— Где ты начиталась этого, Османна? Кажется, не в тех книгах, что я тебе дала?
Я прятала книгу Ральфа в своём сундуке, под бельём. «Зеркалом» ни с кем нельзя было поделиться. В ней говорилось то, о чём я и подумать не могла. Я не знала даже, что можно задавать такие вопросы. Листать эту книгу — как пить краденое вино. Меня пьянил вкус волнения, страха и чувства вины, мне хотелось пить больше и быстрее. Но почитать удавалось не часто.
Он даёт мне свободную волю и не нуждается в моём благочестии. Никто не отнимет у меня моей добродетели, если только моя душа сама этого не пожелает.
Эти слова оказались для меня новыми и сложными, приходилось читать снова и снова одни и те же строки, а так хотелось скорее бежать вперёд. Я боялась читать слишком быстро, чтобы книга не закончилась раньше времени.
Душа становится подобной Богу и так сохраняет то обличье, что изначально даровано ей Тем, кто вечно её любит.
Я чувствовала, что мозг просто взорвётся, если с кем-нибудь не поделиться, и только Настоятельница Марта могла бы понять мой восторг. Но что если она отберёт мою книгу? Нет, это невозможно, только не сейчас, когда я едва открыла её для себя. Я не отдам.
Настоятельница Марта сверлила меня взглядом, но я боялась посмотреть ей в лицо.
— Думаю, ты прочла эту книгу здесь, в бегинаже. Не похоже, чтобы твой отец... Она запнулась, поморщила нос. И тут я тоже почувствовала запах. Дым, но совсем не такой, как дым очагов бегинажа. Ветер доносил его откуда-то из-за стен, но запах становился все сильнее. Вонь была едкой, как... как паленая плоть и волосы. Земля ушла у меня из-под ног.
— Османна, тебе плохо?
Я пошатнулась и уронила вёдра, вода вылилась на наши башмаки. Сильные руки подхватили меня, не давая упасть. Мне было плохо, на меня обрушилась волна холодного страха, хотелось броситься в свою комнату и покрепче запереть за собой дверь, но меня трясло так, что я едва держалась на ногах. Такой же запах стоял в лесу той ночью, запах сожжённой святой. В ушах у меня звучали вопли, я видела уносящиеся вверх языки пламени. Где-то кричали люди. Голоса доносились со стороны ворот.
— Оставайся здесь, — приказала Настоятельница Марта и побежала к воротам.
Но я слишком боялась остаться одна и тоже поплелась на звук голосов. У ворот, глядя на поле, стояла кучка бегинок. Я протиснулась между ними. Над лугами клубилось не меньше дюжины столбов чёрного дыма. Позади них вдали виднелись другие костры с высокими языками пламени, как будто горели огромные кучи дров. Вонь, несущаяся по ветру, заставила меня содрогнуться от отвращения. Кухарка Марта заметила меня рядом и обняла так крепко, что я почти задохнулась
— Что это? — спросила я. Что происходит?
— Спаси нас Бог, дитя, там, говорят, мор скота. Забивают коров, свиней, овец — всех животных на землях Поместья.
— Всех?
— Это закон, дитя. Весь скот нужно уничтожить, а туши и коровники — сжечь, чтобы не дать распространиться заразе. Болезнь убивает животных меньше чем за неделю, и спасти их может только чудо. Даже у выживших шкуры покрываются язвами. Это разоряет хозяев — зачем держать скот, который ни съесть, ни продать.
— А наш скот — его тоже придётся убить? Даже волов?
Кухарка Марта опять меня обняла.
— Настоятельница Марта с Пастушкой Мартой пошли смотреть, нет ли признаков болезни. Молись, чтобы их не было, дитя.
— Святой Беуно, все святые, спасите нас, — пробормотал кто-то.
— Аминь, — выдохнули все.
Лужица
— Вот только ударь меня ещё раз, мелкая дрянь, и я тебе горло перережу.
Бейлиф поднял меня в воздух, больно сжимая поперёк живота. Я била пятками по его ногам. А когда передо мной оказалась жирная волосатая рука, вцепилась в неё зубами, и он тут же меня выпустил.
— Чёрт! Ну, сейчас я тебе покажу, маленькая ведьма.
Он попытался опять меня схватить, но я подбежала к Ма и спряталась за неё.
— Ты только посмотри, что сделало твоё отродье, — бейлиф помахал рукой перед носом Ма. — Она заслуживает хорошую трёпку и сейчас получит.
