– Свет, – потребовал я от Бурлака. – Свет направь на него. На него! Эй, ты сам-то, чего там у тебя есть!
Облитый весь белым светом и жмурясь, он выпустил из руки мой фонарик и развел руки в сторону, мол, пустой.
– Уходите по свету. Ну!
Когда треск кустов затих, и в луче фонарного света, в этой странной и неестественной черно-белой щётке теней, постепенно исчезло всякое шевеление, мне уже не составило большого труда втолковать Басе, что сейчас я от него отцеплюсь, и он должен уходить быстро-быстро и не оглядываться.
– Ну, давай. Ну, не бойся. На раз-два-три. Три!
Бася бросился прочь и сразу чуть не упал, зацепившись за ремень автомата. Испуганно оглянулся. Рука моя дернулась, пальцы еще сильнее, до хруста, сжали скобу запала, казалось, вминая металл в металл. Бася томно закрыл глаза, потом, как невыносимую мерзость, скинул ремень с ноги и, так и не разогнувшись, тараном вломился в ближайший куст.
На моей самодельной, ежегодно обновляемой карте остров имел теперь форму зуба – с двумя четко выраженными корнями. Слева, с запада, «зуб» омывала Старая Волга, обмелевшая и спокойная, справа – быстрая бурливая Воложка, по которой в этом году проложили фарватер.
Лагерь мой находился на берегу Воложки еще с той поры, когда вся она была небольшой протокой, тихой и поэтичной, чем-то напоминающей реки Пришвина и Паустовского. Да и остров тогда не напоминал зуб. Это сейчас в его верхней части, представляющей собой холм, покрытый кривыми соснами, даже образовалась большая бухта, за высокие глинистые обрывы и обилье коряг обозначенная на карте как «бухта Кариес». Впрочем, если совсем уж честно, место было отличное, клёвое (в изначальном значении), идеальное для ночевки (наверху никаких комаров), жаль, пришлось его уступить двум веселым семейным парам из Волгограда, что повадились проводить на острове выходные. Но сегодня еще был четверг.
В нижней части весь остров быстро сходил на нет, оба корня его заканчивались длинными песчаными пляжами. Образованный между ними залив назывался «затон», а затон браконьеры называли Халтуринским. Почему – неизвестно. Может, здесь утонул какой-то Халтурин, или просто название получилось от слова «халтура» – даже в добрые советские времена, когда местный колхоз еще процветал, здесь любили подхалтуривать воблой. До сих пор здесь никто не произнесет грубое «браконьер», но корректное – «колхозник»!
Солнце уже вовсю освещало затон, но ни длинных рядов сушил, ни наскоро слепленных шалашей, ни притопленных наполовину баркасов, куда высыпают сначала несколько мешков соли, а потом, когда тузлук разведется, валят центнеры рыбы… – ничего из этого я не увидел. Затон совсем обмелел – мертвый, как зеркало в пустом доме. Даже калмыцкий утренний ветер не оставляя на воде никакой ряби.
Положив свою ношу у самой кромки, я начал плескать на нее водой. Грязь стекала по лбу, капала с бровей, носа. Вместе с грязью по шее стекала кровь. Пара толстых пиявок уже отвалились, но остались кровоточащие ранки. Пиявками здесь изобилует не только болото, но и все Тропические озера. Как и змеями, черепахами и лягушками. А Озеро Бегущей Лягушки потому так и называлось, что я видел там лягушку бегущей. Она бежала к воде по опадшим гниющим листьям совершенно как человек, на своих непомерно длинных ногах, толстым брюхом вперед и активно размахивая короткими передними лапками. Правда, и змеюка за ней прошуршала здоровая. Мне давно хотелось об этом кому-нибудь рассказать…
Ноша все еще не приходила в себя, и не верилось, что придет.
Сполоснувшись и сам, я еще раз внимательно оглядел затон, потом прилег на песок и положил голову на кулак.
