— Что вы делали сегодня утром? — спросила она.
— Ничего, — сказал он. — А вы?
— Ничего ровно, — ответила она.
Они продолжали сидеть молча, он — с низко опущенной головой. Вдруг он взглянул на нее.
— Мы будем любовниками? — сказал он.
Она сидела, отвернув лицо, и не отвечала. Сердце его лихорадочно билось, но она не сдавалась.
— Мы будем любовниками? — прозвучал опять его голос с оттенком легкой иронии.
Лицо ее постепенно темнело, — и он был этим очень поражен.
— Да, — проговорила она вдруг, все еще не глядя на него, — если вы хотите.
— Хочу, — сказал он, не отрывая глаз от ее лица, которое она старалась спрятать.
— Когда и где? — спросил он.
Она опять сидела молча, точно в борьбе с собой. Наконец, взглянула на него долгим, темным, странным взглядом, который не понравился ему.
— Ведь вы не требуете чувств и не хотите, чтобы я говорил вам о них? — сказал он.
Ироническая усмешка пробежала по ее лицу.
— Нет, я знаю этому цену, — сказала она с удивительным хладнокровием, — и ничего этого не хочу.
— В таком случае?..
Она продолжала сидеть, уставившись на него расширенными, странными глазами. Ему было неприятно.
— Что вы думаете увидеть во мне? — спросил он, улыбаясь.
Она опять отвернулась от него, и опять лицо ее потемнело.
Он ждал.
— Может быть, мне уйти? — сказал он, наконец.
— А вам этого хочется? — спросила она, все еще отворачивая от него лицо.
— Нет, — ответил он.
Она опять замолчала.
— Куда мне придти к вам? — сказал он.
Она помолчала минутку, затем сказала:
— Я пойду в свою комнату.
— Я не знаю, где она.
— Я вам покажу.
— И я приду к вам через десять минут. Через десять минут, — подчеркнул он еще раз.
Она встала и вышла из комнаты. Он последовал за ней до дверей ее спальни. Когда она, взявшись за ручку двери, взглянула на него, он низко наклонил голову. Потом, взглянув на часы, вернулся в гостиную.
Там он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, неподвижный и уверенный в себе, выжидая назначенного срока. Минуты текли. Он взглянул на часы — прошло ровно десять минут. В это время он услышал шаги и хлопанье дверями, и решил подождать еще пять минут. Когда они истекли, он прошел прямо в ее комнату. Вошел и запер за собой двери. Она лежала в постели, повернувшись к нему спиной.
Она показалась ему странной, — не такой, какой он ожидал. Лежа в его объятиях, она похожа была на ребенка, тогда как обыкновенно в ней чувствовалась вполне зрелая женщина. Она прижималась к нему, как сестра. Да, как юная сестра или как ребенок, — и это приводило его в беспокойное недоумение. Даже в самое темное, глубокое мгновение страсти она казалась ребенком, лежащим в его руках. Но он чувствовал, что этот ребенок каким-то непонятным, но несомненным образом издевается над ним. Каким-то непонятным и странным образом, с слепым упорством глубочайших слоев своей женской природы, она противилась ему. Он знал, что эта женщина — не для него. Да, теперь он знал это.
Когда, после долгого сна, он проснулся и пришел в себя, на улице ложились уже первые тени вечера. Он вскочил и посмотрел на часы.
— Четверть пятого, — сказал он.
Она взглянула на него широко открытыми глазами, но ничего не сказала, а продолжала смотреть на него все с тем же странным, ненасытным детским любопытством в глазах. Он стал быстро одеваться. Она все смотрела на него, не произнося ни слова.
Когда он оделся и наклонился над ней, чтобы проститься, она обвила его шею руками, которые казались теперь необычайно хрупкими. Целуя ее и чувствуя эти хрупкие руки на своей шее и пряди ее волос на своем лице, он еще раз ощутил ее неодолимую силу. Ему хотелось уйти. Ему хотелось поскорее освободиться от этих рук, объятий, волос, от ее любопытства, от ее странной, ненавистной силы.
