. Стало быть, остается лишь путь дипломатических переговоров и темных интриг. Выбирайте!
- Самое время спросить, кем же это вы рукоположены? Уж не духом ли святым?
- Не исключено. Имел ведь знатные открытия и видения, путешествуя под видом души, стремящейся к Богу, в мире ночной тьмы, и вынес из этих странствий богатейший символизм. А от него рукой подать до митры и плаща. К тому же претерпел на кухне такое, что вам и не снилось. Вы, кажется, не прочь донести, мол, безобразничает человек, беззаконно присвоивший знаки отличия. Но в таком случае страдания ожидают не меня, уже видавшего виды и ко всему привычного, а вас, питающего странную иллюзию в отношении правосудия попов. Они вам мнятся истинными отцами церкви и окормителями простецов, но это ваше заблуждение рассеется, когда они решат попытать на всякий случай и вас. На дыбе и под щипцами, откусывающими у вас части тела, вы поймете, что не они, а я, пустившийся не мучить вас, но вести с вами душеспасительную беседу, самый что ни на есть настоящий святой. Скажу больше, сын мой. Если ты перестанешь беспокоиться касательно продажных иерархов и в корне пресечешь коварные помыслы о доносе, я тоже не буду дремать и свои благие намерения не оставлю под спудом, а найду способ достойно вознаградить тебя. Это может быть поэтическое прославление твоего благородного стремления поскорее ступить на правильный путь, а могут быть и пирожки, которые я собственноручно испеку на все той же кухне, еще раз выступив подлинным художником поварского дела. Впрочем, я снабжу тебя пирожками и в том случае, если ты решишь покинуть замок и, выйдя на большую дорогу, кинешься потрошить карманы случайных пешеходов.
Высказавшись, бывший повар взглянул на Элоя строго и вместе с тем умильно, как и подобает духовному наставнику. Но тут же тонкие губы пастыря дрогнули, ибо он увидел, что Рыцарь Запредельных Возможностей нехорошо усмехнулся.