Жаль. Я очень надеялся, что «колхозники» стоят в затоне и в этом году. В этом году они уже ко мне подплывали – на видавшей виды казанке с маленьким, но чудовищно мощным японским мотором. По неписаному закону реки мы не знали друг друга. Не спрашивали друг у друга имен, а если случайно слышали, то немедленно забывали. Так было всегда. И всегда они предлагали к продаже одно и тоже. Да и взамен просили одно и тоже. С вариантами, правда. Было время, когда главной валютой считалась водка, потом водка и сигареты, но сейчас за икру просят только деньги. Хоть сколько. Сколько не жалко. Денег, конечно, всегда не жалко, но икру я просто не ем. Тем более, не промытую, не соленую. Тем более, зачерпнутую грязной рукой из ведра и с условием «в вашу посуду». Но, особенно, если дохлые осетры плывут перед твоими глазами весь день, а которые уже не плывут, то лежат через каждые тридцать метров на берегу и набиты кишащими в них опарышами. «Будь человеком!» взмолились в этом году они. «Купи хоть гранату!» Купил гранату.
Граната оставалась зажатой в руке аж вплоть до болота, пальцы просто не собирались ее отпускать. На запястье и сгибе локтя остро выбились жилы, рука занемела и ходила в плече как вертлюг с прикрепленным к нему костяным крюком.
Еще там, еще ночью, не отойдя далеко от погреба, я пытался избавиться от ручной артиллерии: зажимал свою правую руку между колен и ребром левой бил по выпирающим жилам. Порою локоть податливо разгибался, только в жилах опять возникал электрический ток, и тот скрючивал руку обратно. Поначалу боль была нестерпимой и лишала всяческого соображения, но потом, по мере того, как в руке нарушалось нормальное кровообращение и ткани онемевали, я понял, что от судьбы, видимо, не уйти. Единственный путь спасения мне виделся тогда лишь один, вот сюда, к «колхозникам». Но сейчас, я уже понимал, это тоже не путь…
А иначе, наверное, не могло быть. Все стало ясно еще час назад, у болота. Не перейдя болото, невозможно было дойти до затона. Но невозможно было и перейти болото. А еще невозможнее перейти его с ношей, которую ты несешь лишь на левом плече и поддерживаешь лишь левой рукой. Потому что в чертовой правой оставалась зажатой граната и рука не желала с ней расставаться.
Это все бык.
Хотя сначала не бык. Сначала был падальщик, степной орел-падальщик. Он так низко пролетел над травой, что, казалось, обдал зловонным запахом крыл. Потом я увидел его сидящим на вершине сухой акации.
Падальщик показался мне очень дурным знамением, но плохие предчувствия не сбылись. Поначалу даже напротив. Ноша так жестоко растряслась у меня плече, что положенная на землю впервые зашевелилась. По телу ее прошла небольшая судорога, сквозь разбитые губы потянулась липкая слюнка. Луна забралась уже высоко, и, поддавшись ее обману, огромные белые кувшинки на черном стекле воды начинали зачарованно распускаться.
Да. Тропические озера. Здесь были самые тропики и самое средоточие всех тайн острова. Здесь клевали самые крупные красноперки, лини, здесь водились самые крупные черепахи, и здесь я не видел еще ни одной змеи менее метра длиной. Все здесь было гигантское. Трава вырастала в два человеческих роста, дудки соперничали с деревьями. Рай для высших растений, и болото, наверное, тоже рай. Длинной тухлой кишкой этот рай продолжался до Озера Бегущей Лягушки, а оттуда, через цепочку озер, доходил аж до Чистого озера с бьющими под берегом родниками…
Очень хотелось пить.
Вскоре луна превратилась в тонкую прозрачную льдинку, но и та не стала задерживаться на небе – даже в виде легкого хвостика от высоких перистых облаков; начинало светать, и теперь даже легкий намек на прохладу переставал быть.
Забыв, про стиснутую в руке гранату (благо, что забыв), я поднял так и не очнувшийся груз и пошел вдоль болота, когда страшный зловонный запах (будто принесен на крыльях орла) неожиданно залепил все ноздри. Запах шел от поляны, где трава казалась пониже. Лежащая на боку и раздутая до размеров квасной автобочки корова показалась через какой-то десяток шагов. Голоногий, с общипанной шеей и лысоголовый падальщик по-прежнему сидел на вершине сухой акации.
Я отступил назад.
Сзади кто-то шумно вздохнул и уперся мне в спину чем-то невыносимо твердым. Этот бычий рог, уткнувший в мою спину, а точнее, я сам, попятившийся и налетевший на бычий рог, но точнее все-таки рог – оказался отправной точкой совершенно безумного марш-броска, который, через некую сумму прямолинейных и кривоколенных перемещений и последний рывок напрямую через трясину, вынес нас в конечном итоге к Халтуринскому затону.
