Сердце у меня упало, я пошатнулась и чуть не ударилась о боковину кровати. Так это не выкидыш. Эта девушка сама пыталась убить своего ребёнка.
— Я не... так получилось, — выдохнула Османна. — Я не могла...
Целительница Марта ещё ниже склонилась над кроватью.
— Послушай, дитя. Я тебя не осуждаю. Если тут и есть грех, то наш. Нам надо было объяснить, что мы никогда тебя не прогоним. Ведь бегинаж — это убежище. К нам в «Виноградник» в Брюгге приходило много женщин, у которых дети не от мужей, или вовсе без мужа. И мы помогали им и растили их детей. Они боялись так же, как ты, и поступили бы так же, если бы им не к кому было обратиться.
— Вы не понимаете, я не... — всхлипнула Османна.
— Дитя, я уже почти пятьдесят лет врач, и понимаю, когда плод теряют непроизвольно и когда это делается умышленно. Я не стану спрашивать, кто это с тобой сделал, надеюсь, это произошло вне наших стен, но ты должна рассказать обо всем, иначе я не смогу тебе помочь. Если не расскажешь, ты можешь лишиться и собственной жизни, поверь.
Османна снова застонала, изогнулась от боли так, что заскрипела кровать, но теперь мне её не было жалко. Пусть мучается, она заслужила.
— Целительница Марта, понимаете, я не смогла бы... не смогла... это не как с теми женщинами... Мне нельзя было это родить. Его надо было изгнать из меня. Это не человеческий ребёнок... Это было чудовище, демон... Он рос во мне. И никто не мог мне помочь... Мне так жаль, так жаль...
— Ну, тише, что сделано, то сделано, — мягко сказала Целительница Марта. Вижу, тебя проткнули чем-то острым, но больше ничего в тебя не попало? Трава или камень? Тебе давали пить какое-нибудь зелье? Никто тебя не осуждает, но ты должна точно рассказать, что случилось.
Я отшатнулась и бросилась прочь из лечебницы, не беспокоясь о хлопнувшей двери. Мне всё равно, если кто-то проснётся, только бы находиться от неё подальше.
Не винить её? Как я могла её не винить? Убивать собственного ребёнка в чреве, что за женщина способна на такое? Разве она не знала, как трудно зачать? Не знала, какое это чудо, не знала, что многие женщины готовы все отдать, лишь бы иметь ребенка? Ребенка, которого ты выносила и родила, крошечную хрупкую жизнь, которую никто у тебя не отнимет.
Я хотела только этого — своего собственного ребёнка. Дети есть у сотен и тысяч женщин, и часто не один или двое, а пятеро, семеро, даже дюжина. А я мечтала об одном, это не так уж много. И вот, Османна отбрасывает мою мечту как ненужную тряпку. Она могла бы отдать его мне. Если она не хотела ребёнка, я бы с радостью забрала его и любила бы больше всех на свете. Она убила ребёнка, который мог бы быть моим. Она убила моё дитя.
Я шумно ворвалась в комнату, которую делила с Пегой, и та заворочалась в кровати.
— Какого чёрта... Это ты, Беатрис?
— Не спишь? — спросила я.
Она что-то проворчала в ответ.
— Ты знаешь, что сделала Османна? Что эта шлюха... — я металась по тесной комнатушке.
— Господи, Беатрис. Сейчас ночь! Прекращай тут топтаться и ложись спать. — Пега натянула на голову одеяло.
Я села на край своей кровати и почти сразу же вскочила — я была слишком зла, чтобы успокоиться.
Пега с усилием поднялась и села в постели, планки кровати протестующе заскрипели.
— Ну, в чём дело? — проворчала она. — Можешь рассказывать, зачем разбудила. Ты же всё равно не дашь мне спать.
Я снова села, на этот раз в ногах её кровати, и принялась рассказывать, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Она ничего не сказала, когда я закончила, и на минуту мне показалось, что Пега опять уснула. Огонь в очаге почти погас, я с трудом различала её лицо.
— Ну, что скажешь? — не выдержала я.
— А как девочка, с ней всё хорошо? — серьёзно спросила Пега.
— Что? Да какая разница? Ты что, не слышала? Она же убила своего ребёнка.
— Слышала, — вздохнула Пега. — Бедная малышка. Должно быть, перепугана до смерти.
