— Не знаю, — ответил Гарц. — Это меня не трогает. Я знаю одно: мне надо работать.
— Но почему?
— Для счастья… настоящее счастье в борьбе… остальное — ничто. Вот заканчиваешь вещь… разве когда-нибудь удовлетворяешься этим? Сейчас же начинаешь думать о новой. Безделье гнетет!
Кристиан закинула руки за голову. Солнечный луч, пробившись сквозь листву, трепетал у нее на платье.
— Вот оно! Оставайтесь в этой позе! — воскликнул Гарц.
Взгляд ее задержался на лице Гарца, она покачивала ногой.
— Вы работаете, потому что не можете не работать, но это не объяснение. Что вас побуждает работать? Я хочу знать: что кроется за этим? Когда мы с тетей Констанс путешествовали позапрошлой зимой, мы часто разговаривали… я слышала, как она спорила со своими друзьями. Она говорит, что мы движемся по кругам, пока не достигаем Нирваны. Но прошлой зимой я почувствовала, что не могу разговаривать с ней; мне стало казаться, что в действительности за ее словами ничего не кроется. Я начала читать… Канта и Гегеля…
— Эх! — перебил ее Гарц. — Если бы они могли научить меня лучше рисовать или подмечать новые оттенки в цветке или выражения лиц, я бы их всех прочел.
Кристиан подалась вперед.
— По-видимому, вы поступаете правильно, стремясь познать истину, и каждый шаг на этом пути очень важен. Вы верите в истину, а истина и красота — это одно и то же (именно это вы и хотели сказать), стараясь писать правдиво, вы всегда видите красоту. Но как мы можем распознать истину, если мы не знаем, в чем ее сущность?
— Мне кажется, — вполголоса сказала Грета, — что ты понимаешь это так… а он по-другому… потому что… вас же двое, а не один человек.
— Конечно! — нетерпеливо сказала Кристиан. — Но почему…
Услышав какое-то хмыканье, она замолчала. Держа «Таймс» в одной руке, а огромную пеньковую трубку — в другой, от дома шел Николас Трефри.
— Ага! — оказал он Гарцу. — Как подвигается картина?
И опустился в кресло.
— Вам сегодня лучше, дядя? — приветливо опросила Кристиан.
— Проклятые обманщики, эти доктора! — проворчал мистер Трефри. — Твой отец на них молился. И что же получилось? Собственный врач залечил его до смерти… заставлял пить бочками всякую отраву!
— Почему же тогда у вас есть собственный врач, дядя Ник? — спросила Грета.
Мистер Трефри взглянул на нее, в глазах у него появились насмешливые искорки.
— Не знаю, моя девочка. Стоит только раз к ним обратиться, и уже от них не отделаешься!
Весь день дул легкий ветерок, но теперь он затих; не дрожал ни один листочек, не шевелилась ни одна травинка; из дома доносились какие-то тихие звуки, слоено там играли на свирели. По дорожке прыгал дрозд.
— Дядя Ник, а когда вы были мальчиком, вы разоряли птичьи гнезда? шепнула Грета.
— А как же, Грета!
Дрозд ускакал в кусты.
— Вы вспугнули его, дядя Ник! Папа говорит, что в замке Кениг, где он жил, когда был мальчиком, он всегда разорял галочьи гнезда.
— Вздор, Грета! Твоему отцу никогда не добраться до галочьего гнезда, у него слишком толстые ноги!
— Вы любите птиц, дядя Ник?
— Как тебе сказать, Грета? Люблю, наверно.
— Тогда почему же вы разоряли птичьи гнезда? Я считаю, что это жестоко.
Мистер Трефри кашлянул, прикрывшись газетой.
— Я и сам не знаю, Грета, — заметил он.
Гарц стал собирать кисти.
— Благодарю вас, — сказал он. — На сегодня все.
— Разрешите взглянуть? — попросил мистер Трефри.
— Конечно.
Дядя Ник медленно поднялся с кресла и встал перед картиной.
— Когда она будет готова для продажи, — сказал он наконец, — я куплю ее.
Гарц поклонился, но почему-то ему стало неприятно, словно ему предложили расстаться с чем-то дорогим его сердцу.
— Благодарю вас, — сказал он.
Раздался удар гонга.
— Вы не останетесь перекусить с нами? — спросил мистер Трефри. — Доктор остается.
