— Что такое для вас независимость?
— Знаете, что я сделаю сегодня ночью? — спросила она вместо ответа. Спущусь из окна по яблоне, уйду в лес и буду играть!
Мы шли вниз по крутой тропинке вдоль опушки леса, где всегда стоит запах сочной листвы и слышится шумное дыхание коров, которые подходят к самой опушке в поисках тени.
Внизу стояла хижина, а перед ней прямо в пыли играл мальчуган.
— Здравствуй, Джонни! — сказала Пейшнс. Вытяни-ка ногу и покажи этому дяде, где у тебя болит!
Мальчуган размотал на своей босой и грязной ножке повязку и с гордостью показал болячку.
— Ужас, правда? — воскликнула Пейшнс горестно и снова замотала ему ногу. — Бедняжка! Смотри, Джонни, что я тебе принесла! — Она вытащила из кармана шоколадку, некое подобие солдатика, сделанное из сургуча и обрывка холстины, и еще погнутый шестипенсовик.
Ее словно подменили. Всю дорогу домой она рассказывала мне историю семьи маленького Джонни; дойдя до смерти его матери, она разгорячилась.
— Просто стыд и срам, они ведь так бедны… лучше бы уж кто-нибудь другой умер. Я люблю бедных людей, а богатых ненавижу… самодовольные свиньи.
Миссис Хопгуд глядела через калитку на дорогу; чепец сполз у нее набок, а один из котов Пейшнс терся об ее юбку. Она обрадовалась, увидев нас.
— Где дедушка? — спросила Пейшнс. Старая леди покачала головой. — Он сердится?
Миссис Хопгуд мялась, мялась, наконец произнесла:
— Ты уже пила чай, голубка? Нет? Эка жалость; не евши-то каково…
Пейшнс вскинула голову, подхватила котенка и убежала в дом. А я все стоял, глядя на миссис Хопгуд.
— Милушка, милушка… — позвала было она. — Бедная овечка. Ведь и то сказать… — И вдруг у нее вырвалось: — Так разошелся, прямо кипит. Ну и дела!
Смелость изменила мне в этот вечер. Провел я его на сторожевой станции, где мне дали хлеба с сыром и какого-то ужасного сидра. Вернувшись, я прошел мимо кухни. Там еще мерцал огонек, и две фигуры в полумраке бесшумно двигались по ней, чему-то украдкой посмеиваясь, словно духи, которые боятся, как бы не застали их за земной трапезой. То были Пейшнс и миссис Хопгуд; запах яиц и бекона был так восхитителен, а сами они так явно упивались этим ночным пиршеством, что у меня слюнки потекли, когда я, голодный, пробирался к себе в спальню.
Посреди ночи я проснулся, и мне почудились какие-то крики; затем будто деревья зашумели от ветра, потом словно отдаленные удары бубна и звуки высокого женского голоса. Вдруг все смолкло — две длинные ноты простонали, словно рыдая, и воцарилась полная тишина; хотя я прислушивался, наверное, более часа, больше не раздалось ни звука…
IV
4-е августа.
…За три дня после того, что я описал, никаких событий здесь не произошло. По утрам я сидел на утесе, читал и наблюдал, как сыплются в море искры солнечного света. Здесь, наверху, чудесно, среди дрока, рядом с греющимися на скалах чайками; в полях кричат перепелки, изредка нет-нет да залетит сюда молодой ястребок. Время после полудня я провожу во фруктовом саду. Дела на ферме идут своим чередом — доят коров, пекут хлеб, Джон Форд то приезжает, то уезжает, Пейшнс собирает в саду лаванду и болтает с работниками; пахнет клевером, коровами и сеном; подают голос клушки, поросята, голуби; слышатся тихие, небыстрые речи, глухой стук телег; а яблоки день ото дня наливаются. Но в минувший понедельник Пейшнс где-то пропадала с утра до вечера; никто не видел, когда она ушла, никто не знал, куда. То был день удивительный, необычный: по серебристо-серому с просинью небу не спеша плыли облака, деревья робко вздыхали, по морю перекатывались длинные, низкие волны, звери тревожились, птицы примолкли, кроме чаек, которые то смеялись по-стариковски, то как-то по-кошачьи мяукали.