— Ты не возмущена?
— С чего бы? Многим женщинам приходилось делать такое, и всем это далось непросто. Они прекрасно знали, что могут умереть. А если выживут, то боятся, что их повесят, если все откроется. Мне жаль любую женщину, вынужденную пойти на такое. И только подумай, Османна молчала все это время! Теперь мы знаем, что ее тревожило.
Реакция Пеги меня поразила. Я думала, она будет разгневана, как и я.
— Ты говоришь о дочери лорда д'Акастера, Пега. Забыла, что ее семья сделала с твоей? Эта маленькая паршивка ничуть не лучше своего отца, даже хуже, намного хуже.
Она не успела ничего сказать: в дверь тихонько постучали. Я открыла, и в комнату заглянула Целительница Марта.
— Так и знала, что ты здесь, Беатрис. — Она осторожно вошла в комнату, тронула край моей кровати. — Можно мне присесть?
Я не ответила, и она села, приняв это за согласие. Она тяжело дышала. Я слышала только её хриплое дыхание и яростное биение собственного сердца. Если Целительница Марта хотела от меня извинений за шумный уход — ей придётся долго ждать.
— Беатрис, я пришла попросить тебя вернуться в лечебницу, — наконец произнесла Целительница Марта. — Нужно присмотреть за ними остаток ночи...
— Я пойду, — вмешалась Пега, — все равно теперь не засну.
Я чувствовала, как обе смотрят на меня, и знала, что Целительница Марта ждет моего согласия, но я не могла туда вернуться. Я не могла находиться в одной комнате с этой девчонкой. Они не имели права этого требовать.
— Спасибо, Пега, — Целительница Марта с трудом поднялась с кровати.
Пега ещё раз быстро взглянула на меня, поспешно встала и принялась натягивать юбку поверх ночной рубашки.
— А как Османна... она поправится?
— Беатрис рассказала тебе...
— Что Османна потеряла ребенка. Это нелегко для женщины.
— Да. Ей было очень плохо, и все еще не закончилось. Теперь, когда ребенок вышел, я сумела уменьшить кровотечение, но не остановить. Меня больше беспокоит опасность нагноения. Если в теле начинается заражение, его трудно остановить. Я сделаю всё, что смогу, но прошу ваших молитв в помощь моим трудам и её исцелению.
Я не могла поверить собственным ушам.
— Ты ждешь, что мы будем молиться за нее?! Она заслужила всё, что с ней произошло, и даже больше.
Лица Целительницы Марты в темноте было не разглядеть, я лишь видела, что она покачала головой.
— Это мы ее подвели. Мы не должны осуждать женщину за то, как она поступила от отчаяния. Наша вина в том, что Османна не чувствовала себя в безопасности и не могла признаться и позволить нам помочь ей.
Я вскочила.
— Она хладнокровно убила ребенка. Невинное дитя. Ее нужно повесить. После того, что она сделала, ты должна дать ей истечь кровью до смерти.
Пега схватила меня за плечо и грубо толкнула обратно на кровать. Наверное, ей показалось, что я сейчас ударю Целительницу Марту. Может, так и было — мне хотелось расколотить что-нибудь. Я не могла поверить, что они обе ее защищают.
— Она просто напуганная девочка, — мягко сказала Целительница Марта. — Мы могли сделать то же самое в ее возрасте.
— То, что она сделала, ужасно... это зло! Я никогда бы так не поступила. Я отдала бы жизнь за своего ребенка, в любом возрасте.
— Я знаю, Беатрис, — сказала она еще тише. — Но если это можно считать утешением, ребенок Османны все равно бы не выжил. Он... — она поколебалась, прижав руку ко рту. Пальцы белели в темноте. Наконец, она взяла себя в руки, тяжело сглотнув.
— Никогда не видела, чтобы плод был так деформирован. Поверь моим словам, порой лучше малышу не рождаться, люди никогда не будут добры к такому ребенку.
Целительница Марта устало поплелась к двери и остановилась, уже взявшись за щеколду.
— Я никому не могу запретить обсуждать это с другими бегинками, но если в вас есть хоть капля сострадания, вы не станете болтать о том, что случилось ночью. Я виновата больше, чем кто-либо. Может, Марты в Брюгге были правы, и я слишком стара для того, чтобы быть лекарем. Я должна была догадаться обо всем в тот день, когда она здесь появилась, по синякам на лице, царапинам и ее страху. Я была слепа. Даже сейчас Османна не хочет говорить об этом, но я уверена, ее взяли силой. Она страдала больше, чем мы можем себе представить.