Сложив газету, он направился к дому, опираясь на плечо Греты. Впереди бежал терьер. Гарц и Кристиан остались одни. Он скреб палитру, а она сидела, опершись локтями о колени; между ними солнечный луч вызолотил дорожку. Уже наступил вечер, от нагревшихся за день кустов и цветов плыли волны аромата; птицы затянули, свою вечернюю песню.
— Вы не устали позировать для своего портрета, фрейлейн Кристиан?
Кристиан покачала головой.
— Мне хочется вложить в картину то, что не всякий увидит сразу… то, что там, внутри… то, что будет жить вечно.
— Это звучит смело, — медленно произнесла Кристиан. — Вы были правы, когда говорили, что счастье в борьбе… но это для вас, а не для меня. Я трусиха. Я не люблю причинять людям страдания. Мне хочется нравиться им. Если бы вам пришлось ради своей работы сделать что-то такое, что навлекло бы на вас ненависть людей, вы бы все равно не остановились; и это хорошо… но я на это не способна. И в том… в том-то все и дело. Вам нравится дядя Ник?
Молодой художник посмотрел на дом, где на веранде еще был виден старый Николас Трефри, и улыбнулся.
— Будь я самым замечательным художником в мире, боюсь, что он не дал бы за меня и ломаного гроша; но если бы я мог показать ему пачку чеков на крупные суммы, полученные за мои картины, пусть даже самые плохие, он проникся бы ко мне уважением.
Она улыбнулась и сказала:
— Я люблю его.
— В таком случае он мне понравится, — просто ответил Гарц.
Она протянула руку, и пальцы их встретились.
— Мы опоздаем, — сказала она, покраснев, и подхватила книгу. — Я всегда опаздываю!
VII
За обедом был еще один гость, выхоленный господин в платье военного покроя, с бледным одутловатым лицом, темными глазами и поредевшими на висках волосами. Он производил впечатление человека, любящего покой, но выбитого из колеи. Герр Пауль представил его как графа Марио Сарелли.
Две висячие лампы с темно-красными абажурами заливали розовым светом стол, в центре которого стояла серебряная корзинка с ирисами.
В наступающих сумерках сад за открытыми окнами представлялся огромным пучком черных листьев. Вокруг ламп порхали ночные бабочки; следившая за ними Грета издавала явственно слышные вздохи облегчения, если им удавалось спастись от огня. Обе сестры были в белом, и Гарц, сидевший напротив Кристиан, не отрываясь, глядел на нее и удивлялся, почему он не написал ее в этом платье.
Миссис Диси владела искусством хлебосольства; обед, заказанный герром Паулем, был превосходен; слуги бесшумны, словно тени; за столом не прекращался гул разговоров.
Сарелли, сидевший справа от миссис Диси, казалось, ничего не ел, кроме маслин, которые он макал в стакан с хересом. Он молча переводил взгляд черных, серьезных глаз с одного лица на другое и время от времени спрашивал значение непонятных ему английских слов. После разговора о современном Риме поднялся спор, можно ли распознать преступника по выражению лица.
— Для сильной личности, — говорила миссис Диси, проводя рукой по лбу, преступление проходит бесследно.
— Что вы! Большое преступление… убийство, например… все равно скажется, — запинаясь, сказала довольно густо покрасневшая мисс Нейлор.
— Если бы это было так, — заметил Дони, — то достаточно было бы внимательно присматриваться к окружающим… и не надо никаких сыщиков.
— Я не могу представить себе, чтобы подобные дела не оставляли и следа на человеческом лице! — строго возразила ему мисс Нейлор.
— Есть вещи похуже, чем убийство, — резко сказал Гарц.
— О-о! Par exemple? [17] — спросил Сарелли.
За столом насторожились.
— Очень хорошо! — воскликнул герр Пауль. — A vot'sante, cher [18].
Мисс Нейлор вздрогнула, словно ей за шиворот бросили холодную монетку, а миссис Диси, обернувшись к Гарцу, улыбалась так, как улыбаются, заставив служить домашнюю собачонку.
Только Кристиан, не шевелясь, задумчиво глядела на Гарца.
— Однажды я видел, как судили человека за убийство, — сказал он, — за убийство из мести; я наблюдал за судьей и все время думал: «Уж лучше быть убийцей, чем таким, как ты; в жизни не видел более мерзкого лица; ты червь; ты не преступник только потому, что ты трус».
