Второе везение заключалось в том, что они не упали в местную кухню, судя по черному густому дыму, вытекающему из распахнутой двери с соответствующей надписью, набитую раскаленными печками, плитами, кипящими котлами, багровыми от жара сковородами, скворчащими и разбрасывающими во все стороны напалм из кипящего масла, осколки шкварок и отравляющие ароматы кожно-нарывного и нервно-паралитического газа.
Надо честно признаться — выглядели они сейчас жалко, мокро, грязно и абсолютно не подходяще для ресторана. Они молча разглядывали друг друга, дыру в потолке, уже затянувшуюся непроницаемой чернотой, люстру, которая угрожающе начинала покачиваться на давшем трещину потолке, клубы дыма, плывущие, словно облака в небе, по всему пространству помещения, и приходили в себя после перемещения, приспосабливаясь к ситуации к которой они, в общем-то, не были подготовлены даже хотя бы внешне.
Вика отцепила маску, оставившую на лице огромное красное с синевой пятно, медленно, с наслаждением вдохнула воздух, но закашляла, заплевалась, торопливо нацепила респиратор и задышала уже быстро-быстро. Павел Антонович и Максим предупреждению вняли и, оставив Вику наслаждаться фильтрованным воздухом, сдобренным приятным привкусом хлорки, щедро пропитавшей фильтры, цепляясь друг за друга и столы кое-как поднялись, оскальзываясь и шатаясь, точно пьяные фигуристы на льду, и более внимательно осмотрели зал.
Зал оказался не ахти и представлял скорее бывшее подсобное помещение, переоборудованное в нечто среднее между столовой и дискобаром для непривередливой молодежи, люстра же здесь висела по недоразумению.
Было пусто.
Пейзаж разнообразили лишь казенные столы, отделанные исцарапанным пластиком с серыми разводами, и составленными на них ножками вверх табуретами, видимо в преддверии уборки, на что так же указывали вязанка паралоновых щеток с железными ручками, вложенные друг в друга цинковые ведра. Стены увешивали бумажки с чернильными надписями на незнакомом Максиму языка и весьма приличными рисунками.
Вика окончательно пришла в себя, и они, не сговариваясь, разошлись на три стороны, внимательно осматривая столешницы и зачем-то заглядывая под столы, как будто там мог кто-то прятаться и из глупой шутки цапнуть за ногу ради сомнительного счастья получить в темя кулаком или пулю.
Максим решил сверить свои представления о кухне с реальностью и направился туда, смело распахнул двустворчатую увесистую дверь с закрашенными белой краской окошечками и оказался в состоянии дежа вю — горели печи, жарились котлеты, булькали компоты и супы, работали овощерезки и хлеборезки, и все при полном отсутствии какой-либо живности, если не считать жирного кота, нахально ворующего из здоровенной сковороды лакомые кусочки начиненной икрой рыбки и не обратившего на вошедшего человека никакого внимания. Максим вежливо постучал, но кот лишь прижал уши к голове, вздыбил загривок и ускорил поедание горячих, дымящихся кусков.
Осмотрев потолок, Максим убедился в отсутствии дыр, но, припомнив свои видения, сообразил, что упасть они должны были как раз на нож хлеборезки, как две капли воды похожий на рабочий вариант гильотины, кажется даже с подозрительно ржавыми потеками на широком тяжелом лезвии. Глухие удары о порядком прорубленную дубовую доску, усеянную хлебными крошками, органично дополняли цветной поток неконтролируемого воображения с преобладающе кровавым цветом, и Максим, не сдержавшись, подошел к гильотине поближе, любуясь размеренностью, точностью и неутомимостью глупого механизма, которому, по большому счету, глубоко безразлично что рубить — булки и буханки или головы и руки.
Пришлось для преодоления соблазна сцепить пальцы рук на спине, втянуть голову в плечи и глубже вдохнуть хлорку, что однако не пошло на пользу порядком интоксицированному организму. В результате в глазах поплыло, в груди воспылала еще одна печь, специализирующаяся на приготовлении ливера, Максим сделал вынужденный шаг навстречу доброжелательной гильотине, широко улыбающейся ножом и подмигивающей разноцветными лампочками-глазами, подманивая очередную добычу.