— Ты скажешь Настоятельнице Марте? — язвительно спросила я. — Османна ее любимица, разве она не должна знать?
Целительница Марта задрала подбородок.
— Нет, Беатрис, ей нет нужды знать. Я скажу только, что Османна больна. Настоятельница Марта обвинит во всем себя, а истинные друзья не добавляют ношу тому, кто и так уже нагружен.
Октябрь. День святого Уилфрида
Уилфрид, рождённый в Нортумбрии и обучавшийся в Линдисфарне, призвал королеву Этельдреду оставить мужа, короля Эгфрида, чтобы стать монахиней. Король изгнал Уилфрида, и тот отправился проповедовать язычникам. Уилфриду посвящены сорок восемь древних английских церквей.
Настоятельница Марта
Женщины медленно расходились по своим делам, стараясь не встречаться друг с другом глазами, будто боялись, что с ними заговорят. Они осторожно пробирались между заледенелыми лужами, не поднимая глаз от мерзлой земли. Их дыхание тянулось следом, будто белая вуаль. Каждая с опаской взглянула на окно, у которого я стояла, и тут же отвела взгляд. Они боялись не меня, а этой комнаты. Андреа лежала тихо, но это расстраивало бегинок даже больше, чем ее крики.
Сосульки свисали с оконных створок, поблёскивали на каждой ветке. Даже луна, не закрытая облаками, казалась неподвижной, как будто примёрзла к небу. Ещё только октябрь, не должно быть так холодно. Заморозки пришли слишком рано, перепутав времена года.
Ещё не рассвело. Позади меня на стуле, прислонившись к изножию кровати Андреа и положив руки под голову, дремала Целительница Марта. Огонь угасал, последнее полено уже прогорело, превратившись в серый пепел. Он почти не грел, но я боялась ворошить угли, чтобы не разбудить Целительницу Марту. Лицо у неё было бледное, измученное, и я боялась, что без отдыха она тоже сляжет. И если я сяду, то тоже усну. Мой разум закоченел от усталости, как и тело.
Андреа серьезно заболела почти неделю назад, она сгорала в лихорадке. Мы решили пустить ей кровь, но кровь была бледной, как будто разбавленной водой. Андреа не могла глотать лекарства, а мази, которыми натирала её Целительница Марта, не помогали.
Первые три дня отшельница страдала, как на пыточном ложе. Руки и ноги изгибались, она царапалась и ужасно кричала в бреду. Андреа казалось, что её атакуют демоны, колют ножами руки и ноги, льют в раны расплавленный воск, издеваются над ней, предлагая навоз на золотых церковных дискосах и мочу в серебряных кубках. Она плакала от того, что инкубы хватают её за руки и голой вовлекают в свой непристойный танец. И хотя Андреа ни разу не поднялась с постели, её руки и ноги дёргались и трепетали, как будто она скакала и кружилась вместе с ними. С её губ слетали такие кошмарные крики, такой ужас стоял в широко открытых глазах, что даже самый закоренелый безбожник, лишь мельком увидев на её лице разверстую перед ним бездну чистилища, упал бы на колени и каялся до конца своих дней.
Целительница Марта и я постоянно ухаживали за ней, только изредка покидая комнату ради служб в церкви. Нельзя было допускать, чтобы другие бегинки видели агонию Андреа, слышали, как она бормочет эти мерзкие слова. Но как бы я не уставала, когда мне удавалось ненадолго уснуть, крики и визг проникали в мой сон, и я была рада проснуться. Эти мучительные вопли преследовали нас даже в церкви, прорываясь через молитвы и пение псалмов. Я просила женщин по очереди молиться за неё, так что в церкви постоянно, не прерываясь ни днём ни ночью, возносились моления за её душу. Но женщин и не надо было принуждать к молитве — по их испуганным лицам я видела, что мысли всех обитателей бегинажа сосредоточены на страданиях Андреа.