Двое, что пришли с бейлифом, молча усмехались, глядя, как он трёт укушенную руку. Лица и руки у них были измазаны сажей и кровью.
Ма крепко прижала меня к колючей юбке.
— Тронь её хоть пальцем — получишь ещё, и не только укус. Вот увидишь.
Я удивилась. Обычно, если кто-то на меня жаловался, мне всегда от неё доставалось. Я вытерла рот об её юбку, пытаясь избавиться от вкуса потной руки бейлифа.
Он посмотрел на меня.
— Тогда, хозяйка, держи своё отродье при себе, иначе я за себя не отвечаю. Пошли, — проворчал он тем двоим. — Забьём побыстрее этих свиней. Чем больше времени тратим на споры, тем больше жителей этой паршивой деревни успеют спрятать свой скот. — Бейлиф шагнул к Ма. — Я твою игру понял, женщина. Задерживаешь нас, чтобы дать своим друзьям время увести скот. — Он приблизил к Ма толстое лицо. — Только ничего не выйдет, поняла? Твои соседи не смогут вечно прятать скот. Рано или поздно мы всё найдём. Люди д'Акастера со сворой собак выловят из леса всю скотину, что увели деревенские. Можешь передать своим друзьям: если они заставят нас тратить время на поиски их паршивой животины по всему Улевику, их ждет увесистый штраф, а то и что похуже, намного хуже. Так что лучше бы им отдать все стадо прямо сейчас.
— Вот как? — подбоченилась Ма. — Это не я стою тут и болтаю попусту. Похоже, если кто и теряет зря время, то это ты.
Бейлиф взглянул так, будто хотел убить Ма, а не свиней, но только кивнул своим людям, и все трое пошли к задней двери дома. Я рванулась за ними, но Ма удержала меня.
— Брось, детка, тут ничего не поделаешь.
— Если бы отец был дома, он бы их не пустил.
Ма вздохнула, откинула прядь волос с лица.
— Да, он бы точно попытался. Ему за это голову проломят, и что тогда станет с нами?
За домом пронзительно заверещали свиньи. Ма вздрогнула и плотно закрыла глаза.
— Ма, но почему, зачем они убивают наших свиней?
— Чёрный мор, детка, — она гладила мои волосы, но смотрела в сторону, отсутствующим взглядом. — Если уж он пришел, то всё равно убьет всех свиней.
— Кто этот Чёрный Мор? Он похож на Чёрную Ану?
Я знала про Чёрную Ану — её изображение вырезано над дверью нашей церкви. Она была великаншей, жила в глубоком тёмном омуте наверху холма, там, куда никто не заходит. Лицо у неё зелёное, и зубы тоже, а вместо пальцев — острые когти. А по ночам она приходит в деревню, ищет детей на ужин. Она ничего не видит, но может услышать даже тихий писк или шёпот. Поэтому в темноте надо вести себя очень тихо, чтобы она не узнала, где ты. Если Чёрная Ану слышит, как какой-то ребёнок шумит или капризничает, она тянется через окно огромными длинными руками, хватает и тащит в свой омут. А потом высасывает всю кровь и кости, а кожу вешает на дуб, сушиться на ветру. Так говорит Ма.
Уильям говорит, он слишком большой, его через окно не утащат, а вот я как раз подходящего размера. Если Ма уйдёт, когда уже темно, и оставит Уильяма присматривать за мной, он позовёт Чёрную Ану, подскажет ей, где я. Ненавижу своего брата. Не могу дождаться, когда вырасту такой же большой, как он, и тогда я...
— Чёрный мор — это болезнь, детка, — сказала Ма. — Животные покрываются огромными язвами, которые потом чернеют. Если они переходят на лёгкие или кишки — животным конец. Ужасная смерть. Последний раз в этих краях такое случалось, когда ты ещё не родилась. Богом клянусь, лучше бы я тоже еще не родилась.
— Но, Ма, нельзя, чтобы убили наших свиней, нашу Сибли. Не позволяй им. У неё нет никакого чёрного мора, я же кормила её сегодня утром...
— Сколько раз я тебе говорила не давать имён животным? — рассердилась Ма. — Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Господи, Пресвятая Дева, помоги нам, — с дорожки за домом послышались громкие причитания. К нам ковыляла толстуха Летиция, обмахивая краем юбки раскрасневшееся лицо. — Они и за вашим скотом пришли, да? — Она заглянула за дом, не дожидаясь, пока Ма ответит. — Лучше и не смотреть, там повсюду кровь, — она подошла к нам. — Клянусь могилой моего дорогого мужа, упокой Господь его душу, мне не пережить этой зимы. Это конец.
