В столовую пошли вместе. Решившись на доброе дело, Качан был доволен собой, откровенничал: «Раньше так не было, Михалыч. Был порядок. А теперь каждому надо дать. Теперь никто за так ничего не сделает. Он только из армии, салага, а ты ему дай, иначе шиш поедет. А я, когда из армии пришел, за восемьдесят уродовался и междугородный рейс за особое счастье почитал. Подвезу кого-нибудь за рубль — уже князь. Разбаловали народ, теперь виновных ищут. А чего искать? Каждый рвет себе сколько может. Витольдович урвал — ну и молодец. Эти мне говорят: он мне фиктивные наряды подписывал. Мы, говорят, знаем. А меня не запугаешь. У меня первый класс, я себе работу везде найду. Опять на такси пойду». «Что же не идешь?» — спросил Юшков. «И пойду. Если здесь заработать не дадут, пойду. Я думал, на заводе порядок. А тут так же, как везде».
Основной поток в столовой уже схлынул, очередь была небольшой, и за ними никто не становился. Взяли по тарелке перлового супа, биточки с макаронами и компот. Биточки эти давно уже лежали, никого не соблазнив, на хромированной стойке, остыли. «Курносая,— позвал Качан раздатчицу,— что это такое? Я ведь не в конторе сижу, я с такими харчами богу душу отдам». Молоденькая раздатчица повела глазами. «Надо было раньше приходить. Ничего уже не осталось».—«Поищи, девонька».—«Вам выбивать или нет?»—спросила кассирша. «Я вот это сейчас Дулеву понесу»,— сказал Качан, свирепея. Кассирша, седая и внушительная, посмотрела на него и крикнула раздатчице: «Галя, посмотри там две порции натуральных!» Раздатчица надулась, ушла, ворча под нос. Юшков отставил свои биточки в сторону, рядом с тарелкой Качана. Качан высыпал из кошелька на ладонь монеты, считал. «Наготовили лишнее, в выходные постоит, в понедельник сами ведь не захотите есть, верно? — сказала кассирша.— Мы же не можем рассчитывать тютелька в тютельку». «Можете,— сказал Качан.— Когда вам надо — все можете. Раньше я на рубль мог нарубаться так, что еле пузо таскал». «Раньше вы ели, что давали,— возразила кассирша.— В тарелку не смотрели». Вернулась раздатчица, швырнула на стойку две тарелки с отбивными. Столовая опустела. Девушка в белой наколке вытирала столики.
Юшков вернулся в кабинет и не выдержал, позвонил в прокуратуру. Ответил Поздеев. Юшков назвался. «Да, я узнал»,— холодно сказал Поздеев. Юшков откашлялся и сказал: «Мне хотелось бы... дело в том, что когда мы разговаривали у вас... я не все сказал». Поздеев молчал, не помогал.
Вошла Фаина. За ней другие. Начали собираться на оперативку.
«Алло, вы слышите меня?.. Я не все сказал. Я имею в виду Пащенко». Поздеев еще помолчал, не дождался продолжения и ответил: «Я знаю. Кажется, мы совершенно ясно дали вам это понять».— «Вот я и звоню вам. Надо выяснить это недоразумение».— «Я тоже так думаю,— сказал Поздеев.— Мы все выясним. До свидания». Юшков еще подержал трубку у уха, собираясь с мыслями, зная, что стоит ее положить — и оперативка начнется.
Отчитались по дефициту. Список его получился длиннее обычного. Он рос теперь изо дня в день. «Значит, так,— сказал Юшков.— Анатолий Витольдович сюда вряд ли вернется». Разговоры оборвались. Все насторожились. «Я знаю не больше вашего. Но это ясно. Значит, работать нам с вами. Сегодня фарами пришлось заниматься заместителю генерального директора. Больше такого не должно быть».
Завсектором электрооборудования молчал, словно речь была не о нем. Фаина сказала за всех: «Да тут идешь на работу и не знаешь, вернешься домой или в «черном вороне» увезут». Зашумели. Юшков дождался тишины. «Сегодня я просил одного человека поехать в командировку без дополнительных средств. Он отказался».— «Что ж мне, свои выкладывать было? — буркнул завсектором электродвигателей.— Это из каких же шишей?» — «Я вовсе не посылал вас давать взятки. Обеспечить завод фарами — ваша обязанность. Как вы это сделаете, меня не касается». «Как же не касается? — вскинулся завсектором.— Вы начальник отдела!» — «Вот именно, я начальник отдела. О незаконных действиях слышать не хочу. Если вы с работой не справляетесь, можете подавать заявление. Это относится ко всем».— «А как же работать?» — спросила Фаина. Юшков сказал: «Все. Оперативка окончена».
