— Я уж заждался, — сказал он.
— Меня или завтрака? — игриво спросила она. — Ты же помнишь, мы заказали на девять часов. Я думала, после путешествия ты мог бы и поспать.
— Ты же знаешь, я всегда просыпаюсь в пять и после шести больше не могу оставаться в постели. Валяться в постели в такое утро — все равно что в шахте сидеть.
— Вот уж не думала, что ты станешь здесь вспоминать шахту.
Она расхаживала по комнате, осматривая ее, разглядывая безделушки под стеклянными колпаками. Стоя неподвижно на коврике перед камином, он с некоторым беспокойством и с неодобрительной снисходительностью наблюдал за ней. Осмотрев апартаменты, она передернула плечами.
— Ну, — сказала она, беря его под руку, — давай, пока миссис Коутс не принесет завтрак, выйдем в сад.
— Надеюсь, она поторопится, — произнес он, потягивая ус.
Она рассмеялась коротким смешком и, выходя из комнаты, оперлась на его руку. Он закурил трубку.
Когда они спустились с лестницы, в комнату вошла миссис Коутс. Очаровательная старая дама, державшаяся совершенно прямо, поспешила к окну, чтобы получше разглядеть постояльцев. Ее фарфорово-голубые глазки сверкали, пока она наблюдала, как юная пара шла по дорожке, как легко и уверенно шагал он, поддерживая под руку жену. Хозяйка заговорила сама с собой на мягком йоркширском диалекте:
— По росту как раз вровень. По-моему, она не вышла бы за человека, который ниже ростом, хотя в остальном он ей неровня.
Тут вошла ее внучка и поставила на стол поднос. Девочка подошла к старушке.
— Он ел яблоки, ба, — сказала она.
— Да, моя ласточка? Если ему нравится, так чего ж, пускай себе.
В саду молодой, не обиженный наружностью человек с нетерпением прислушивался к позвякиванию чашек. Наконец чета приступила к завтраку. Он принялся есть, потом на миг остановился и сказал:
— Ты считаешь, что здесь лучше, чем в Бридлингтоне?
— Да, — сказала она, — неизмеримо! К тому же здесь я дома — для меня это не просто какая-то незнакомая деревушка на берегу моря.
— Сколько ты здесь прожила?
— Два года.
Он сосредоточенно жевал.
— Мне думалось, ты скорее предпочтешь поехать в какое-нибудь новое место, — произнес он наконец.
Она сидела совершенно безмолвно, потом осторожно пустила пробный шар.
— Почему? — спросила она. — Ты думаешь, мне здесь будет неприятно?
Густо намазывая хлеб апельсиновым джемом, он рассмеялся, успокаивая ее:
— Надеюсь, приятно.
Она опять не обратила никакого внимания на его слова.
— Но, пожалуйста, ничего не говори об этом в деревне, Фрэнк, — сказала она небрежно. — Не говори, кто я или что я прежде жила здесь. Нет никого, с кем бы мне особенно хотелось повидаться, а если меня узнают, мы никогда не сможем чувствовать себя свободно.
— Тогда зачем ты сюда приехала?
— Зачем? Неужели тебе не понятно, зачем?
— Если ты ни с кем не хочешь знаться — нет.
— Я приехала сюда повидать это место, а не людей.
Больше он ничего не сказал.
— Женщины, — сказала она, — не похожи на мужчин. Не знаю, отчего мне хотелось приехать… Но я приехала.
Она заботливо налила ему еще одну чашку кофе.
— Только, — продолжала она, — не говори обо мне в деревне. — Она неуверенно засмеялась. — Знаешь, не хочу, чтобы ворошили мое прошлое.
И она кончиком пальца стала перегонять по скатерти крошки.
Он пил кофе и смотрел на нее; облизав усы и поставив чашку, он флегматично заметил:
— Бьюсь об заклад, у тебя богатое прошлое.
Она смотрела на скатерть с немного виноватым выражением, которое льстило ему.
— Ну, — сказала она ласково, — так ты меня не выдашь в деревне, кто да что я, нет?
— Нет, — со смехом сказал он, успокаивая ее. — Не выдам.
Он был доволен.
Она ничего не ответила. Через минуту-другую она подняла голову:
— Мне нужно договориться с миссис Коутс и сделать разные дела. Так что сегодня утром лучше отправляйся гулять один. Обед у нас будет в час.
— Но ты не можешь договариваться с миссис Коутс целое утро, — сказал он.
— Ну и что ж… потом мне надо написать письма, надо вывести пятно с юбки. Сегодня утром у меня масса всяких дел. Лучше отправляйся один.
Он догадался, что она хочет избавиться от него, так что, когда она поднялась наверх, взял шляпу и, сдерживая возмущение, поплелся к скалам.