Объятые чувством неловкости, все замолчали, и в наступившей тишине было отчетливо слышно хмыканье мистера Трефри. Потом Сарелли сказал:
— А что вы скажете об анархистах? Это не люди, это дикие звери! Я б их растерзал!
— Ах, анархисты! — вызывающе ответил Гарц. — Может быть, их и разумно отправлять на виселицу, но есть немало и других, которых не худо было бы повесить тоже.
— Что мы знаем о том, как они прожили жизнь, что испытали? проговорила Кристиан.
Мисс Нейлор, машинально скатывавшая хлебный шарик, поспешно спрятала его.
— Думаю… им…. всегда дается возможность… раскаяться…
— И как не раскаяться, если вспомнить, что их ждет, — проговорил Дони.
Миссис Диси сделала веером знак дамам.
— Мы пытаемся объяснить необъяснимое… Не пройти ли нам в сад?
Все встали. Гарц был у самой двери, и Кристиан, проходя мимо, взглянула на него.
Когда он снова сел, у него вдруг появилось ощущение какой-то утраты. Теперь напротив не было девушки в белом. Подняв голову, он встретился взглядом с Сарелли. Итальянец смотрел на него с любопытством.
Герр Пауль стал переcказывать сплетню, которую услышал днем.
— Возмутительный случай! — говорил он. — Никогда бы не подумал, что она способна на такое! Б… вне себя. Да, кажется, вчера у них была ссора.
— Ссоры у них бывали каждый день и с давних пор, — промолвил Дони.
— Но уехать, не говоря ни слова, уехать неизвестно куда!.. Б., без сомнения, viveur, mais, mon Dieu que voulezvous? [19] Она всегда была эдакой бледненькой и невзрачной. Да я сам, когда моя… — Он размахивал сигарой. — Я не всегда… был примером… я живой человек… не всем же быть ангелами… que diable! Но это вульгарно. Она сбегает, бросает все и… ни слова, а Б. очень любит ее. Такие вещи не делаются!
Его накрахмаленная манишка, казалось, надулась от негодования. Мистер Трефри, положив тяжелую руку на стол, искоса смотрел на него.
— Б. — скотина, — проговорил Дони. — Мне жаль бедную женщину. Но что она будет делать одна?
— В этом, несомненно, замешан мужчина, — вставил Сарелли.
— Кто знает, — промолвил герр Пауль.
— Что собирается делать Б.? — спросил Дони.
— Он любит ее, — сказал герр Пауль. — Он человек решительный и вернет ее. Он сказал мне: «Я буду следовать за ней, куда бы она ни поехала, пока она не вернется». И он исполнит это, у него твердый характер; он будет следовать за ней, куда бы она ни поехала.
Мистер Трефри одним глотком допил свое одно и сердито обсосал ус.
— Она сделала глупость, выйдя за него замуж, — сказал Дони. — У них не было ничего общего; она ненавидит его всеми фибрами души. И она лучше его. Однако, убегая подобным образом, женщина ничего не выигрывает. И все же Б. лучше поторопиться. А что думаете вы, сэр? — обратился он к мистеру Трефри.
— Что? — сказал мистер Трефри. — Откуда мне знать? Обратитесь к Паулю, он у вас главный моралист, или к графу Сарелли.
— Если б она была мне дорога, — бесстрастно произнес последний, — я скорее всего убил бы ее… а в противном случае… — Он пожал плечами.
Наблюдавшему за ним Гарцу вспомнились его слова за обедом: «Это дикие звери. Я б их растерзал». Гарц с интересом смотрел на этого спокойного человека, который делал столь свирепые заявления, и думал: «Надо бы написать его».
Герр Пауль вертел в руках бокал.
— Существуют семейные узы, — сказал он, — существует общество, существуют приличия: жена должна быть при муже. Б. поступает правильно. Он должен ехать за ней; быть может, сначала она не вернется; он последует за ней; она станет думать: «Я беспомощна, я смешна!» Женщина не способна долго сопротивляться. Она вернется. Она снова будет с мужем, общество простит, и все будет в порядке.
— Черт возьми, Пауль, — проворчал мистер Трефри, — великолепная способность аргументировать!
— Жена есть жена, — настаивал герр Пауль. — Муж имеет право потребовать, чтобы она была с ним.
— А что вы скажете на это, сэр? — спросил Дони.
Мистер Трефри дернул себя за бороду.