Поднимались, выходили молча. Были недовольны. Он и сам был недоволен собой. Сказал секретарше, где его искать, и ушел в механический цех.
Видимо, на сборке задних мостов не хватало рабочих. Кацнельсон сам закреплял крышки на колесных передачах. Маленький, худой, он едва не висел на ручках гайковерта, упирался в него плечом, и, конечно, толку от этого было немного.
С подъехавшего кара соскочил молодой парень, сгрузил ящики с болтами и сменил Кацнельсона. «Студенты помогают,— объяснил тот, вытирая руки ветошью.— А ты чего здесь гуляешь?» — «Воздухом дышу».— «У тебя какая-то идея?» — «Идей-то как раз нет».— «В общем,— медленно сказал Кацнельсон,— в сегодняшнем хаосе, когда следователи все вверх дном переворачивают, к тебе бы и прислушались, будь у тебя идея. Если бы нахватать себе запасы, набить склады дефицитом, чтобы не зависеть от поставщиков... можно было бы и иначе с ними говорить...»
Юшков только подивился такому оптимизму. Так же было и с прибором. Кацнельсон первый предвидел трудности, казалось бы неразрешимые, начинал терзаться ими тогда, когда Юшков еще полон был азарта, но живой и предприимчивый его ум начинал одновременно строить и планы преодоления этих трудностей, начинал выдавать новые идеи и увлекаться ими, хоть время для них еще не пришло. Кацнельсон перескакивал из настоящего времени сразу в проблемы будущего и жил ими так, словно в настоящем все уже было решено и сделано.
В отдел Юшков так и не вернулся и пришел домой раньше Ляли. Разогревая ужин, стоял у кухонного окна. С высоты пятого этажа он видел двор между одинаковыми панельными домами. На балконах мокло белье. Со стороны детского сада шли Ляля и Сашка. Ляля тащила сумку с продуктами. Сашка зазевался, поглядывая на мальчишек. Вот он побежал к ним, а Ляля скрылась за углом, огибая дом.
Мальчишки были старше Сашки, лет десяти. Стояли группкой у песочницы. Один был в очках, на полголовы выше других, в коротком узком пальто. Малец в зеленой куртке замахнулся на него ногой, и очкарик сделал шаг в сторону. Это была ошибка. «Зеленый» воодушевился, замахнулся второй раз. Очкарик сделал еще шаг назад. И оказался территориально вне компании. Тогда и малец в красной куртке, слепив снежок, неуверенно и легонько бросил его в ноги очкарика. Тот стал неохотно отходить к подъезду. Компания медленно потянулась за ним, лепили снежки и бросали в отступающего. Иногда только замахивались, пугая. Тот каждый раз пригибался, словно снежки летели в голову. «Зеленый» был в этой компании самый подвижный. Он вдруг схватил Сашку за плечи, раздумывая, что с ним делать, повертел его и отпустил. С Сашкой ему было неинтересно. Сорвался с места, побежал к очкарику. Тот, косясь, убыстрял шаг. «Зеленый» хотел пнуть сзади. Очкарик обернулся. Тогда «зеленый» замахнулся рукой. Очкарик увернулся и тут длинной своей ногой сам замахнулся на «зеленого». Тот отскочил и замер, готовый удирать. Секунду они стояли неподвижно. У Юшкова появилась надежда, что очкарик осмелеет, но тот, испугавшись сделанного, помчался в подъезд. И тогда все кинулись за ним. Сашка летел сзади всех. Юшков не мог видеть его лица, наверно, Сашке было и страшно и любопытно, и сердечко его замирало от радостного ужаса.
Юшков досадовал. «Зеленый» был низкорослым. Ловким, но не сильным. А могло все кончиться иначе, если бы не трусил так позорно очкарик. Таким Юшков помнил себя. Лишь много лет спустя, когда уже кончалась юность, и было третье место среди боксеров города в среднем весе, и стычки в парке со шпаной, и многое другое, лишь тогда ему удалось отделаться от страшного подозрения, разъедавшего его детство, что он трус.
Очкарик снова выглянул из подъезда. Наверно, родители заставляли беднягу гулять. Курточки заметили и снова ринулись к нему, и он тут же юркнул назад. Конечно, он с самого начала сделал ошибку. Он был сильнее «зеленого». Он должен был драться. Юшков сердился на него, хоть понимал, что драться очкарик не мог. Он не был воспитан для драки. Независимо от исхода она внушала ему ужас. Ну а если бы он победил даже? Ему бы пришлось либо командовать, либо драться всегда. Едва ли он отдавал себе в этом отчет, но победа слишком много потребовала бы от него и была ему невыгодна. Наверно, он как-то чувствовал это и потому убегал. Он хотел бы играть иначе, тихо и мирно, давая волю фантазии и воображению, которые делали его таким неловким в жизни. Ему достаточно было просто постоять рядом с мальчишками, пока родители не позволят вернуться домой к книгам...