Вскоре вышла и она. На ней была шляпа с розами, поверх белого платья был наброшен длинный кружевной шарф. Заметно нервничая, она раскрыла зонтик от солнца, лицо ее было наполовину скрыто падавшей на него цветной тенью. Она шла по узкой дорожке, выложенной брусчаткой, истертой до основания башмаками рыбаков. Казалось, она сторонилась окружения, словно спасаясь в легком полумраке своего зонтика.
Миновав церковь, она пошла по проулку, пока не достигла высокой каменной ограды, тянувшейся вдоль обочины дороги. Она медленно пошла вдоль ограды и остановилась наконец у открытой калитки, проем которой светился, словно само воплощение света на темной стене. Там, в волшебном мире за калиткой, на залитом солнцем дворе, на синей и белой гальке, которой был вымощен двор, лежали причудливые тени, за ним пылала зелень лужайки, где стояло, сверкая по краям, лавровое дерево. Она на цыпочках, нервно вошла во двор, поглядывая на погруженный в тень дом. Незавешенные окна казались черными и безжизненными, дверь в кухню была отворена. В нерешительности она сделала шаг вперед, затем еще, сгорая от нетерпения, устремляясь в сад за домом.
Она добралась почти до угла дома, когда среди деревьев раздались тяжелые, с хрустом шаги. Показался садовник. Он держал плетеный поднос, по которому раскатывались крупные темно-красные ягоды переспелого крыжовника. Двигался он медленно.
— Сегодня сад закрыт, — сказал он спокойно миловидной женщине, которая застыла, готовая к отступлению.
От удивления она с минуту молчала. Как он мог вообще открываться для публики?
— А когда он открыт? — быстро сообразив, спросила она.
— Пастор пускает посетителей по пятницам и вторникам.
Она стояла неподвижно, медленно осмысливая сказанное. Как странно, подумать только, пастор открывает свой сад для публики!
— Но сейчас все пойдут в церковь, — сказала она, пытаясь уговорить садовника. — Здесь никого не останется, не так ли?
Он пошевелился, и крупные ягоды переспелого крыжовника покатились по подносу.
— Пастор живет в новом доме, — сказал он.
Оба стояли неподвижно. Ему было неловко просить ее уйти. Наконец она обернулась к нему с обезоруживающей улыбкой.
— Можно я одним глазком взгляну на розы? — спросила она с милым упрямством.
— Пожалуй, что ничего особенного не случится, — сказал он, отступая в сторону, — долго вы не пробудете…
Она двинулась вперед, мгновенно позабыв о садовнике. Лицо ее сделалось напряженным, движения — порывистыми. Оглядевшись, она заметила, что все окна, выходящие на лужайку — ни одно не завешено, — зияли темнотой. Дом выглядел запущенным, словно в нем уже не жили. Как будто тень пробежала по ней. Она пересекла лужайку, направляясь в сад, прошла через цветные воротца — арку из вьющихся пунцовых роз. Вдалеке расстилалась в утреннем тумане нежная голубизна моря с заливом и неясно чернел скалистый мыс, как бы разрезая синеву неба и синеву воды. Лицо ее просияло, преображенное болью и радостью. У ее ног сад круто спускался вниз, утопая в цветах; внизу за ним темнели макушки деревьев, скрывавшие ручеек.
Она повернула в сад, сверкавший вокруг нее залитыми солнцем цветами. Она знала один уголок, где под тисом стояла скамья. Дальше начиналась терраса, сверкавшая громадным разливом цветов, по обе стороны сада от нее вели вниз две дорожки. Она сложила зонтик и медленно пошла среди этого моря цветов. Со всех сторон ее окружали кусты роз, огромные кусты роз, розы, свисавшие или каскадом ниспадавшие с подпорок, застывшие на кустах. Если она поднимала голову, за садом как бы уходили вверх море и мыс.
Неторопливо шла она по дорожке, замедляя шаг, подобно человеку, возвратившемуся в свое прошлое. Неожиданно она потянулась к тяжелым пунцовым розам, нежным, как бархат, задумчиво, безотчетно касаясь их, — так мать иной раз ласкает ручку ребенка. Она слегка наклонилась вперед, чтобы вдохнуть их аромат. Потом рассеянно побрела дальше. Порой какая-нибудь огненная, не имеющая запаха роза заставляла ее остановиться. Она стояла и разглядывала цветок, словно была не в силах понять этого. Она вновь прониклась тем же нежным ощущением близости, стоя перед грудой опавших ярко-розовых лепестков. Потом ее изумила белая роза, в середине зеленовато-голубоватая, как лед. Так, не спеша, словно трогательная белая бабочка, продвигалась она по дорожке, пока не вышла наконец к маленькой террасе, сплошь усеянной розами. Казалось, их залитая солнцем, веселая компания заполняет все пространство. Их было так много, они были так ярки, что она почувствовала смущение. Казалось, они разговаривали и смеялись. Словно ее окружала незнакомая толпа. Это ее возбуждало, не позволяя замкнуться в себе. От волнения она раскраснелась. Воздух был напоен ароматом цветов.