— Приходите еще, — шепнула она на прощание.
Ему трудно было представить, что эта та самая женщина, которая так молчаливо сидела за чаем у Алджи и поразила его тогда своей сдержанностью.
— Приду! Теперь прощайте!
Он еще раз поцеловал ее и вышел из комнаты. Быстро схватив свое пальто и шляпу, он выбрался на улицу.
Он вышел на Понте-Веккио. Окна ювелирных магазинов уже сверкали огнями. Ему хотелось есть, и он решил зайти в лавочку, где можно было перекусить на ходу и выпить вина. Он проглотил несколько маленьких бутербродов и несколько стаканов марсалы и не знал, что делать дальше.
Он опять вышел на улицу. Уже темнело и в городе загорались огни. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Мозг его точно высох, а зоркость сознания притупилась. Его томило нервное беспокойство и, казалось, что у него в кармане лежит письмо от сэра Уильяма Фрэнсиса. Сэр Уильям в письме опять поддразнивал его по поводу провидения, в которое он будто бы верил. «Я буду очень рад услышать что-нибудь о вас и узнать, как обошлось с вами с тех пор, что не виделись, ваше благосклонное провидение, — надеюсь, оно не оказалось для вас роком».
Аарон повернул назад и направился к почте. Там он купил лист бумаги и сел за столик, чтобы написать ответ. Было очень трудно писать в таком состоянии, когда сознание его словно померкло и он едва мог держать в руке перо. Однако писать было необходимо. И вот как раз в эту минуту, когда все его способности были приглушены и притуплены, он написал самую большую, самую глубинную правду: «Я не хочу, чтобы рок или провидение были ко мне благосклонны. Я не хочу любви и доброты. Я не верю в гармонию и любовь. Я верю в борьбу — и ни во что больше. Я верю в борьбу, которая проявляется всюду. И если дело касается женщины, — я признаю только любовный поединок, хотя бы мне было суждено оказаться в нем побежденным. Я хочу, чтобы мир меня ненавидел, потому что не могу вынести и мысли, чтоб он меня любил. Ибо из всех вещей на свете любовь — самая убийственная для меня, особенно, если она исходит из такого отвратительного мира, как тот, в котором мы живем…»
Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, — как в письмах, так и в книгах?
Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.
Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, — какое это блаженство, какая свобода!
XIX
Клеопатра, но без Антония
Проснувшись утром, Аарон почувствовал себя лучше, но все еще не вполне самим собой. В нем жило острое чувство враждебности к маркизе. Ему казалось, будто его укусил скорпион, — и инстинкт пробуждал в нем ненависть к ней. Вместе с тем, он отгонял от себя это чувство. Он помнил слова Лилли о том, что человек должен быть одиноким, принадлежать себе и никому больше. Под влиянием Лилли он старался не поддаваться своим страстям, не поддаваться ненависти к маркизе. Да, да — она тоже борется со своей судьбой. Он ей искренно сочувствует. Нет, он не станет ее ненавидеть.
Но видеть ее — нет, этого он не мог. Он не мог вынести даже мысли, что вдруг она явится к нему. Он сел в трамвай, шедший в Сеттиньяно, и целый день пробродил за городом, запасшись хлебом и колбасой. Много часов просидел он среди тосканских кипарисов, и никогда деревья не казались ему столь призрачными и похожими на какие-то странные, нежные и значительные существа. Он лежал и наблюдал, как дышали кипарисы и словно переговаривались между собой, слегка колеблемые ветром. И ему казалось, что душа покинула его и улетела куда-то далеко, — может быть, далеко назад, туда, где жизнь была совсем иная и время протекало иначе.
За целый день Аарон так и не мог решить, что ему делать. Первым его побуждением было никогда больше не видеться с маркизой. Это намерение жило в нем в течение всего дня, но, возвращаясь домой, он смягчился и решил, что это неверно, что так не годится. Ведь она поступила с ним великодушно.