В двери заскрежетал ключ. Юшков отошел от окна. Что может определиться в десять лет? Чепуха. Ничего не может. «Юра дома»,— услышал он голос Ляли из прихожей. Она пришла вместе с Аллой Александровной. Потому и задержалась внизу. Рассказывала, что воспитательница в саду жаловалась: Юшков самый разболтанный во всей группе. Дня нет, чтобы не подрался. Мать считала, что Сашка продукт ее педагогической деятельности, и всякий упрек ему принимала на свой счет. «Не замечала, что он разболтанный. Он просто держит себя естественно...»
Сели ужинать. Мать все рассуждала о воспитании. «Ты сам, Юрочка, между прочим, никогда не дрался». «Завтра возьму Сашку на рыбалку»,— сказал он. Мать замерла: «Ты с ума сошел?» Ляля ответила: «А вы разве не знали?» — «Нет, он шутит! В такую погоду увезти ребенка на целый день! Я просто не пущу!» Дернул черт заговорить при ней, увез бы завтра тихонько... Пришлось поклясться, что поедет без сына.
Воскресенья существовали для рыбалки, иначе Хохлов не мыслил. Были у него и друзья на эти часы, он возил их в своей машине: два отставника и молодой парень из автобусного парка. С рассветом поднялся ветер, на пологом берегу продувало насквозь, у всех не клевало. Постояли с удочками часа два, замерзли. Развели костер, варили похлебку из консервов. Хохлов, раскрыв рот, внимал рыбацким байкам отставников, плакал от смеха, слушая древние анекдоты про попадью и анекдотики парня из автопарка, вся соль которых была в том, что действующие в них заяц, лиса и медведь умели материться не хуже автопарковских водителей.
У воды тесть становился сентиментальным и, поймав по транзистору «Маяк», заставлял всех молчать: «Тише, Толкунова поет». Задумывался, иголкой хвои играя с муравьем, заползшим на прорезиненную ткань плащ-палатки. Помогал ему выбраться, рот его забавно открывался при этом и лицо становилось детским. Юшков подумал, что тут-то они поговорят начистоту. «Федор Тимофеевич,— сказал он.— Работать так, как Белан, я не могу. Сейчас это невозможно. У меня есть мысль...» «Опять идеи? — Хохлов тоскливо поглядел.— Юра, дай хоть здесь-то пожить спокойно. Не время сейчас для идей. Не дергайся ты так, перемелется — мука будет».
Конечно, он заслужил отдых в выходной. Каждый день в половине восьмого он уже сидел за письменным столом в своем кабинете и поднимался из-за него в половине восьмого вечера. Несколько шагов по коридору к директорскому кабинету, несколько шагов от машины к подъезду дома да вверх по лестнице — этим его передвижения и ограничивались. В молодости он играл в футбол, расширенное сердце футболиста ослабло и подводило его, когда случались неприятности. Подчиненные узнавали это по голосу, становившемуся глухим и еле слышным. Он мог в любое время сказать, какие материалы, машины, вагоны пришли или ушли с завода, мог сказать, что лежит, на каждом складе, никогда не видя это своими глазами. Он помнил наизусть огромные перечни, каталоги и сборники стандартов. Поражая всех своей памятью, он зато не мог вместить в нее ничего кроме этих тысяч цифр, лишенных вещественности, и потому для других неразличимых. Груз этих тысяч давил. Он уставал, если газетная статья была написана непривычным языком. Непредвиденная семейная забота или разговор, в котором он сталкивался с неожиданным фактом или неожиданным мнением, были ему непосильны, он раздражался, и это раздражение было его единственной реакцией. Он давно убедил себя, что самое мудрое — не вмешиваться ни во что и пусть все идет, как идет. Что он мог сказать кроме этого «перемелется»?
Теперь каждый день, принимая у секретарши бумаги или вытаскивая в своем подъезде газеты из почтового ящика, Юшков ждал повестки. Иногда ему казалось, что ему безразлично, чем все кончится, лишь бы кончилось скорей. Никак не удавалось забыть голос Поздеева: «Мы все выясним». С нажимом на «все». Однажды в столовой он услышал разговор о себе. В очереди, не видя его, разговаривали две кладовщицы. Одна говорила, что нужно съездить в деревню к матери, другая посоветовала: «Попросись у Юшкова, он отпустит». «Думаешь?» — сомневалась первая. Вторая ответила: «Кажись, он невредный». О Белане постепенно забывали. Еще не все на заводе знали, что он арестован, еще только начинали бродить слухи, а в отделе уже привыкли к новому начальнику и с каждым днем все меньше присматривались к нему, уже составив какое-то мнение, уже принимая его как данность, к которой надо приспосабливаться. Конвейер требовал детали. Склады пустели. Снабженцы отказывались от командировок, а водители — от сверхурочных рейсов. Надо было что-то делать.