Ма бессильно опустилась на порог, уронив голову на руки.
— Не знаю, что скажет Алан, когда вернётся и принесёт соль. Не надо нам было ждать. Если бы забили свиней на прошлой неделе, солонины хватило бы на несколько месяцев.
— Кто же забивает свиней во время откорма? — развела руками Летиция. — Лето выдалось плохое, свиньи не набрали вес. Их надо было ещё пару месяцев желудями откармливать, чтобы жиру в них стало как в этой малютке, а она тощая, как нитка. — Так? — Она ткнула меня в пальцем живот. Когда она говорила, на подбородке шевелилась чёрная щетина.
— Без откорма мы бы хоть что-нибудь получили. — Ма стиснула руки. — А теперь ничего нет, ни мяса, ни жира, чтобы на нём готовить. Даже свечи сделать не из чего. Бейлиф сказал, они сожгут все туши.
Ма всхлипнула, плечи у неё затряслись, а лицо исказилось, как будто она старалась не заплакать. Мне стало страшно — Ма никогда не плакала, совсем никогда.
— Ма, не надо, пожалуйста, не плачь, — я попыталась обнять её, но толстуха Летиция оттолкнула меня, и сама обхватила Ма руками.
— Ничего, дорогая, ничего. Не расстраивайся так. Что бы бейлиф ни говорил, всех они не сожгут. Большая часть попадёт в бочки д'Акастера на засолку. Его амбары будут ломиться от свинины. Она оглянулась по сторонам и зашептала:
— Вон тот, высокий, с бейлифом, который косит глазом. Поговори с ним, когда бейлиф отвернётся, сунь монетку. А уж он устроит, чтобы убитая свинья не попала в тележку. — Она постучала по своему носу . — Парочка туш так уже потерялась. Но я тебе, конечно, ничего не говорила.
— Мы уже давали деньги Мастерам Совы. Они обещали нас защищать. — Глаза у Ма покраснели от слёз, но лицо было не печальным, а рассерженным. — Говорили, в этом году больше ничего плохого не случится. Много нам от них пользы. Если они здесь ещё покажутся — кроме блохи в ухо ничего от меня не получат.
— Тише, тише! — замахала руками Летиция. Она проковыляла на угол дома, опять оглянулась, потом вернулась к Ма. — Нельзя так говорить про Мастеров Совы. Никогда не знаешь, кто тебя слушает. Может, и бейлиф один из них. Слышала, что стало со старым Уорреном, когда тот отказался платить? Конечно, кто же не слышал. Его жена говорила про несчастный случай, только все знают, что это не так.
Я вспомнила, что калитка во двор, где старик делал свои горшки и кувшины, вот уже неделю закрыта, но думала, он просто болен.
— А что с ним случилось? — спросила я.
— У малышки длинные уши, — кивнула в мою сторону Летиция.
— Займись делом, детка, — сердито сказала Ма, — принеси воды.
— Но, Ма, что с Уорреном?
— То же будет и с тобой, если не принесёшь воды. Живо марш отсюда — приказала Ма. Она рассердилась, это последнее предупреждение.
Я взяла ведро и поплелась как можно медленнее, стараясь что-нибудь подслушать, но толстая Летиция перешла на шёпот, и мне не удалось расслышать ничего, кроме «разбит и сломан». Визг за домом прекратился. Я оглянулась — Летиция и Ма заняты разговором — и скользнула за дом.
Алая кровь заливала всё вокруг дома, стекала со стен. На земле стояли лужи, как будто прошёл красный дождь. На дороге кучей лежали мёртвые свиньи. Бейлиф склонился над одной. Ноги у неё ещё подёргивались. Постом свинья вздрогнула и затихла. Люди бейлифа бросили последнюю тушу в общую кучу, и она влажно шлёпнулась сверху. Голова откинулась назад, на горле огромная кровавая рана, но глаза ещё открыты. Свинья смотрела на меня.
Бейлиф ещё стоял спиной ко мне, но, должно быть, почувствовал мой взгляд и обернулся. Волосатые руки были в красной дымящейся крови, кровь капала на землю. Он держал длинный острый нож.
— Эй, паршивка, иди сюда, я тебе...