В воздухе чувствовалось что-то неистовое; оно словно катилось через ложбины и овраги прямо в дом, подобно буйному напеву, который доносится до вашего слуха сквозь сон. Ну кто бы подумал, что исчезновение на несколько часов этой девчушки вызовет такое смятение! Мы бродили как неприкаянные; миссис Хопгуд с ее Щеками, румяными, точно яблоки, даже осунулась прямо на глазах. Я случайно натолкнулся на доярку и еще какую-то работницу, которые тупо и с мрачным видом обсуждали это происшествие. Даже сам Хопгуд, видавший виды широкоплечий великан, настолько изменил своей невозмутимости, что запряг лошадь и отправился на поиски, хотя сам и уверял меня, что это пустая затея. Джон Форд долго не показывал виду, что заметил неладное, однако к вечеру я застал его сидящим неподвижно, руки он сложил на коленях и глядел прямо перед собой. Увидев меня, он тяжело поднялся и неслышно вышел. Вечером, когда я собрался уже идти на пост береговой охраны, чтобы просить обыскать утес, Пейшнс появилась: она шла, с трудом переставляя ноги. Щеки ее пылали; она кусала губы, чтобы не заплакать от смертельной усталости. В дверях она прошла мимо меня, не сказав ни слова. Волнение, которое пережил старик, казалось, лишило его дара речи. Он лишь шагнул вперед, взял ее лицо в свои руки, запечатлел на нем долгий поцелуй и вышел. Пейшнс опустилась в темной прихожей на ступеньки и уронила голову на руки.
— Оставьте меня! — Вот единственное, что она сказала.
Через некоторое время она поднялась к себе. Позже ко мне пришла миссис Хопгуд.
— Ни словечка от нее… и не съела ни кусочка, а я-то приготовила паштет — пальчики оближешь. Что с ней — одному богу известно… она коньяку просит. Есть у вас коньяк, сэр? Мой Хопгуд не пьет его, а мистер Форд не признает ничего, кроме цветочной настойки.
У меня было виски.
Добрая старушка схватила бутылку и вышла, крепко прижав ее к себе. Вернула она ее мне наполовину пустой.
— Сосала, как котенок молоко. Ведь оно, небось, крепкое… бедная овечка… зато потом разговорилась. «Я это сделала, — сказала она мне. Тс-с, я сделала это», — и засмеялась, ровно безумная; а потом, сэр, она заплакала, поцеловала меня и вытолкала за дверь. О господи! Ну что же такое она сделала?..
На другой день, не переставая, лил дождь, и на третий тоже. Вчера около пяти дождь прекратился; я отправился на лошадке Хопгуда в Кингсуэр повидать Дэна Треффри. С деревьев, с кустов ежевики, с папоротника у дороги капала вода; птицы заливались вовсю. Я все думал о Пейшнс. Причина ее исчезновения в тот день все еще оставалась тайной; каждый ломал себе голову, что же такое она все-таки сделала. Бывают люди, которые никогда не взрослеют — такие не имеют права совершать поступки. Всякий поступок ведет к каким-то последствиям, но детям нет дела до последствий.
Дэна не было. Я поужинал в гостинице и, не торопясь, поехал домой. Все время, пока тянулась в сумерках дорога — до скал, встававших по обе ее стороны, я мог достать кнутом, — я ни о чем не мог думать, кроме Пейшнс и ее деда; было в полутьме нечто такое, что усиливало игру воображения и ощущение неопределенности. Когда я въехал на скотный двор, уже совсем стемнело. Два молодых бычка, сопя, обнюхали меня, сонная курица вскочила и бросилась прочь с громким кудахтаньем. Я поставил в стойло лошадь и обогнул дом со стороны сада. Под яблонями было темно, хоть глаз выколи, окна чернели без света. Я постоял с минуту в саду, после дождя все благоухало; вдруг у меня родилось неприятное чувство, что кто-то следит за мной. Случалось ли вам испытывать такое чувство в темную ночь? Наконец я спросил:
— Есть там кто?
Ни звука! Я дошел до калитки — никого! Лишь с деревьев еще падали капли — тихо, мягко, с журчаниеми все. Я бесшумно вернулся к крыльцу, вошел в дом, заложил дверь на засов и ощупью забрался в постель. Однако уснуть мне не удалось. Я долго лежал без сна; наконец задремал и проснулся, словно от толчка. Где-то совсем рядом чуть слышался сдавленный шепот. Потом все замерло. Прошла минута; вдруг раздался глухой удар, словно что-то упало; я вскочил с постели и бросился к окну. Ничего, только где-то вдали раздался словно бы топот ног. Ухнула сова; затем я услышал кристально чистый, но очень тихий голос Пейшнс, напевавшей в своей комнате:
Яблоки зреют — вот упадут,
О! Хэй-хоу! вот упадут.