Он сразу же решил не тянуть, не мучаться с такой мелочью, как руки и ноги, тем более, что забираться на эту штуковину, не приспособленную для таких габаритов живого батона, было затруднительно, а вот пододвинуть сюда удобный стульчик, встать на него коленями, утонувшими в мягком велюровом покрытии, руки оставить сцепленными за спиной, вытянуть шею, дождаться медленного подъема ножа, положить горло на твердый деревянный валик, немного помотать головой, удобнее устраиваясь и примериваясь к траектории падения ножа, сжать зубы, шире раскрыть глаза, дабы не пропустить забавный момент отделения головы от туловища, ее полной и окончательной свободы, когда облегченный разум последний раз вглядывается в забавно крутящуюся картинку окружающего мира, и замереть в ожидании великого момента.
Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр, и он разочарованно выбрался из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая — чинить или не чинить проклятый механизм.
Решив все-таки не трогать хлеборезку, он поплелся между рядами горячих печек, задевая головой развешанные на стальной струне дуршлаки, сковородки, чайники, половники, причем висели они не на крючках, а сама струна оказалась продета сквозь естественные и специально пробитые для этого дырки, и оставалось загадкой как снимали утварь и кто мог потом пользоваться, скажем, половником с проплавленной в середине черпака отверстием.
Потом пошел небольшой зверинец — куры, кролики, гуси, спокойно клюющих, жующих обширные запасы кормов, сваленные в клетках большими кучами, точно перед исчезновением люди озаботились их дальнейшей судьбой, и разглядывающих Максима темными глазами. В одной из клеток на подстилке из клевера лежала большая рыбина, вяло шевелила жабрами, разевала рот и судорожно била хвостом, разбрасывая мелко нарубленную траву. Максим, просунув руку в незапертую дверцу, успокаивающе погладил ее по холодной и скользкой чешуе, на что рыба дернулась, пытаясь дотянуться до его пальцев неожиданно зубастой пастью.
Ведя ладонью по холодному металлу решеток, Максим двинулся дальше по необъятной кухне, где за каждым поворотом открывался новый проход, громоздились печи и странные механизмы, готовилась пища, кипела, жарилась, коптилась, но не подгорала, не выливалась, — это и было ее настоящей жизнью, люди здесь ни к чему, не нужно ни поваров, ни стряпух, ни даже едоков, только лишь электричества и огня.
Поэтому сидящая на высоченном стуле, похожем на увеличенную копию детских стульчиков с откидной подставкой для еды и веселой росписью петушками и зайчиками, девушка не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим, она просто сидела и смотрела на Максима, тем не менее органично вписываясь в окружающий ее пейзаж здоровой полнотой, розоватостью и отсутствием одежды. Большая грудь ее удобно устроилась на подставке, на подставку же она опиралась локотком правой руки, поддерживающей румяную щеку, левая ладонь была зажата между бедер, целомудренно прикрывая лобок, взгляд казался задумчив, а слева над пухлыми губами горела кокетливая звездочка.
Появление Максима ее несколько озадачило и, кажется, слегка разозлило, густые вразлет брови приподнялись, лоб сморщился, губы приоткрылись, как перед поцелуем, щеки еще больше заалели, пальцы ног зашевелились, она явно собиралась сказать Максиму что-то неприятное, но мгновение спустя передумала, изменила позу, сев прилежной ученицей и сложив руки на подставку.
— А, Максик, это опять ты! Не думала тебя здесь увидеть, красавчик мой. Зачем пришел, шалунишка? — спросила девушка и игриво погрозила пальчиком. — Я же тебе, кажется, не назначала. Договаривались встретиться в… хотя нет, постой, о чем это я… Ладно, дел у нас еще много, работа предстоит трудная, можем ведь мы себе позволить слегка расслабиться? Конечно, можем! Ты меня прости, хотела тебя строго отчитать, отругать, нашлепать, а потом думаю — ну и что, ну пришел, приветить надо, обласкать, видно же, что несладко приходиться моему Максику, красавчику моему кареглазому. Ты, родной, хоть мойся иногда, дело нужное, тело оно уход любит, ласку, жалей его иногда. Впрочем, о чем это я! Знаю, знаю, родной, все знаю, иначе к чему мы здесь поставлены. Надежда наша, опора, гордость! Я в последнее время часто о тебе думаю, порой так хочется увидеться, поболтать о том о сем, делами поинтересоваться, хотя о каких делах после этого может идти речь? Вот и сдерживаюсь, сам, наверное, почувствовал, сдерживаюсь, сосредотачиваюсь, берегу. И сейчас придется сдержаться. Извини, рта не даю раскрыть, сам понимаешь — тут не разговаривают, слушают только, головой кивают, крестным знаменем осеняются, в ногах валяются, просят, просят, а что просят? Сам знаешь, сам просил. Иногда ругают, обижаются, не слежу, говорят. Ох, не слежу! Распустились. У самих, как будто, голов нет, будто сами не знают своего предназначенья, будто тайна это за семью печатями! Что только не выдумали — дома построили, книги написали, песни сочинили. Послушать не хочешь? Ну и зря, пою я хорошо. И что дальше? Стали они счастливее? Жили бы себе и жили, все есть, а чего нет, то того и не надо. Грызли бы бананы, апельсины бы лопали, морковку там, была ведь морковка, укропчик был, хорошо помню. Так нет, яблоки им подавай! Ты уж, Максик, не привередничай, слушайся меня, котенок, я ведь плохого не присоветую, а если и присоветую, то сам понимаешь — нужно значит. Покой еще нам только снится. Вижу — устал, осунулся, поседел. Все вижу, все знаю, все помню, обещания держу, исполняю потихоньку. Наверное, материшься про себя, еле сдерживаешься, вижу по глазкам. Хорошо, молчу, молчу. Рада была увидеть тебя, возвращайся, не волнуйся, помню, люблю, и все остальное, что там положено…
…Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр. Он вылез из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая чинить или не чинить проклятый механизм.