Да, она вела себя великодушно, а то, что случилось потом и так его потрясло, — было не ее виной, а роком. Итак, он должен увидеться с ней, он не должен поступать, как дикарь. Но он ей скажет — он ей скажет, что он женатый человек и что, хотя покинул жену и вовсе не привержен догмату брачной верности, долгие годы брака сделали из него женатого человека, и каждая женщина, кроме его жены, представляет собой для него нечто чуждое и неприемлемое. «Я скажу ей, — говорил он сам себе, — что в глубине сердца я до сих пор люблю Лотти и что с этим ничего не поделаешь. Я — муж, и тем самым не существую, как любовник. Я не могу уже стать любовником, точно так же, как не могу оказаться двадцатипятилетним юношей. Я — взрослый мужчина, а не подросток. И, к моему сожалению, я — муж женщины, которой нужен любовник, только любовник. А для меня это кончено. Кончено навсегда».
Итак, на следующий день он собрался с духом и после обеда позвонил у дверей маркизы. У него одного, может быть, не хватило бы не это мужества, но сознание, что он не один, что тут же, в городе, — Лилли, придало ему силы.
Маркиза была дома, у нее были гости. На ней было чудное шелковое платье опять синего цвета, мягкого и теплого. За поясом у нее были заткнуты васильки, — Бог ведает, откуда она их достала в эту пору года.
Она поздоровалась с Аароном с тенью детского смущения, и он видел, что она рада его приходу и, вероятно, уже недоумевала, почему он не пришел раньше. Маркиза представила его своим гостям: двум молодым дамам, одной старухе и пожилому итальянскому графу. Разговор велся главным образом по-французски и по-итальянски, так что Аарон почти не принимал в нем участия.
Гости ушли рано, — Аарон их переждал. Когда они остались одни, он спросил:
— Где Манфреди?
— Он скоро придет. Часов около семи.
Наступило молчание.
— Вы сегодня останетесь обедать, не правда ли? — сказала она.
— Нет, сегодня нет, — ответил он. И добавил неожиданно и неуклюже:
— Знаете, я думаю, лучше нам быть друзьями, а не любовниками. Я, знаете, не чувствую себя свободным. Все время как бы ощущаю внутри себя свою жену и ничего не могу с этим поделать.
Она наклонила голову и некоторое время молчала. Затем подняла лицо и странно взглянула на него.
— Да, — сказала она, — я уверена, что вы любите свою жену.
Ее слова поразили его и неожиданно вызвали в нем некоторую досаду.
— Насчет любви — не знаю, — сказал он, — но если люди женаты десять лет, то между ними образуется какая-то связь, порывать которую я считаю неправильным и противоестественным. Вы понимаете, о чем я говорю?
Она помолчала, потом сказала мягко и тихо:
— Да, я хорошо это понимаю.
Он был совершенно изумлен ее мягкой покорностью. Что она, собственно, думала?
— Но мы можем быть друзьями, не правда ли? — сказал он.
— Да, я надеюсь. Конечно. Мне было бы жаль, если бы мы не смогли сделаться друзьями.
После этих слов Аарон почувствовал, что все в порядке, — и первое, что услышал по возвращении домой маркиз, — были звуки флейты и пение жены.
— Я так рада, что ты пришел, — сказала она. — Давайте перейдем в залу и помузицируем по-настоящему. Ты будешь играть?
— С большим удовольствием, — ответил муж.
Через несколько минут они уже были в большой гостиной. Маркиза пела, а муж аккомпанировал ей на рояле. В этот вечер голос ее звучал скупо и напряженно. Впрочем, все было очень семейно и мило. При первой возможности маркиза отошла в сторону и оставила мужчин вдвоем. Аарон и Манфреди просмотрели все ноты со староитальянской и старонемецкой музыкой, пробовали наигрывать то то, то другое и казались лучшими друзьями в мире. Наконец, они нашли какую-то вещь, которую условились вместе сыграть в субботу через неделю.