— Принуждать женщину жить с мужем, если она не хочет? Это подло.
— Но, дорогой мой, — воскликнул герр Пауль, — что вы в этом понимаете? Вы же не были женаты.
— И слава богу! — ответил мистер Трефри.
— Но вообще-то говоря, сэр, — сказал Дони, — если муж будет позволять жене делать все, что ей заблагорассудится, то что же это получится? Что станет с брачными узами?
— Брачные узы, — проворчал мистер Трефри, — дело великое! Но, доктор, провалиться мне на этом месте, если травля женщины когда-либо помогала укреплению брачных уз!
— Я думаю не о себе, — горячился герр Пауль, — я думаю об обществе! Существуют приличия!
— Порядочное общество еще никогда не требовало от мужчины, чтобы он попирал собственное достоинство. Если я обжегся на женитьбе, которую предпринял на свой страх и риск, то при чем здесь общество? Думаете, я буду скулить и просить у общества помощи? А что касается приличий, то мы бы чертовски выгадали, если бы перестали носиться с ними. Предоставьте это женщинам! Я и гроша ломаного не дам за тех мужчин, которые в подобных обстоятельствах говорят о своих правах.
Сарелли встал.
— Но честь, — сказал он, — ведь есть еще честь!
Мистер Трефри уставился на него.
— Честь! Если преследование женщины и есть ваше представление о чести, то… я его не разделяю.
— Значит, вы простили бы ее, сэр, что бы ни случилось, — сказал Дони.
— Прощение — это другое дело. Этим пусть занимаются ханжи. Но преследовать женщину! К черту, сэр, я не сноб! — И, хлопнув по столу ладонью, он добавил: — Об этом даже говорить противно.
Сарелли развалился на стуле и стал ожесточенно крутить усы. Гарц поглядел туда, где прежде сидела Кристиан, и встал.
«Если бы я был женат!» — вдруг подумал он.
Герр Пауль таращил глаза, посоловевшие от выпитого, и все бормотал:
— Ну, а долг перед семьей!
Гарц потихоньку вышел в сад. Луна, словно сказочный белый фонарь, горела на лиловом небе; тлели редкие звезды. Воздух был теплый, но вдруг от снежных гор пахнуло холодом. От этого Гарцу захотелось разбежаться и прыгнуть. Сонный жук опрокинулся на спину, Гарц перевернул его и наблюдал, как он побежал по травинкам.
Кто-то играл «Kinderscenen» [20] Шумана. Гарц остановился послушать. Музыка звучала в лад его мыслям, обволакивала; в ночи, казалось, звучали девичьи голоса, а надежды и грезы, порожденные тьмой, возносились к горным вершинам, невидимым, но близким. Между стволами акаций мелькали белые платья. Это прогуливались Грета и Кристиан. Он направился к ним; в лицо бросилась краска, он почувствовал, как его с головой захлестнуло сладостное чувство. И вдруг он в ужасе остановился. Он влюблен! А ведь еще ничего не сделано, еще столько предстоит сделать! Не устоять перед парой красивых глазок! Белые платья уже скрылись из виду. Он не даст себя опутать, он подавит в себе это чувство! Гарц пошел прочь, но с каждым шагом сердце его болезненно сжималось.
За углом дома, в тени стены, стоял, прислонившись к дереву, итальянец Доминик. Он был в расшитых домашних туфлях и курил длинную трубку с вишневым чубуком. Типичный Мефистофель во фраке. Гарц подошел к нему.
— Одолжите мне карандаш, Доминик?
— Bien, m'sieur [21].
Пристроив визитную карточку на стволе дерева, Гарц написал миссис Диси: «Простите меня, я должен уехать. Через несколько дней рассчитываю вернуться и закончить портрет ваших племянниц».
Он послал Доминика за своей шляпой. Пока слуга ходил, он чуть было не разорвал карточку и не вернулся в дом.
Когда итальянец вернулся, Гарц сунул ему карточку в руку и пошел к тополям, высеребренным лунным светом и похожим на всклоченных призраков.
VIII
Гарц шатал по дороге прочь от виллы. Выла собака. А ему и без этого воя было тоскливо. Он заткнул пальцами уши, но тоскливый звук все равно проникал в них и отдавался болью в сердце. Неужели ничто не может избавить его от этого чувства? В старом доме на дамбе ему не стало легче, и он всю ночь шагал из угла в угол.