От раздумий его отвлек шум в зале, он напоследок огляделся, нащупывая под спецодеждой пистолет, и вернулся к Вике и Павлу Антоновичу, которые пытались взломать дверь в соседний зал, используя подручные средства, из-за чего вокруг образовалась достаточно куча разломанной мебели: выпотрошенных стульев, разломанных в мелкие кусочки столов, а также свернутых в узлы алюминиевых ложек и ножей.
Толку было пока мало, шуму много, но Максим решил, что его помощь не пригодится, поэтому он спокойненько посидит в сторонке, ожидая когда все-таки находящимся в другом зале людям надоест вкушать пищу под аккомпанимент ломающейся мебели, стука и звона, и они догадаются открыть дверь.
Но за дверью тоже были не дураки, а народ вполне веселый, спокойный и находчивый. По ту сторону разгоралось веселье, словно в далекой деревушке на берегу теплого, фосфоресцирующего от обилия планктона океана, где гул прибоя пробуждает дремлющую генетическую память, и на смену унылому и однообразному существованию аборигенов-рыбаков, сидящих в круглых хижинах на сваях, приходит внезапное буйное веселье, наслаждение жизнью, ритмом тамтамов, затеваются бесконечные и абсолютно бессвязные песни о том, «что вижу, то и пою», дикие и агрессивные танцы, переходящие в яростное совокупление под открытом небом.
Там поймали намеченный Викой ритм, подхватили мелодичный звон столовой утвари, кидаемой Павлом Антоновичем, вдохновились спокойствием Максима и творчески воплотили всю эту смесь в веселое стоккато рассыпающегося конфетти, взрывы хлопушек, заразительный смех, переходящий в ржание, хлопки открываемого шампанского, грохот сдвигаемых хрустальных фужеров, неразборчивые тосты, барабанную дробь и стук кастаньетов, чечетку, аплодисменты, шум все увеличивался, втекал под дверь, продирался сквозь узкую щель и бил по ушам. Он погреб, похоронил под своим тяжким телом производимые здесь жалкие звуки, повис на руках, обессилел, утомил, усадил на стулья и заставил просто слушать.
Но маленькой щели оказалось маловато, все остальное давление, напор вакханалии приняла на себя массивная, но не рассчитанная на подобные нагрузки дверь, отчего завибрировала, охваченная мелкой дрожью, ее лаковая поверхность покрылась трещинами, раскалились железные петли, дерево задымилось, вспыхнуло множеством крохотных синих огоньков, стена заметно прогнулась внутрь, как надуваемый воздушный шарик, с громким треском лопалась штукатурка, качалась хрустальная люстра, ее сверкающие подвески принялись поочередно взрываться, щедро рассеивая по залу мелкую крошку.
Давление росло, словно все они погружались в глубоководную впадину. У Вики носом пошла кровь, к счастью, быстро впитывающаяся фильтром респиратора. Павел Антонович, скорчившись на табурете и прижав руки к ушам, зевал выброшенной на берег рыбой. Максим пока особого дискомфорта не чувствовал, но кожей ощущал наступление критического момента, после которого стена вместе с дверью должны будут взорваться миллиардами бритвено острых осколков и обломков, и, не теряя времени, подхватил коллег под руки, заставил их лечь на пол в самом дальнем углу, решив что здесь будет все-таки безопаснее, чем в напичканной печками и ножами кухне, навалил на них столы, упал рядом и закрыв уши и, приоткрыв рот, приготовился к взрыву.
