Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он, перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.
— Хорошая обезьянка, правда, дружочек?
«Нет, — совершенно явственно проворчал Тинг-а-Линг. — Пустите меня на пол».
На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.
— Мистер Обри Грин, мэм!
— Гм! — сказал Сомс.
Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.
— Ага, — сказал он, показывая на пол, — вот за кем я пришел!
Флер удивленно следила за его рукой.
— Тинг! — прикрикнула она строго. — Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!
— Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!
— Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо — не правда ли?
Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.
— Фью! — протянул он.
Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.
— Боже! Ну и глаза! — сказал Обри Грин. — Где вы ее отыскали, сэр?
— Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.
— Делает ему честь. У него был неплохой вкус.
Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.
— Нет, — сказал он внезапно, — ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.
— Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.
— Не понимаю, — сухо сказал Сомс.
— Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом, В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать «Цивилизация, как она есть».
— Нет, — сказала Флер, — ее повесят здесь и назовут «Белая обезьяна».
— Это то же самое.
— Цинизм ни к чему не приводит, — отрывисто сказал Сомс, — Вот если бы вы сказали: «Наш век, как он есть» — Согласен, сэр; но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?
— Не думаю? — переспросил Сомс. — Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.
Художник задумался.
— Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в бога и ездили в дилижансах.
Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.
— Да, — сказал он, — и я могу привести вам пример, какого вам в ваше время не найти. Когда я совсем молодым человеком был в Швейцарии с родными, мои две сестры купили вишен. Когда они съели штук шесть, то вдруг увидели, что в каждой вишне сидит маленький червячок. Там был один англичанин-альпинист. Он увидел, как они были расстроены, и съел все остальные вишни — с косточками, с червями, целиком, — просто чтобы успокоить их. Вот какие в те времена были люди!
— Ой, папа!
— Ого! Наверно, он был в них влюблен.
— Нет, — сказал Сомс, — не особенно. Его фамилия была Паули, и он носил бакенбарды.
— Кстати, о боге и дилижансах: я вчера видел экипаж, — вспомнил Обри Грин.
«Было бы более кстати, если бы вы видели бога», — подумал Сомс, но не сказал ничего вслух и даже удивился этой мысли — он-то сам никогда не видел таких вещей.
— Может быть, вам неизвестно, сэр, что сейчас гораздо больше верующих, чем до войны. Люди открыли, что у них есть не только тело.
— Ах, Обри, вспомнила! — вдруг сказала Флер. — Не знаете ли вы каких-нибудь медиумов? Нельзя ли мне заполучить кого-нибудь из них к себе? На таком полу, как у нас, да еще если Майкла выставить за дверь, можно наверняка сказать, что никакого обмана не будет. Бывают ли эти чернокнижники в свете? Говорят, что они необычайно увлекательны.
— Спиритизм! — буркнул Сомс. — Угу-мм! — он не мог бы выразить свою мысль яснее, говори он хоть полчаса!
Глаза Обри Грина скользнули по Тинг-а-Лингу.
— Попробую вам это устроить, если вы мне дадите вашего китайчонка на часок завтра днем. Я приведу его назад на цепочке и накормлю самыми вкусными вещами.
— А зачем он вам?
— Майкл прислал мне сегодня замечательную маленькую натурщицу, но, понимаете, она не умеет улыбаться!
— Майкл?
— Да. Совершенно новый тип, и я кое-что задумал. Когда она улыбается, будто луч солнца скользит по итальянской долине; но когда ее просишь улыбнуться, она не может. Я и подумал — не рассмешит ли ее ваш китайчонок?
— А мне можно прийти взглянуть? — спросила Флер.
— Да, приведите его завтра сами; но если я ее смогу уговорить, она будет позировать для нагой натуры.
— О-о! А вы мне устроите спиритический сеанс, если я вам одолжу Тинга?
— Устрою.
— Угм-мм, — снова проворчал Сомс.
Сеансы, итальянское солнце, нагая натура! Нет, пора ему снова заняться Элдерсоном, посмотреть, чем можно помочь, а эти пусть играют на скрипке, пока Рим горит!