Я подбежал к ее двери и постучал.
Комнаты наши расположены так:
— Что такое? — крикнула она. — Случилось что-нибудь?
— Случилось?
— Что-нибудь случилось?
— Ха-ха-ха! Доброй ночи!
И вслед за этим я услышал, как она тайком пытается сдержать тяжелое, прерывистое дыхание. И больше ни слова в ответ, ни звука.
Я снова лег и пролежал несколько часов без сна…
Вечером пришел Дэн; за ужином он вручил Пейшнс свернутые ноты; он достал их в Торки. По словам продавца, сказал он, это нечто замечательное.
Оказалось, что это «Чаконна» Баха. Вы бы видели, как у нее загорелись глаза, и даже руки дрожали, когда она переворачивала ноты. Кажется таким странным, что она преклоняется перед музыкой Баха — таким же странным, как если бы дикий жеребец добровольно дал себя взнуздать; однако это так — от нее никогда не знаешь, чего ждать.
— Божественно! — все время повторяла она. Джон Форд положил нож и вилку.
— Нечестивый вздор! — пробормотал он и вдруг гаркнул: — Пейшнс!
Она, вздрогнув, подняла глаза, швырнула ноты и вернулась на свое место.
Во время вечерней молитвы, которую всегда читают сразу же после ужина, на лице ее был написан вызов. Она рано ушла спать. Мы разошлись довольно поздно — впервые старик Форд разговорился о скватерских временах. Выходя из дома, Дэн указал на что-то рукой. Лаяла собака.
— Это Лэс, — сказал он. — Она разбудит Пейшнс.
Спаньель захлебывался лаем. Дэн бросился унимать его. Вскоре он вернулся.
— Кто-то был в саду и ушел в сторону бухты.
Он побежал вниз по тропе. Я, в сильной тревоге, — за ним. Впереди сквозь тьму слышался лай спаньеля; чуть виднелись огни поста береговой охраны. Я первым очутился на берегу; тут же ко мне подбежала собака, виновато поджав хвост. Послышался стук весел; кроме пенистых волн, не видно было ни зги. За спиной раздался голос Дэна: «Бесполезно! Ушел!» — хрипло, так, словно волнение сдавило ему горло.
— Джордж, — сказал он, запинаясь, — это тот негодяй. С удовольствием всадил бы в него пулю.
Вдруг в темноте на море вспыхнул огонек, помаячил недолго и исчез. Не проронив ни слова, мы поднялись обратно на холм. Джон Форд стоял в воротах неподвижный, безучастный — до него еще не дошло, что случилось.
— Бросьте! — шепнул я Дэну.
— Нет, — возразил он. — Я хочу вам показать. — Он зажег спичку и медленно проследил на мокрой траве сада отпечатки ног.
— Смотрите, вот!
Он остановился под окном Пейшнс и посветил спичкой. Чьи-то следы, то ли от прыжка, то ли от падения, были явственно видны. Дэн поднял спичку над головой.
— А теперь смотрите сюда! — сказал он.
Ветка яблони пониже окна была сломана. Он задул спичку.
Мне были видны белки его злобных, словно у зверя, глаз.
— Хватит, Дэн! — сказал я.
Внезапно он круто повернулся и с трудом выговорил:
— Вы правы.
Но, повернувшись, он попал прямо в руки к Джону Форду.
Старик стоял подобно могучему колоссу, темнее тем! ной ночи, словно потрясенный чем-то, уставившись на окно. Нам нечего было ему сказать. Казалось, он и не заметил нашего присутствия. Он повернулся и пошел прочь, оставив нас стоять на месте.
— За ним! — сказал Дэн. — Ради бога, за ним! Долго ли до беды.
Мы пошли следом. Сгорбившись и тяжело ступая он поднимался по лестнице. Потом ударил кулаком дверь Пейшнс.
— Отвори! — потребовал он.
Я втащил Дэна к себе в спальню. Медленно повернулся ключ, дверь ее комнаты распахнулась, и вот появилась она — в ночной рубашке, со свечой в руке, лицо ее — увы! — такое юное из-за коротких кудряшек пухлых щек пылало. Старик — рядом с ней он гигант — опустил руки ей на плечи.
— Что это такое? Ты… у тебя в комнате был мужчина?