Юшков позвонил в прокуратуру. Может быть, и собственная неопределенйость подгоняла его, но было и оправдание: следователи могли помочь заводу. Оказалось, что Шкирич уехал в Москву. Пришлось опять говорить с Поздеевым. «Помочь заводу?» — Поздеев помедлил, подумал и назначил время.
Заговорив, Юшков уже видел себя глазами Поздеева: пришел жулик и пытается изображать честнягу, для которого интересы производства превыше всего. От этого все, что он собирается сказать, ему самому стало казаться ненужным и нелепым. Он объяснил: раньше работа держалась на толкачах, фиктивных нарядах и других незаконных делах. Так работать теперь мешают следователи. Тут Поздеев скромно улыбнулся. Юшков продолжал: «Но раз вы уже изменили нашу жизнь, доводите это до конца. Чтобы работать по-иному, нам нужна независимость от поставщиков на какое-то время. Нужен запас. Его можно создать с вашей помощью. У нас скопилась некондиция— брак, который мы не ставим на машины. Потребуйте у завода справку о ее количестве. С этой справкой как с официальным документом я поступлю как новое правительство, которое не признает долгов старого. Я добьюсь, чтобы этот брак нам заменили на годное в счет прошлых поставок. У меня будет запас, я встану на ноги».— «Вам нужно, чтобы я потребовал у вас же справку?» — «Не могу же я написать ее сам для себя, это не будет тогда документом».— «Это ваша личная просьба?» — спросил Поздеев. Юшков кивнул. Поздеев подумал. Странно улыбнулся. Юшков тоже улыбнулся. «Какие у вас были отношения с Беланом?» — «Хорошие отношения».— «Почему же вы его сейчас топите?» — «Я?» — «Ну не совсем же вы несведущий в наших делах человек. Вы хотите теперь всю недостачу свалить на Белана. На старое правительство, как вы говорите. Вы же не можете не знать, что его наказание будет зависеть от размеров материального ущерба, который мы установим». Юшков вспотел. «Я думаю только о своей работе. Наказание — это ваша работа. А я хочу начинать чистый. Мы всегда стоим на коленях перед поставщиками. Будет запас — мы встанем с колен...» «В общем, дружба дружбой,— сказал, нехорошо улыбаясь, Поздеев,— а служба службой. Не повезло Белану с друзьями... Сколько вы получили от Пащенко?» «Триста рублей»,— сказал Юшков. Голос его осел. Что он ни делает теперь, все выходит мерзко. Когда он успел так запутаться? «За два двигателя?» — «Наверно».— «Почему наверно, а не точно?» — нахмурился Поздеев. Юшков сказал: «Откуда же я могу знать точно?» — «Вы ведь собирались дать ему два?» — «Так мне велел Белан. Он сказал: ни в коем случае не давай больше».— «Принимая деньги, вы считали, что вам платят за два двигателя?» — «Нет».
Поздеев поправил очки. Мол, ну и надоел ты мне со своими увертками, братец. Юшков пытался представить его без очков. Внушительный подбородок, волосы до плеч... Тоже было бы неплохо.
«Белан сказал мне, что Пащенко должен ему триста рублей и что эти деньги Пащенко передаст ему через меня». «Ловко,— сказал Поздеев.— Ловко, да не сходится. Значит, принимая деньги, вы ничего противозаконного в этом не видели. Почему же вы скрыли их, когда пришли к Бутовой? Взяли бы да передали».— «Мне показалось, момент для этого не подходящий».— «Почему?» — «Вы бы восприняли это... Мне тогда показалось, что это вызовет много ненужных подозрений и вопросов».— «Потому что вы знали, что эти деньги — взятка».— «Все не так просто...» — «Но как же! Не могу же я всерьез поверить после всего, что вы сами мне рассказали, что, принимая деньги у Пащенко, вы считали, что он отдает долг. Какой долг? Вы считали его старым другом Белана?» — «Нет».— «И у вас даже мысли не появилось, что это взятка? С вашим-то опытом!» — «Я догадывался, что это взятка... Когда Белан позвонил и попросил взять деньги, я не придал значения... Но потом, когда Пащенко достал их... Дело в том, что они лежали, заранее приготовленные, в папке среди бумаг...»