— До свидания, мистер Грин, мне некогда, — сказал он вслух.
— Чувствую, сэр, — сказал Обри Грин.
«Чувствую!» — мысленно передразнил его Сомс, уходя.
Обри Грин тоже ушел через несколько минут встретив в холле какую-то даму, просившую доложить о себе.
А Флер, оставшись наедине со своим телом, снова провела по нему руками сверху вниз. «Нагая натура» напомнила ей об опасности слишком драматических переживаний.
V ДУША ФЛЕР
— Миссис Вэл Дарти, мэм.
Имя, которое даже Кокер не смог исказить, подействовало на Флер так, словно чей-то палец внезапно притронулся к обнаженному нерву. Холли! Флер не видела ее с того дня, как вышла замуж не за Джона. Холли! Целый поток воспоминаний — Уонсдон, холмы, меловая яма, яблони, река, роща, Робин-Хилл! Нет! Не слишком приятно видеть Холли; и Флер сказала:
— Как мило, что вы зашли.
— Я сегодня встретилась с вашим мужем на Гринстрит, и он пригласил меня. Какая чудесная комната!
— Тинг! Пойди сюда, я тебя должна представить. Это — Тинг-а-Линг, правда — совершенство? Он немного расстроен из-за новой обезьянки. А как Вэл, как милый Уонсдон? Там было так изумительно спокойно.
— Да, славный, тихий уголок. Мне никогда не надоедает тишина.
— А как… как Джон? — спросила Флер с легким сухим смешком.
— Разводит персики в Северной Каролине. Британская Колумбия не подошла.
— Вот как! Он женат?
— Нет.
— Он, верно, женится на американке.
— Ведь ему еще нет двадцати двух лет.
— Господи! — сказала Флер. — Неужели мне только двадцать один год! Мне кажется, будто мне сорок восемь.
— Это оттого, что вы живете в гуще всех событий и встречаете такую массу людей.
— И, в сущности, никого не знаю.
— Разве?
— Конечно нет. Правда, мы все зовем друг друга по именам, но в общем…
— Мне очень нравится ваш муж.
— О, Майкл — прелесть! А как живет Джун?
— Я ее вчера видела — у нее, конечно, опять новый художник, Клод Брэйнз. Он, кажется, так называемый вертижинист.
Флер закусила губу.
— Да, их теперь много. Но, вероятно, Джун считает его единственным.
— Да, она считает его гением.
— Удивительный она человек.
— Да, — сказала Холли. — Преданнейшее существо в мире, пока увлечена чем-нибудь. Возится, как наседка с только что вылупившимися цыплятами. Вы никогда не видели Бориса Струмоловского?
— Нет.
— И не смотрите.
— Я видела его скульптуру — он лепил одного из дядей Майкла. Вполне нормальная вещь.
— Да. Джун решила, что он сделал эту вещь только ради денег, а он ей этого не мог простить. Она, конечно, была права. Но как только ее питомец начинает зарабатывать, она ищет другого. Она — прелесть!
— Да, — сказала Флер, — мне она очень нравилась.
И еще поток воспоминаний: и кондитерская, и река, и маленькая столовая в квартирке Джун, и комната на Гринстрит, где она под пристальным взглядом синих глаз Джун переодевалась после венчания.
Флер схватила «Обезьяну» и подняла ее повыше.
— Ну разве это не сама жизнь? — проговорила она. Пришла бы ей такая мысль в голову, если бы не Обри Грин? Но в этот момент его слова казались удивительно правильными.
— Бедная обезьянка, — вздохнула Холли. — Мне всегда так их жаль! Но картина, по-моему, чудесная.
— Да, я ее повешу вот тут. Достать еще одну картину — и комната была бы закончена. Но все так дорожат своими китайскими вещами. Эту я получила случайно — умер один человек, Джордж Форсайт, — знаете, тот, что играл на скачках.