Она не опустила глаз.
— Да, — ответила она.
Дэн застонал.
— Кто?
— Зэхери Пирс, — ответила она голосом, прозвеневшим, как колокольчик.
Он изо всей силы встряхнул ее, опустил руки, потом опять поднял их, словно собираясь ее ударить. Она глядела ему прямо в глаза; он опустил руки и тоже застонал. Насколько я мог видеть, лицо ее не дрогнуло.
— Я его жена, — сказала она. — Слышите? Я его жена. Уходите из моей комнаты!
Она бросила свечу к его ногам и захлопнула перед ним дверь. Мгновение старик стоял, как оглушенный, затем побрел вслепую вниз по лестнице.
— Дэн, — сказал я. — Неужели это правда?
— Э-э! — ответил он. — Конечно, правда; разве вы не слышали, что она сказала?
Я был рад, что не мог видеть его лица.
— С этим покончено, — проговорил он наконец. — Теперь надо думать о старике.
— Что он станет делать?
— Отправится прямо ночью к этому малому. Казалось, он в этом нисколько не сомневался. И верно: один человек действия всегда понимает другого.
Я пробормотал что-то вроде того, что я здесь посторонний, и выразил сомнение, могу ли я вообще быть чем-нибудь здесь полезен.
— Да-а, — протянул он в ответ, — себя я тоже считаю сейчас только посторонним; но я поеду с ним, если он захочет меня взять.
Он спустился вниз. Через несколько минут они выехали со двора. Я видел, как они миновали выстроенные в ряд стога сена и въехали под темную сень сосен, затем стук копыт постепенно начал затихать во мраке и в конце концов замер вдали.
С тех пор я и сижу здесь у себя в спальне и все пишу вам, а свеча уже догорает. Я, не переставая, думаю, чем же все это кончится, и упрекаю себя в бездействии. И в то же время, что могу я сделать? Мне жаль ее — больше, чем я могу это выразить словами. Ночь такая тихая — за все время до меня не донеслось ни звука; спит она или бодрствует, плачет или торжествует?
Сейчас четыре; я проспал.
Они вернулись. Дэн лежит в моей постели. Я попытаюсь, по возможности точно, передать вам все, что он рассказал, его же словами.
«Мы ехали, — начал он, — по верхней дороге, избегая узких тропинок, и добрались до Кингсуэра в половине двенадцатого. Паром уже не ходил, и нам пришлось искать кого-нибудь, кто бы нас переправил. Мы заплатили перевозчику, чтобы он дожидался нас, и наняли в «Замке» коляску. Когда мы приехали на Черную мельницу, было уже около часу, и тьма кромешная. Я прикинул, что при южном бризе тот парень должен был добраться до места за час, ну за час с небольшим. Старик ни разу со мной не заговорил; и, пока мы еще не прибыли на место, я начал надеяться, что в конце концов мы того малого не застанем. Велев возчику остаться на дороге, мы несколько раз обошли вокруг дома, никак не могли найти дверь. Потом «то-то окликнул нас:
— Кто там?
— Джон Форд.
— Что вам нужно?
То был старый Пирс.
— Видеть Зэхери Пирса.
Высокая дверь, выходящая на веранду, где мы недавно сидели, была открыта, и мы вошли. В конце комнаты была еще дверь, через нее пробивался свет. Джон Форд подошел к ней; я остался снаружи, в темноте.
— Кто это с вами?
— Мистер Треффри.
— Пусть войдет!
Я вошел. Старик был в постели, он неподвижно лежал на подушках; рядом горела свеча. Поглядеть на него — мертвец мертвецом, только глаза живые. Странно мне было там вместе с этими двумя стариками!»
Дэн умолк, как будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно продолжал:
«Присядьте, господа, — сказал старый Пирс, — зачем вам понадобилось видеть моего сына?
Джон Форд извинился и сказал, что ему надо поговорить с ним и что дело не терпит.
Они были очень вежливы друг с другом», — тихо заметил Дэн.
«Может, вы хотите ему что-нибудь передать через меня? — спросил Пирс.
— Нет, я должен говорить с ним лично.
— Я его отец.
— А я дед своей внучки и единственный ее защитник.
— А-а! — пробормотал старый Пирс. — Это дочка Рика Войси?
— Я хотел бы видеть вашего сына.
Старый Пирс улыбнулся. Странная у него улыбка, какая-то вкрадчивая, хитрая.