Бык был также началом длинной цепи умственных заключений, завершившейся смелой догадкой, что в девственный биоценоз острова вторглось что-то чужое, но чему я был благодарен. Иначе бы, вероятно, давно вернулся в тот всемирный кругооборот вещества, от которого так самонадеянно обособился сорок лет назад.
То был не только бык. Нет, мне раньше не приходилось слышать о лебединой верности между парнокопытными. Но еще меньше я слышал о корриде на моем острове. Потому что когда, не дыша, я повернул голову, то первое, что увидел – шприц. Он торчал из загривка быка, как миниатюрная бандерилья. В тот момент я не думал о карьере тореадора, но за три-четыре секунды до созревшего где-то в пятках решения показать свое малодушие, я успел насмотреться на этот шприц. Он врезался в мою память крепче, чем держался в загривке быка. Это был летающий шприц. Я запомнил его отчетливо, даже слишком отчетливо, но осмыслить сразу не мог, ведь на шее быка мог с таким же успехом висеть стетоскоп – тоже неплохой инструмент для исследования грудных клеток (главное, щадящий по сравнению с рогом), но в загривке держался все-таки шприц, и его я осмыслить не успевал: по ноге что-то стукнуло. Скосив глаза вниз, я увидел, что граната валяется возле ступни…
2
– Ага, – сказала она, когда я отделил голову от песка. От сна ли, от солнцепека, но я так и не понял сказанных дальше слов: – Закурить есть?
Два слова, а непонятно. Голова тяготела к земле, как двухпудовая гиря. И в глазах было так же темно, как в гире.
Солнце забиралось все выше, пляж нагрелся, а до меня все никак не могло дойти, чего она требовала. Потому что она сидела и требовала, чтобы я принес сигареты и зажигалку.
Я добрел до воды, умылся, сполоснул шею, грудь, потом поднялся, пересек пляж и прилег на траву в тени чего-то широколиственного.
– Ты! Ты зачем меня сюда притащил? Чего тебе надо? Да ты кто такой вообще! – затрясла она меня за плечо, казалось, через секунду, но когда я открыл глаза, тень от дерева отползла прочь и на голову лилось солнце, а вокруг носились оводы и слепни.
Отмахнувшись от нее тоже, я снова добрел до воды и рухнул в нее в одежде. Она также забрела в воду, в сторонке и, видимо, там разделась, потому что присела и принялась вкруг себя полоскать. Волны заплескивали мне в нос. Я выполз затылком на пляж.
– Не вставайте! – прокричала она.
Потом она еще что-то говорила, не спрашивала, а именно говорила, пока я не сказал что-то: «Вы были ему как сестра…» и не дальше не совсем помню что говорил точно.
«Что? Почему? Как? Почему как? А где вообще Илья? Где ребята? Где яхта?» заговорила она. «Мы что, потерпели крушение? Нас взорвали? Мы с кем-то столкнулись? Что, яхта утонула? И вообще, почему я здесь и почему вы?..»
«Вы его хорошо знаете?»
«Кого? Не вставайте!»
«Я не встаю».
Потом мы стояли в траве, под деревом, по разные его стороны, и на пару с одеждой тоже сохли на ветерке, и я снова не знал, как ей все объяснить.
– Он сказал, что вы были ему как сестра, – оформил я наконец свою мысль.
– Ну, и что? Конечно, мы сводные, у нас общий отец.
– Он сказал, что вы…
– Мало ли что он сказал! Я, конечно, немного выпила, может, наговорила глупостей, только вас это не касается. И вообще. Как так можно! А откуда вы знаете Илью? Лично я вас не знаю. А-а, так вы из команды? Я же вижу, что нет. Тогда как я здесь оказалась? А где мои сигареты? Да где же Илья? Стойте! Слушайте, а вы случайно не Нахимов? – она даже вышла из-за дерева, но тут же ушла обратно.
– А вы случайно не Ада?
– А вам-то что! Откуда вы меня знаете? А вы сами кто?
– Илион Васильевич. Илион Васильевич Чуров, если хотите. Только если боитесь, то у меня самого уже дочь, ненамного вас младше.
– Ничего я вас не боюсь! Как? Как? Это как вас зовут?
– Илион Вас…
– Илион? Что за Илион? Разве бывает такое имя? Я даже не знала.
– Я тоже, пока не родился.
– Постойте, это же такой город. Был.
– Троя.
– Нет.
– Он же Илион. Отсюда «Илиада». Мой отец любил Древнюю Грецию.