На следующий день Аарон пошел к Дель-Торре на музыкальное утро. Там был струнный квартет, солист-скрипач и у рояля — маркиз. Слушателей было человек двенадцать-пятнадцать. Они разместились ближе к входу, а музыканты играли в противоположном конце комнаты. Были здесь и супруги Лилли — Тэнни с мужем, но кроме них Аарон не знал никого из присутствующих и чувствовал себя несколько неловко. Маркиза угощала гостей маленькими сэндвичами и вином: марсалой и вермутом — на выбор.
Она держала себя, как хозяйка, — правда, очень аристократическая, простая, но все же обычная, традиционная хозяйка. Аарону это не нравилось, и он видел, что и Лилли это неприятно. Действительно, маленький человек только и ждал подходящей минуты, чтобы увести Тэнни, которая все тянулась к аппетитным сэндвичам. Наконец, ему удалось незаметно выйти. Аарон вскоре последовал за ним.
Прошло семь дней…
Это утро он просидел один в своей комнате, играя на флейте, вспоминая мелодии, которые она любила, и мечтая о том, как вечером он будет играть в унисон с ней. Его флейта, его Ааронов жезл, еще раз зацветет чудесными алыми цветами, красными флорентийскими лилиями. Какая необычная страсть владеть им — безмерное желание обладания — и больше ничего. Этого с ним никогда раньше не бывало. Правда, его желание и он сам были сломлены предыдущим испытанием, но сломлены не до конца. Теперь он был опять готов к наступлению и со всей страстностью и дерзостью желания стал ждать вечера. Он сильно надеялся, что Манфреди не будет дома.
В семь вечера Аарон отправился, почти приплясывая от радости и нетерпения. Легко судить о его разочаровании, когда он застал в будуаре пожилую, довольно известную и очень культурную английскую писательницу. Она была очаровательна со своими седыми волосами, в своем белом платье из мягкой шерсти, отделанном белой тесьмой, с длинною цепью филигранных бус, похожих на мыльные пузыри. Она была очаровательна также своей старомодной манерой держаться — так, как если бы мир был по-прежнему устойчив и спокоен, как сад, в котором, защищенные от ветров и бурь, цветут великолепные культуры и изысканные идеи.
Маленькое общество вскоре было дополнено приходом стареющего литератора, который не столько гордился своими писаниями, сколько своим общественным положением, довольно, впрочем, незначительным. Он был один из тех английских снобов старого типа, которых так много живет за границей. Одет он был безукоризненно, и его седеющая голова, породистое его лицо были, конечно, самой корректной и безукоризненной вещью во всей северной Италии.
— О, как я рада вас видеть, мистер Френч! — воскликнула Корина Уэдд. — Я и не знала, что вы опять во Флоренции. Как часто вы приезжаете сюда из Венеции — неужели вы не устаете?
— Нет, — ответил он. — Поскольку мой долг по отношению к Англии требует моего присутствия во Флоренции, я приезжаю сюда, но жить я могу только в Венеции.
— Да, в Венеции есть что-то особенное. Уже одно то, что там нет ни улиц, ни экипажей, а одни только гондолы. Это, вероятно, действует успокоительно.
— Да, это своеобразно. Венеция вся своеобразна. В ней есть какая-то отрешенность от мира, и она как бы смеется над временем и современной цивилизацией. Да, это так, невзирая на туристов и на пароходики, которые теперь снуют по каналам.
— Вы правы. Венеция — странное явление. Мне говорили, что стародворянские семьи сохранили там в наш демократический век всю свою надменность. Это верно?
— Родиться венецианским дворянином — значит родиться большим барином и джентльменом.
— Вы серьезно так думаете? — спросила мисс Уэдд. — Какие у вас основания?
Мистер Френч привел самые различные основания.
Мисс Уэдд, жившая на другом конце города, вскоре поднялась, чтобы застать еще трамвай. Мистер Френч, со свойственной ему галантностью, вызвался проводить ее. Таким образом, Аарон и маркиза остались наедине.
— Когда вернется Манфреди? — спросил он.