Торопливо прошла она к небольшой скамье среди белых роз и села. Ее алый зонтик выделялся резким цветным пятном. Она сидела совершенно неподвижно, чувствуя, как исчезает, растворяется ее собственное существо. Она такая же роза, которой не удается никак расцвести. Возбуждение не покидало ее. На ее колено, прямо на белое платье села мошка. Она наблюдала за мошкой, словно та опустилась на розу. Она перестала быть собой.
Вдруг по ней скользнула какая-то тень, и перед ее взором возникла фигура. Она мучительно вздрогнула. Мужчина — он был в домашних туфлях — подошел совсем неслышно. На нем был полотняный пиджак. Утро было разбито, очарование улетучилось. Она боялась только того, что начнутся расспросы. Он двинулся вперед. Она встала. Потом, когда она увидела его, силы оставили ее, и она вновь села на скамью.
То был молодой человек с военной выправкой, слегка располневший. Черные, блестящие, гладко зачесанные волосы, нафабренные усы. Но в походке чувствовалась какая-то несобранность. Бледная, с побелевшими губами, она подняла взор и увидела его глаза. Они были черны и незряче устремлены в пространство. Нечеловеческие глаза. Он приближался.
Он пристально посмотрел на нее, механически отдал честь и опустился рядом с ней. На скамье он пододвинулся, положил ноги одна на другую и голосом джентльмена, голосом военного, произнес:
— Я вам не помешаю — не так ли?
Она сидела безмолвная и беспомощная. Одет он был безукоризненно — во все темное и полотняный пиджак. Она не могла пошевелиться. Когда она увидела его руки и на мизинце кольцо, которое она так хорошо знала, на нее словно нашло оцепенение. Весь мир пришел в беспорядок. Она сидела совершенно беспомощная. Ибо его руки, служившие ей символом страстной любви, а теперь покоившиеся на его сильных ляжках, наполняли ее ужасом.
— Можно мне закурить? — спросил он доверительно, почти таинственно, и рука его потянулась к карману.
Она не могла ответить, но это не имело значения, он пребывал в другом мире. Страстно желая этого, она задавалась вопросом — узнает ли он ее, способен ли он узнать ее. Она сидела, побледнев от страдания. Но она должна была через это пройти.
— Я не захватил табак, — произнес он глубокомысленно.
Она была всецело поглощена им и на его слова не обратила внимания. Может он ее узнать или все прошло? Она сидела не шелохнувшись, застыв в томительном ожидании.
— Я курю «Джон Коттон», — сказал он, — табак дорогой, я должен во всем экономить. Знаете, пока тянутся все эти иски, я весьма стеснен в средствах.
— Да, — сказала она; сердце ее похолодело, душа оцепенела.
Он встал, небрежно отдал честь и удалился. Она сидела неподвижно. Она видела его фигуру, фигуру, которую она любила со всей страстью: эту аккуратную голову солдата, это великолепное, теперь немного располневшее тело. Это был не он. Ее переполнил неизбывный ужас.
Внезапно он возник вновь: он держал руку в кармане пиджака.
— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил он. — Быть может, я смогу все уяснить.
Он снова сел рядом с ней, набивая трубку. Она наблюдала за его руками с великолепными сильными пальцами. Они у него всегда слегка подрагивали. Тогда, еще давно, это ее удивляло в таком здоровом человеке. Теперь движения его были неточны, и табак неряшливо свисал из трубки.
— У меня дело в суде, которым я должен заниматься. В судебных делах все всегда так неопределенно. Я говорю своему адвокату четко и определенно, чего я желаю, но никогда не могу добиться, чтобы это было исполнено.
Она сидела и слушала, как он говорит. Только это был не он. Те же руки, что она целовала, те же странные блестящие черные глаза, что она любила. И все же не он. Она сидела неподвижно, в молчании и ужасе. Он уронил кисет с табаком и шарил по земле, стараясь найти его. И все же она должна ждать — может, он узнает ее. Отчего она не может уйти?! Мгновение спустя он поднялся.
— Мне нужно немедленно идти. Прибывает Сова. — Затем доверительно добавил: — На самом деле его зовут не Сова, но я так его называю. Нужно пойти посмотреть, прибыл ли он.
Она тоже поднялась. Он в нерешительности стоял перед ней. Статный мужчина с военной выправкой и безумный. Ее глаза все вглядывались и вглядывались в него, стараясь понять, узнает ли он ее, сможет ли она отыскать его.