Больше я ничего не слышала. Я бежала, как будто за мной гналась Чёрная Ану.
Октябрь. Канун Дня всех святых. Хэллоуин
Самайн, миры мёртвых и живых сближаются так, что могут пересечься. Ночь, когда встречаются прошлое, настоящее и будущее.
Отец Ульфрид
Когда нитка опять выскользнула из игольного ушка, я выругался, в десятый раз за сегодняшний вечер. Льняное облачение порвалось, и я неумело пытался его зашить. В соборе у нас был целый зал, где постоянно трудились мастера, шили и чинили одежду духовенства. В Улевике мою одежду чинила та же девушка, что и готовила, и хотя у неё это выходило не слишком хорошо, всё же в сто раз лучше, чем у меня. Но девушку пришлось рассчитать — одна из многих жертв, на которые я пошел после визита декана. Однако, как бы я не затягивал пояс, нужной суммы собрать не удавалось. Декан полностью получил свою десятину. Выбора у меня не было. Я точно знал — если недодам ему хоть на фартинг — в тот же день окажусь в кандалах в подземелье епископа.
Деревенские не могли или не хотели платить десятину, которую задолжали ещё месяц назад, и у меня оставался только один выход. Чтобы выручить денег, я заложил церковное серебро. Понятно, что это глупо, и обойдётся в итоге гораздо дороже, но я купил себе время. Украшенная драгоценными камнями чаша, резные дискосы, серебряные канделябры и алтарный крест мы использовали только во время Высокой мессы, на Рождество и Пасху, а в остальное время обходились простой оловянной и медной утварью. Все ценные предметы хранились под замком в ризнице, в огромном тяжёлом сундуке, а ключ был только у меня. Надо только выкупить их вовремя, до Рождественской мессы — и никто ничего не узнает.
Это звучало просто. Но если к Рождественскому сочельнику я не верну церковное серебро, д'Акастер заметит пропажу. Чтобы вернуть заложенную утварь, у меня есть только два месяца. Всего два месяца, а денег не прибавлялось.
Я мог довериться лишь одному человеку во всём мире. Я поклялся, что никогда больше не увижу Хилари, но я и прежде много раз это обещал. Мы оба знали, что я этого не хотел. Если я напишу, Хилари придёт, принесёт денег и выручит меня. Думаю, я этого заслуживаю. Я один понёс наказание за то, чем мы занимались. Я не открыл имя Хилари даже на допросе с пристрастием. Я ни разу не предал моего тёмного ангела.
В дверь громко постучали, я подпрыгнул от неожиданности и опять уронил иголку.
— Отче! Идём скорее. Он пропал! Пропал!
— Сейчас, — сказал я. — Незачем ломать дверь.
Но крики и стук только стали громче. Я нащупал дверную щеколду. Я распахнул дверь — и тут же отскочил, чтобы избежать ударов. На пороге стояла одна из деревенских женщин. Лицо заливали слёзы и грязь, и я не сразу признал её.
— Ты Элдит? — спросил я. — Что случилось? Кто пропал?
— Оливер, мой маленький Оливер. Его нет. Я пошла туда, где... а его нет! Она рыдала, бегая взад-вперёд перед моим крыльцом, как взбесившаяся собака.
На другой стороне дорожки уже столпились несколько женщин. Они жались друг к другу, не решались приблизиться, боясь заразиться безумием.
Я схватил Элдит за руку.
— Ну, госпожа, успокойся. Что толку плакать. Оливер умер, разве ты забыла? Я сам хоронил его три дня назад.
Горе странно действует на женщин. Некоторые отказываются принять смерть ребёнка или мужа. Я знал женщин, оставлявших за столом место для усопшего или стиравших его одежду, как будто мёртвый вернётся и её наденет.
Элдит яростно замотала головой.
— Нет, отче, ты не понимаешь — его тело... оно пропало... из могилы.
— Да что ты? Правда?
— Могила пуста, отец. Я пошла отнести ему немножко мяса и питьё, чтобы Оливер не чувствовал себя забытым на День всех святых... а могила... она разрыта, и тело исчезло. — Она изумлённо застыла, стиснула мою руку. — Отче, а может, он всё же не умер, или... может, Бог услышал мои молитвы и вернул его к жизни? Прошло три дня, отче, понимаешь, три дня... Мне надо домой. Может, он там меня ждёт.
Она подхватила юбки и бегом бросилась прочь.