— Лучше иметь 9732 губки, чем три пули в теле.
— Да неужели? Я в этом не так уверен. И вы хотите, чтобы я вам рассказал, комиссар? Да, я видел что-то. Да, я видел как парень стрелял, да, я видел его драндулет!
— Я уже знаю, что ты видел все это, Пи.
— В самом деле?
— В самом деле. Когда человек живет на улице, то следит за всеми, кто приближается, особенно перед тем, как заснуть.
— Вот и скажите там наверху, на самом верху, что есть Пи Туссен, у него есть губки, которые надо продать, и у него есть нечто другое, чем заняться, чем помогать женщинам в белой шубке!
— И слишком маленьким женщинам?
— Она не слишком маленькая.
Адамберг пересек комнату и остановился перед Пи, засунув руки в карманы.
— Не обращай внимание на это, Пи, — медленно произнес он, — наплюем на то, чем она является. Наплюем на ее пальто, ее министерство и всех этих типов, которые греют себе задницу, не думая о таких, как ты. Это — их дерьмо, это — их мерзость, и мы не собираемся этим вечером отмывать их от трех пуль твоими губками. Потому что этой грязи она наворотила горы. Горы шлака, это называется. Ты дурак, Пи, и хочешь, я скажу тебе почему?
— Я тебе не мешаю.
— Эти шлаковые отвалы, представь себе, возникли не сами по себе.
— Кроме шуток?
— Они возникли благодаря идее, что на земле одни люди значительнее других. Что так было и так будет всегда. А я скажу тебе замечательную вещь: это неверно. Никто не важнее других. Но ты, Пи, ты этому веришь, и поэтому ты такой же дурак, как другие.
— Но я ни во что не верю, черт побери.
— Неправда. Ты считаешь, что эта женщина важная, важнее, чем ты, и поэтому молчишь. Но я тебе сегодня говорю лишь о женщине, которая может умереть, и ни о чем другом.
— Ерунда.
— Любая жизнь стоит любой жизни, устраивает это тебя или нет. Ее, твоя, моя и Моники. Это дает нам уже четыре. Ты добавляешь шесть оставшихся миллиардов — вот и считай.
— Ерунда, — повторил Пи. — Идеи.
— Я живу идеями.
— А я живу губками.
— Это не так.
Пи замолчал, и Адамберг вновь уселся за стол. После нескольких минут молчания он встал и надел куртку.
— Пойдем, — сказал он, — пройдемся.
— На таком холоде? Мне здесь хорошо, тепло.
— Я не могу думать не на ходу. Спустимся в метро. Походим по перронам, придут полезные мысли.
— Во всяком случае, мне нечего вам сказать.
— Знаю.
— Во всяком случае, метро закроют. Они нас выставят наружу, я знаю эти дела.
— Меня не выставят.
— Привилегии?
— А то!
Адамберг медленно шел по пустынному перрону станции «Кардинал Лемуан» в направлении Аустерлица. Он молчал, голова опущена, а Пи шагал чаще, стараясь не отставать, потому что этот полицейский, хотя и полицейский и стремящийся спасти шкуру женщины в пальто, был, тем не менее, человеком из приличного общества. И компанией — а это редкость, когда постоянно приходится толкать перед собой тележку. Адамберг посмотрел как между рельсами пробежала мышь.
— На самом деле, — вдруг сказал Пи, беря под руку своего спутника, — у меня тоже есть мысли.
— О чем?
— О кругах. О рождении. Возьмем, например, пуговицу на вашей куртке, вы знаете, что она круглая?
Адамберг пожал плечами.
— Не знаю, замечал ли я эту пуговицу.
— Я тоже. И эта пуговица, я бы сказал, имеет пятьдесят один миллиметр в окружности.
Адамберг остановился.
— И это продвигает нас… к чему? — спросил он серьезно.
Пи покачал головой.
— Даже полицейский мог бы разглядеть в этом ключ нашего мира. Когда я был маленьким, в школе при приюте меня называли 3,14. Ухватываете шутку? Пи? 3,14? Диаметр круга, умноженный на 3,14, равен длине окружности? Такая вот мелочь, но она стала важной в моей жизни. Возможно, это удача свыше, что мое имя растворилось в кофе. Я стал числом, и не каким-попало числом!
— Я понимаю, — сказал Адамберг.
— Вы не можете охватить того, что я знаю. Потому что пи работает с любым кругом. Это открыл один грек. Хитрющими были эти греки. Вот твои часы, ты можешь узнать окружность твоих часов, если это тебя интересует. Твой бокал для вина, если захочешь знать, какую окружность ты пьешь. Колесо твоей тележки, окружность головы, печать в мэрии, дырка в твоей обуви, серединка маргаритки, дно бутылки, шары для игры. Мир состоит из кругов. Вы об этом думали? Итак я, Пи, я знаю о них о всех, этих кругах. Задайте вопрос, если не верите.