Я не стал объяснять, что отец и сейчас любит Грецию. Он отец-основатель и бессменный руководитель «Великого Византийского союза», самой карликовой из партий, которая когда-либо топтала Русскую землю. Об отце можно говорить долго, но я не хочу. Достаточно сказать, что его любимую внучку тоже зовут Эллада, и она тоже ненавидит Грецию всей ненавистью своей малолетней души. Еще в детстве она научилась оправдываться, что она не Эллада, а Элла-Лада. Что-то вроде Розы-Марии или Франсуазы-Женевьевы. Сейчас она получает паспорт, и уже стопроцентно, что сменит имя. Наверно, и фамилию поменяет, возьмет фамилию матери, так что теперь, по идее, я должен буду в себе вынашивать новый комплекс вины – за то, что наше законодательство не разрешает свободной демократической личности поменять отчество.
– Вы что, совсем там глухой?
– Что? – переспросил я.
– Она затонула, да? А Илья, он что?.. Вы просто боитесь сказать?.. Да ведь я уже поняла. Я же сразу все поняла. Вы глуп. Вы думали меня обмануть. Да я же все знаю. Но…
Продолжая так говорить, она опять вышла из-за дерева и на этот раз не заметила.
– Но… где все люди? – продолжала удивляться она.
Заметила и вернулась за дерево.
– Где… где все теплоходы? Я ничего не вижу. Если это река… Ведь река?..
– Да, но Волга.
– Не перебивайте меня! Зачем вы меня все время перебиваете? Я прошу. Мы и так как глухие на необитаемом острове…
– Тогда уже или-или.
– Вот опять перебили!
– Я говорю, мы или глухие…
Она согласилась дослушать.
– … или на необитаемом острове.
– Мы на острове, – без интонации сказала она.
– Технически даже необитаемом.
И тут она взорвалась:
– Технически! Что значит, технически? Меня не интересует технически! Я спрашиваю вас не технически! Я спрашиваю вас человечески! Где Илья и где яхта! Я сейчас закричу!
– Вы и так кричите.
– Я еще не кричу!
– Тогда не кричите потише. Слушайте, успокойтесь, хоть что-нибудь можете понимать? Да вы хоть можете понимать, что случилось? – я тоже повысил голос.
– Так я и хочу понять, что случилось! Но вы же мне не рассказываете!
– Я расскажу!
– Так рассказывайте! Чего же вы ждете? Я ничего тут не понимаю.
Она стояла прямо передо мной.
Конечно, я мог рассказать ей все. Но не смог. Солнце забиралось в зенит, а ложь нагромождалась на ложь. Вся эта ахинея о якобы взрыве, якобы крушении, якобы исчезновении всей команды, ложь, родившая спонтанно и бывшая даже не ложью с моей стороны, а лишь не-опровержением высказанных не-мною предположений, догадок, вся эта ахинея была прихлопнута крышкой лжи воистину стопудовой. Сперва я врал наугад, на пробу, мол, случайно плыл мимо, вдруг… – взрыв, разлетевшиеся обломки пробили резиновые борта моей лодки, все вещи утонули, а тут «вы»… но потом уже смело врал про все остальное, и про течение, которое унесло обломки, и про фарватер, что находится якобы там, и туда нам следовало идти.
Туда мы и шли. Туда, на старую обмелевшую пересохшую Старую Волгу, нам и следовало спешить, если хотели добраться до бухты Кариес. Путь по берегу Воложки был намного короче, но об этом не могло быть и речи. Не было также речи о том, чтобы идти прямиком через остров. Мои кроссовки остались в болоте, и осокой порезало перепонки кожи меж пальцев. Спекшаяся там грязь превратила ноги в две чурки-трамбовки, но ступать по песку оказалось вполне терпимо. Неприятности доставляло лишь искривленье позвоночника и внутреннее желание, задрав левое плечо вверх, идти боком, как краб.
Так что, походка моя была одинаково неэстетично-небыстрой. Все это требовало еще одной дозы вранья. Но она легко верила, и это сильно облегчало задачу. Простота и наивность, думал я про себя, а себя уже считал Князем Лжи.
На Старой Волге мы сделали небольшой привал, искупались. Весь западный берег острова представлял собой длинный пляж, далекий калмыцкий берег через Старую Волгу был ровен и пуст, как стол, и выжжен до верблюжьей колючки. Даже не верилось, что вот прямо здесь, за спиной, только сделай сто шагов за деревья, буйствует тропический рай.