Потом, на четвёртый день перед рассветом, она внезапно затихла. Я открыла ставни и в сером утреннем свете увидела, что глаза Андреа закрыты. Её кожа под моими пальцами была ледяной. Я решила, что ее дух покинул тело, была уверена в этом. Я подошла к двери и тихонько позвала Целительницу Марту. Она быстро подошла и склонилась над Андреа, потом положила пёрышко поверх ее губ, и оно слегка пошевелилось. Она еще дышала, пусть и едва различимо.
Следующие три дна она лежала, как мёртвая — безвольное неподвижное тело, сомкнутые синеватые веки. Комнату заполнил ужасный холод, пугавший нас больше, чем дикие вопли. Мы так стойко молились о прекращении адских криков, но дрогнули перед этим осязаемым молчанием, исходившим из её кельи и как будто заполнившим каждый уголок бегинажа.
Через внутренний двор переваливаясь заковыляла Кухарка Марта с дымящейся миской в руках. За ней семенила Кэтрин, бережно держа другую миску.
Кухарка Марта улыбнулась мне.
— Вот, я принесла вам с Целительницей Мартой хороший горячий суп. Не стой, Кэтрин, неси, пока не остыло. Обещай, что вы это съедите пока горячее, у вас уже который день, считай, и маковой росинки во рту не было. Ну, как она?
Я ожидала ее вопроса. Ради этого Кухарка Марта и покинула свою тёплую кухню, а не прислала кого-нибудь из девочек.
— Она успокоилась, нужно благодарить Бога, ответившего на наши молитвы, он изгнал мучивших её демонов. Ты передашь это всем, Кухарка Марта? Скажи, пусть возносят благодарственные молитвы.
— Мне кажется, Андреа не спит, — тихо сказала Целительница Марта.
Я прикрыла дверь за Кухаркой Мартой и поспешила к кровати Андреа. Руки её были широко раскинуты, глаза открыты, но она не видела нас. Я оглянулась в направлении ее взгляда. Кроме простой побеленной стены смотреть там не на что.
— Смотри... даже на кресте мой Господь, — прохрипела Андреа, — как любящая мать... предлагает Он мне свою благословенную грудь. Он поит меня... из своих святых ран. Его сладкая кровь наполняет мой рот. Он — моя нежная мать, моя дева... Я во чреве его.
Она приподнялась на кровати, протягивая руки. Опухшие потрескавшиеся губы изогнулись в подобии улыбки. Внезапно она обернулась ко мне. Кажется, впервые за много дней она заметила и узнала меня. Она схватила меня за руку и потянула к себе.
— Дай мне Его плоть. Мне нужно... Я должна в последний раз принять Его тело.
Целительница Марта легко коснулась моей руки.
— Останься с ней. Я принесу причастие.
Она выскользнула из комнаты, закрыв за собой дверь, прежде чем я успела ответить. Мне пришлось рассказать Целительнице Марте о ночном визите францисканца, тайно принёсшего гостию. Несколько дней мы провели вместе, заточёнными в келье Андреа, так что я не могла скрыть это от Целительницы Марты. Неделями я несла это бремя одна, и теперь, признавшись, почувствовала облегчение. В душе я знала, что Целительница Марта меня поймёт, но ждала, что сначала она будет удивлена и испугана. Однако она просто кивнула в ответ, как будто давно всё знала.
Я с трудом опустилась на колени перед кроватью.
— Исповедайся, Андреа. — Но я так не хотела этого слышать. И почему-то я опустилась на колени, как будто исповедь принимали у меня.
Она притянула меня ближе, от кислого холодного дыхания мурашки ползли по коже. Злясь на себя за это отвращение, я наклонилась так, что её губы коснулись моей щеки. Андреа шептала слова исповеди, но я не могла их понять, голова кружилась от усталости. Она призналась в давних грехах пренебрежения и слабости, в которых сотни раз каялась прежде, и тут же заговорила о непристойностях с демонами и скотом, как будто не отличала воображаемых болезненных иллюзий от того, что на самом деле совершала. А может, это одно и то же.
Что, если её дух уже далеко от лежащего здесь тела? Чьи тогда это грехи? Духи ведьм способны улетать и делать зло, даже когда тело сковано цепями. Но если Бог не в силах защитить от демонов тьмы даже благословенную душу Андреа, чего же ждать нам?
— Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris. Отпускаю твои грехи во имя Отца...
Я отпустила ей грехи, не понимая в чем они заключаются.