— Маргаритка?
— С лепестками или только сердцевина?
— Середина.
— Двенадцать миллиметров днем. Мы говорим о довольно крупной маргаритке.
Пи сделал перерыв, чтобы его информацию можно было по достоинству оценить.
— Вот, — заметил он, качая головой. — Это моя судьба. А какой самый большой круг, последний круг?
— Окружность Земли.
— Да, вижу, вы поняли. И никто не может знать окружность Земли, не используя пи. В этом вся хитрость. Таким образом, я стал ключом этого мира. Скажете, к чему это меня привело?
— Если бы решил мое дело, как ты решаешь круги, это было бы что-то.
— Я не люблю диаметр.
— Я понял.
— Как зовут ту женщину?
— Никакого имени. Запрет.
— А, в самом деле? Она тоже… тоже потеряла свое имя?
— Да, — сказал Адамберг улыбаясь. — Но у нее не осталось даже начала.
— Хорошо, тогда дадим ей число, как и мне. Это будет милосерднее, чем говорить о ней как о «той женщине». Назовем ее «4.21», потому что, она… она взяла главный приз.
— Если хочешь. Будем говорить 4.21.
Адамберг привел Пи к маленькому отелю, расположенному в трех улицах от комиссариата. Он медленно вернулся в кабинет. Там его уже полчаса ждал уязвленный эмиссар министерства. Адамберг знал его — молодой блестящий, агрессивный и трусливый.
— Я допрашивал свидетеля, — сказал Адамберг, бросая куртку кучей на стул.
— Вам потребовалось много времени, комиссар.
— Да.
— Узнали что-нибудь?
— Окружность сердцевины маргаритки. Довольно крупной маргаритки.
— У нас нет времени чтобы развлекаться, думаю, вам это хорошо объяснили?
— Трудный парень, и у него в сущности есть для этого основания. Но он знает кучу вещей.
— Срочность, комиссар, и у меня есть приказ. Вас не учили, что любого «трудного» парня можно расколоть меньше, чем за четверть часа?
— Да.
— Чего вы ждете?
— Когда он простит.
— Вы знаете, что я могу забрать у вас дело?
— Если на него давить, он не станет говорить.
Помощник секретаря положил кулаки на стол.
— Тогда как?
— Он поможет нам, если мы поможем ему.
— И что он хочет, черт побери?
— Заработать на жизнь, продавая губки. 9732 гнилые губки по пять франков за штуку.
— И все? Просто купить у него эти испорченные губки!
Помощник секретаря быстро посчитал в уме.
— Утром у вас будет пятьдесят тысяч франков в восемь часов, — сказал он вставая. — И поверьте, я иду на это одолжение вам только из-за ваших блестящих характеристик. Я хочу иметь информацию самое позднее в десять часов.
— Полагаю, вы действительно не поняли, господин помощник секретаря, — сказал Адамберг, не шевелясь на своем стуле.
— Что именно?
— Парень не хочет, чтобы его купили. Он хочет продать свои губки. 9732 губки. Людям. 9732-м людям.
— Вы смеетесь или что, комиссар? Вы, возможно, воображаете, что я собираюсь продавать губки этого парня? Что я собираюсь послать всех государственных чиновников бегать по улицам?
— Это не подошло бы, — спокойно сказал Адамберг. — Он хочет продать свои губки. Сам!
Помощник секретаря наклонился к Адамбергу.
— Скажите мне, комиссар, случайно губки этого парня не волнуют вас больше, чем жизнь этой…
— 4.21, — закончил Адамберг. — Это ее кодовое имя здесь. Мы не произносим ее настоящего имени.
— Да, так лучше, — сказал помощник секретаря, внезапно понижая голос.
— У меня есть кое-что вроде решения, — сказал Адамберг. — Для губок и для 4.21.
— Он согласится?
Адамберг пожал плечами.
— Возможно.
В семь тридцать утра комиссар постучал в дверь номера Пи Туссена. Продавец губок уже встал, и они спустились в бар отеля. Адамберг поставил кофе и протянул Пи корзинку с хлебом.
— В моей комнате был божественный душ, — сказал Пи. — Двадцать шесть сантиметров — окружность струи внизу. Прямо хлещет человека. Как там?
— Что?
— Ну, 4.21.
— Выкарабкивается. За нею присматривают пять полицейских. Она произнесла несколько слов, но ничего не помнит.
— Шок, — сказал Пи.
— Да. У меня ночью возникла одна мысль.
— И у меня, я тут кое-что записал.
Пи откусил бутерброд и стал рыться в кармане брюк. Он достал бумагу, сложенную вчетверо, и положил ее на стол.
— Я там все отметил, — сказал он. — Горло парня, его странный вид, одежду, марку драндулета. И номер машины.