— О-о! — тихо протянула Холли. Она вдруг вспомнила насмешливые глаза этого старого родственника в церкви, когда венчали Флер, услышала его глухой шепот: «Выдержит ли она дистанцию?» А правда, выдерживает ли она дистанцию, эта хорошенькая лошадка? «Хотел бы, чтобы она отдохнула. Жаль, что ей некуда дезертировать!» Но нельзя задавать такие интимные вопросы, и Холли ограничилась общим замечанием:
— Как вы воспринимаете жизнь. Флер? Вы, современная золотая молодежь? Когда оторвешься от всего и проживешь двадцать лет в Южной Африке, чувствуешь себя как-то вне жизни.
— Жизнь! О, мы, конечно, знаем, что жизнь считается загадкой, но мы и не пытаемся ее разгадывать. Мы просто Хотим пользоваться минутой, потому что не верим, что что-нибудь долговечно. Но мне кажется, мы не вполне умеем пользоваться ею. Мы просто летим вперед и надеемся на что-то. Конечно, существует искусство, но не все мы — художники; а кроме того, экспрессионизм… вот Майкл, например, говорит, что в нем нет никакого содержания. Мы с ним носимся, — но Майкл, верно, прав. Я встречаюсь с невероятным количеством писателей и художников — считается, что они очень занятные люди.
Холли слушала с совершенном удивлении. Кто бы подумал, что эта девочка так все понимает? Может быть, ее наблюдения и неправильны, но все же она что-то и как-то понимает!
— Но ведь вам все-таки весело?
— Конечно, я люблю хорошие вещи, люблю занятных людей. Я люблю видеть все новое, все стоящее — или по крайней мере то, что кажется в данную минуту стоящим. Но дело в том, что все в конце концов теряет новизну.
Видите ли, я ведь не принадлежу ни к «гедонистам», ни к «новым верующим».
— К новым верующим?
— Как, вы не знаете? Это что-то вроде лечения верой; не старое «бог есть добро, а добро есть бог», а скорее смесь силы воли, психоанализа и веры в то, что все будет в порядке завтра утром, если только скажешь, что все в порядке. Наверно, вам они попадались. Они страшно серьезно относятся к делу.
— Знаю, — сказала Холли, — у них блестят глаза.
— Вероятно. Я в них не верю — я ни в кого не верю, да и ни во что, собственно. Разве можно верить?
— Ну, а простой народ? А тяжелый труд?
Флер вздохнула.
— Да, вероятно. Вот Майкл, я прямо скажу, человек неиспорченный. Давайте пить чай. Чаю, Тинг? — и, включив свет, она позвонила.
Когда нежданная гостья ушла, Флер осталась неподвижно сидеть у огня. Сегодня, когда она была на грани близости с Уилфридом!.. Значит, Джон не женат! Конечно, ничего от этого не изменится. Жизнь никогда не складывается, как в книжках. И вообще все эти сентименты — ерунда! Хватит! Флер откинула прядь волос со лба и, достав гвоздь и молоток, стала вешать белую обезьяну. Между двумя чайными шкафчиками с цветной перламутровой инкрустацией картина будет выглядеть замечательно. Раз Джон не для нее, то не все ли равно — Уилфрид или Майкл, оба или никого. Высосать апельсин, пока он у тебя в руках, и бросить кожуру. И вдруг она увидела, что Майкл здесь, в комнате. Он вошел очень тихо и стал у камина, за ее спиной. Она быстро оглянулась и сказала:
— Ко мне заходил Обри Грин насчет натурщицы, которую ты ему послал. И Холли — миссис Вэл Дарти, она сказала, что встретила тебя. Да, смотри, что нам принес папа. Правда, чудо?
Майкл молчал.
— Что-нибудь случилось, Майкл?
— Нет, ничего. — Он подошел к «Обезьяне».
Флер сбоку пристально разглядывала его лицо. Инстинктивно она чувствовала какую-то перемену. Неужели он знает, что она была у Уилфрида? Видел, как она оттуда вышла?