Ничего особенного не произошло, не было ни огня, ни удара взрывной волной, ни бомбардировки кирпичами и люстрами, лишь раздался звук лопнувшего воздушного шарика размером с двухэтажный дом, над забаррикадировавшимися людьми что-то пронеслось, смачно вляпалось в выходящие на улицу обрешеченные окна, закапало, а потом и полилось вниз. Пахло расплавленной резиной. Давление упало, голова у Максима стала пустой и легкой, потом в ней откуда-то появился увесистый стальной шарик и принялся кататься, ударяясь в лоб, затылок, глаза и темя, стремясь пробиться наружу и раскачивая поднимавшегося человека из стороны в сторону.
Описывая хитрые кривые, Максим наступил на чью-то руку, услышал Викин писк, упал на колени, погладил и поцеловал резиновую перчатку с черным отпечатком ребристой подошвы, откинул столешницу, растолкал Павла Антоновича, пополз дальше, слепо ощупывая горячий пол перед собой, добрался до Вики и принялся сдирать с нее что-то вязкое, липкое, с обжигающей начинкой и запахом пережженного сахара. Карамель из девушки получилась отменная. Ожогов не было, но вид у Вики оказался потешный — она чем-то смахивала на Дракончика после похода на шоколадную фабрику, лишь глаза удивленно хлопали из под слоя сахара, который, впрочем, легко обдирался, открывая слегка покрасневшую, но не обожженную кожу.
Подошедший Павел Антонович не побрезговал лизнуть кусочек с Викиного лица и подтвердил:
— Сахар.
Они все синхронно обернулись и обнаружили, что стена, как таковая, перестала существовать, лишь у потолка свисали ее оплавленные остатки, сложенные из прозрачных шестигранников, наполненных золотистой густой субстанцией, медленно и величаво стекающей вниз, напоминая лохмотья парчовых драпировок, наливаясь на концах большими продолговатыми шариками, которые с чмоканьем прилипали к образовавшимся на полу желтым лужам, растекались по ним, а истончившиеся нити, отпуская капли, вновь вздымались вверх, чтобы начать очередное падение.
Больше всего зрелище походило на улей после визита медведя. Основная порция меда досталась залу, где находились Максим, Вика и Павел Антонович, — он был везде, стекал по окнам и стенкам, громоздился на столах, превратил уцелевшую люстру в сахарный пряник с фигурными виньетками и розочками. Вязкий янтарь пронизывали черные нити и черные ошметки, похожие на жуков и мух в настоящем янтаре. Кое-где, как футуристические украшения, прилепились остатки нежных сот. Волна меда постепенно подтекала к коллегам. Задерживаться тут не стоило, нужно было пробираться по оставшимся тропкам относительно чистого пола туда, где их ждало очень много работы.
Соседний зал ресторана разительно отличался от того, куда они прибыли, и не только отсутствием меда, а в высшей степени фешенебельностью и стильностью — мраморные столики, ажурные железные стулья, хаотично расположенные фонтаны с журчащей подсвеченной водой в густых зарослях пластмассовых цветов, громадные холсты, кажется, с живописью, режущей глаза агрессивной аляпистостью, стройные ряды средневековых рыцарей в доспехах, с мечами и саблями наголо верхом на деревянных лошадках с колесиками вместо ног, подвешенными к потолку блестящими лентами мобилей и гирляндами с бегающими огоньками.
Дополняли зрелище неподвижные люди, занимавшие почти все места. Дамы были обряжены в одинаковые розовые платьица с пышными коротенькими кружевными юбками, черной шнуровкой на спинах, громадными белыми бантами в высоких пепельных париках, лица их отличались неестественной по идеальности кожей с ярким румянцем, большими синими глазами с длинными ресницами, напудренными узкими плечиками и чересчур красивыми руками с длинными пальцами, которые уж действительно невозможно было подделать или замазать какой-нибудь косметикой.
Максим поначалу решил, что видит перед собой сошедших с конвейера кукол, но при более пристальном и близком разглядывании в их лицах усматривались слабые индивидуальные черты, да и они, в отличие от кукол, несомненно дышали, хоть и очень тихо.
Мужчины, составляющие им пары, явно происходили все от разных родителей. Среди них имелись молодые и старые, седые и лысые, с ухоженной кожей и лицами, покрытыми розовыми рубцами юношеских угрей, бородатые и усатые, в очках и с искусственными ушами, одетые в смокинги и фраки, в классические пиджаки и просто в свободные полосатые рубашки, увешенные золотом, как новогодние елки в ювелирной лавочке, и предпочитающие исключительно изящный кружевной платочек, который элегантно выглядывал из нагрудного кармана или рукава.