— Вы не знаете меня? — спросила она в душевном ужасе, оставшись одна.
Он обернулся и странно посмотрел на нее. Ей пришлось выдержать эти глаза. Они просияли ей, но в них не было разума. Он приближался к ней.
— Да, я действительно знаю вас, — сказал он напряженно, сосредоточенный, но безумный, приближая к ней свое лицо. Превеликий ужас объял ее. Сумасшедший, физически сильный человек подступал к ней чересчур близко.
Торопливыми шагами подходил какой-то человек.
— Сегодня утром сад закрыт для посещений, — сказал он.
Душевнобольной остановился и посмотрел на него. Санитар прошел к скамье и подобрал оставшийся там кисет с табаком.
— Не забывайте свой табак, сэр, — сказал он, направляясь с кисетом к джентльмену в полотняном пиджаке.
— Я как раз просил даму остаться с нами на ленч, — вежливо ответил тот. — Это мой друг.
Женщина повернулась и, ничего не различая, стремительно пошла из сада среди залитых солнцем роз, мимо дома со слепыми, темными окнами, через усыпанный морской галькой двор и вышла на улицу. Торопливо, ничего не различая, но уверенно, она шла вперед, не разбирая дороги. Возвратившись домой, она тотчас поднялась наверх, сняла шляпу и села на кровать. Казалось, у нее внутри лопнула какая-то перепонка, и она перестала быть организмом, способным думать и чувствовать. Она сидела, уставившись в окно: на морском ветру медленно колыхалась веточка плюща, вверх, вниз. Воздух отсвечивал жутковатым сиянием озаренного солнцем моря. Она сидела абсолютно неподвижно и безучастно.
Спустя какое-то время она услышала, как этажом ниже тяжело топочет муж, и, ничуть не изменившись, стала следить за его передвижениями. Услыхала, как его довольно безрадостные шаги вновь удалились из дома, потом услыхала его голос, говоривший, вопрошавший, обрадованный, и его приближающиеся твердые шаги.
Он вошел раскрасневшийся, в хорошем расположении духа, с видом самодовольства, ощущавшегося в его подвижной фигуре. Она неуклюже зашевелилась. Приближение приостановилось.
— В чем дело? — спросил он с легким нетерпением в голосе. — Тебе нехорошо?
Для нее это была пытка.
— Нет, ничего, — ответила она.
Его темно-карие глаза исполнились недоумения и гнева.
— В чем дело? — произнес он.
— Ни в чем.
Он несколько раз прошелся по комнате и с упрямым видом остановился, глядя в окно.
— Ты на кого-то наткнулась? — спросил он.
— Ни на кого, кто меня знает, — ответила она.
У него задергались руки. Он выходил из себя от того, что она совершенно не замечала его присутствия, как если бы его вообще не существовало. Не в силах сдерживаться дольше, он наконец, обернувшись к ней, спросил:
— Тебя что-то расстроило?
— Нет, отчего? — сказала она без всякого выражения. Для нее он существовал только как раздражитель.
Гнев его возрастал, раздувая на шее вены.
— Так кажется, — сказал он, сделав усилие, чтобы не выказать гнева, поскольку он выглядел беспричинным. Удалившись, он спустился вниз. Она неподвижно сидела на кровати и теми остатками чувств, что сохранились в ней, испытывала неприязнь к нему за то, что он терзает ее. Время шло. До нее доносился запах обеда — накрывали на стол, — дым трубки мужа из сада. Но она не могла пошевелиться. В ней не было жизни. Раздался звон колокольчика. Она услышала, как он вошел в дом. Потом вновь поднялся по лестнице. С каждым шагом сердце ее сжималось. Он распахнул дверь.
— Обед на столе, — сказал он.
Было трудно выносить его присутствие, потому что он станет приставать к ней. Она не могла вернуться к жизни. Одеревенело поднялась и пошла вниз. Ни есть, ни говорить за обедом она не могла. Сидела с отсутствующим видом, сокрушенная, совершенно безжизненная. Он старался держаться так, будто ничего не случилось. Но наконец в ярости замолк. При первой же возможности она вновь поднялась наверх и заперла дверь спальни. Ей нужно побыть одной. Сердце его наполнял и омрачал с трудом сдерживаемый гнев — она показывала, что она выше его, и что он ей безразличен. По-настоящему, хотя он и не подозревал, он так никогда и не покорил ее, она никогда его не любила. Вышла за него из милости. Это-то и сбило его с толку. Он только лишь электрик, работает в шахте — она выше его. Он ей уступал. Но все это время его душу грызли обида и унижение, потому что она не воспринимала его всерьез. И теперь поднялось все его возмущение ею.