Адамберг поставил чашку и уставился на Пи.
— Ты запомнил номер его машины?
— Цифры — это мой конек. С рождения.
Адамберг развернул бумагу и быстро просмотрел ее.
— Спасибо, — сказал он.
— Не за что.
— Я должен позвонить.
Адамберг вернулся через несколько минут.
— Понеслось, — сказал он.
— Ты думаешь о том, что с этим номером вам поймать парня — раз плюнуть? Схватите днем.
— Ночью я кое-что придумал, чтобы продать твои губки.
Пи скривил лицо в гримасе и сделал глоток кофе.
— Да ну, я тоже, представь себе. Я их засовываю в тележку, я ее толкаю в течение года и прошу людей их купить за пять франков штука.
— Другая мысль.
— Новая морока! Ну, теперь у вас теперь есть вся информация… А хорошая идея?
— Странная.
— Полицейская хитрость?
— Человеческая: дай что-нибудь взамен пяти франков.
Пи положил руки на стол.
— Хорошо, но у них есть губка! Скажите, вы меня принимаете за нечестного человека?
— Они гнилые, твои губки.
— Ну и что? Им же болтаться в грязной воде. Не завидная судьба — быть губкой.
— Ты даешь губку и кое-что еще.
— Что?
— Ты пишешь их имя на парижской стене.
— Что-то не схватываю.
— Каждый раз, когда кто-то покупает у тебя губку, ты пишешь его имя краской на стене. На одной и той же стене.
Пи нахмурил брови.
— И я, я располагаюсь перед ней с товаром?
— Вот именно. Через полгода у тебя будет большая стена, покрытая именами — что-то вроде гигантского манифеста покупателей губок, объединение, почти памятник.
— Смешные вы люди. Что вы хотите, чтобы я делал у этой стены?
— Она не для тебя. Для людей.
— Но они пройдут мимо, эти люди.
— Не пройдут. Возможно, около тебя и тележки выстроится очередь.
— С чего ради, скажите на милость?
— За компанию и немного просто так. Это уже немало.
— Потому что им этого захочется?
— Ну, не настолько, как ты думаешь.
Пи погрузил хлеб в кофе, откусил кусочек и погрузил снова.
— Не могу решить, дурацкая эта идея или что-то замечательное.
— Я тоже.
Пи закончил кофе и скрестил руки на груди.
— И вы полагаете, что я мог бы написать и свое имя? — спросил он. — Например, внизу справа, как если бы я подписал весь этот базар, когда он будет закончен?
— Если тебе так захочется. Но придется оплатить губку. В этом вся соль.
— Это-то понятно. Вы меня принимаете за жулика?
Пи размышлял еще, не шевелясь, в то время, как Адамберг надевал куртку.
— Знаете что, — сказал Пи, — есть загвоздка. Дело, в том, что у меня нет никакой стены.
— У меня тоже. Я добыл ее этой ночью у Министерства внутренних дел. И поведу тебя ее посмотреть.
— А Мартен? — спросил Пи, вставая.
— Кто такой Мартен?
— Ну, моя тележка.
— Да, конечно. Твой Мартен всегда будет под бдительной охраной полицейских. Он видел исключительные события, которые дважды в жизни не повторяются. Береги его.
У двери часовни Адамберг и Пи молча рассматривали высокую стену одинокого серого здания, заканчивающуюся крутой крышей.
— Это государственное? — спросил, наконец, Пи.
— Они не пожелали дать мне Трокадеро.
— Еще бы.
— Можно рисовать поверх, — сказал Адамберг.
— Да. Одна стена стоит другой.
Пи приблизился к зданию, прощупал ладонью поверхность.
— Когда я могу начать?
— Краски и лестницу получишь завтра. А затем крутись сам.
— Могу я выбирать цвета?
— Ты тут командуешь.
— Я возьму для краски круглые горшки. Это даст мне диаметры.
Мужчины пожали друг другу руки, и Пи поморщился.
— Ты не обязан этого делать, — напомнил Адамберг. — Возможно, это дурацкая идея.
— Мне она нравится. Через месяц у меня уже будут имена до середины бедер.
— Что тебя беспокоит?
— 4.21. Она знает, что именно я, Пи Туссен, нашел мерзавца, который стрелял в нее?
— Узнает.
Адамберг медленно удалялся, руки в карманах.
— Эй! — закричал Пи. — И вы полагаете, она придет? Полагаете, она придет ко мне купить губку? Оставить свое имя?
Адамберг повернулся, поднял глаза к серой стене и развел руки, выражая полное недоумение.
— Ты сам это узнаешь! — крикнул он. — А когда узнаешь, скажи мне!
Он махнул рукой и продолжил свой путь.
— Именно ты пишешь историю, — прошептал он, — а я… я приду ее читать.
КОНЕЦ