— Ну и обезьяна! — сказал он. — Да, кстати, нет ли у тебя какого-нибудь лишнего платья для жены одного бедного малого, что-нибудь попроще?
Она машинально ответила:
— Да, конечно, — а мозг ее напряженно работал.
— Тогда ты, может быть, отложишь? Я сам собираюсь послать ему кое-что — отправили бы все вместе.
Да. Он совсем не похож на себя, словно какая-то пружинка в нем сдала. Ей стало не по себе: Майкл — и невесел! Как будто в холодный день потух камин. И, может быть, впервые она почувствовала, какое значение имеет для нее его веселость. Она видела, как он взял Тинг-а-Линга на руки и сел. Тогда она подошла к нему сзади и наклонилась к нему так, что ее волосы коснулись его щеки. Вместо того чтобы потереться щекой о ее щеку, он сидел неподвижно, и сердце у нее упало.
— Что с тобой? — спросила она ласкаясь.
— Ничего.
Она взяла его за уши.
— Нет, что-то есть. Ты, верно, как-нибудь узнал, что я заходила к Уилфриду.
Он ответил ледяным тоном:
— А почему бы и нет?
Флер выпустила его голову и выпрямилась.
— Я заходила только сказать ему, что больше не могу с ним встречаться.
Эта полуправда ей самой показалась полной правдой.
Он вдруг поднял на нее глаза, его лицо передернулось, и он взял ее руку.
— Вот что, Флер. Ты должна поступать так, как тебе хочется, — ты это знаешь. Иначе было бы несправедливо. Я просто съел лишнее за завтраком.
Флер отошла на середину комнаты.
— Ты — милый, — сказала она тихо и вышла.
У себя наверху она принялась разбирать платья, а на душе у нее было смятение.
VI МАЙКЛУ ДОСТАЕТСЯ
После посещения Грин-стрит Майкл побрел обратно по Пикадилли и, повинуясь тому непреодолимому желанию, которое тянет людей к месту какой-нибудь катастрофы, свернул на Корк-стрит. С минуту он постоял перед входом в Уилфридову «берлогу».
— Нет, — решил он, — десять шансов против одного, что его нет дома, а если он дома, то двадцать шансов против одного, что если я и добьюсь от него чего-нибудь, то только неприятностей.
Он медленно шел в направлении Бонд-стрит, когда легкая женская фигурка, вынырнув из переулка, где живет Уилфрид, и читая на ходу, налетела на него сзади.
— Что же вы не смотрите, куда идете? Ах, это вы! Ведь вы тот молодой человек, который женился на Флер Форсайт? Я ее кузина, Джун. Кажется, я ее только что видела, — она помахала каталогом, как птица крылом. — Вот там, против моей галереи. Она зашла в какой-то дом, а то я бы с ней заговорила, мне бы хотелось ее повидать.
«В дом»! Майкл стал искать портсигар… Крепко сжав его в руке, он поднял голову. Ясные синие глаза маленькой леди пытливо скользнули по его лицу.
— Вы счастливы с ней? — спросила она.
Холодный пот проступил у него на лбу. Ему казалось, что все с ума сошли — и он и она.
— Как вы сказали? — пробормотал он.
— Надеюсь, вы счастливы? Она должна была выйти замуж за моего маленького братца. Но, надеюсь, вы счастливы. Она — прелестное существо.
Сквозь тупую боль оглушающих ударов его поразило, что она, по-видимому, наносит их бессознательно. Он почувствовал, как скрипнули его зубы, и тупо спросил:
— Ваш маленький братец? А кто же он?
— Как? Джон! Вы не знали Джона? Он, конечно, был слишком молод, да и она тоже. Но влюблены они были по уши; и все расстроилось из-за семейной распри. Ну, все это в прошлом. Я была на вашей свадьбе. Надеюсь, вы счастливы. Вы видели выставку Клода Брэйнза в моей галерее? Он — гений! Я хочу зайти вот сюда съесть пирожок. Не зайдете ли со мной? Вам надо познакомиться с работами Брэйнза.