– Я устал от твоих капризов, гадкий мальчишка! Ты – худшая из всех моих ошибок!
Я вскочил со стула, стряхнул его руку и прошипел:
– Не смей меня трогать! Хочешь отправиться в Шеффилд – на здоровье, но без меня. Это ты плохой сын, а не я. Должно быть, дурная кровь… Да, и еще: на твои похороны я тоже не приду!
Мы смотрели друг на друга, как разъяренные питбули, я ждал удара, но отец выместил злобу на книгах – смахнул их со стола – и вышел. Он отсутствовал десять дней, а когда вернулся из Шеффилда, и словом не обмолвился о том, как проводил время.
Я принюхался – и ничего не почувствовал. Запах гари исчез, можно было снова дышать полной грудью. Я сидел на постели и гипнотизировал будильник: 23:56, 23:57, 23:58… В голове возник протяжный звук гитары Нопфлера…
Я решил не искушать судьбу и посмотрел на стрелки через минуту после полуночи. Свершилось. Теперь мне восемнадцать. Наконец-то я мог уйти, мог сам распоряжаться своей жизнью, никому не давая отчета. Моя юность как-то вдруг, разом закончилась. Я взял дорожную сумку, куда давным-давно сложил минимум необходимых вещей. Все остальное – в том числе воспоминания – стало ненужным. Я обвел взглядом комнату и решил, что ноги моей здесь больше не будет. Из-за двери доносился храп отца, но я не собирался будить его и прощаться, надеясь, что мы больше не увидимся.
Лестница скрипнула, я остановился перед входной дверью, повесил ключи на крючок вешалки. На улице было холодно, моросил дождь. Я поднял воротник плаща, прошел через садик и закрыл за собой калитку. От фонарей струился бледно-желтый свет, на первом этаже, у мамаши Свонсон, работал телевизор. Честные труженики спали в своих постелях. До прихода ночного автобуса оставалось двадцать минут, и я не торопясь шел по пустым улицам. Паб, рестораны и магазины давно закрылись.
На остановке я был один. Показался сто восьмой, я махнул водителю, поднялся в салон и прошел назад.
Мимо на полной скорости летел город. Я посмотрел в окно и поклялся себе, что никогда не вернусь в Гринвич.
* * *
Я хотел, чтобы моя жизнь была четко распланирована и одновременно полна неожиданностей. Чтобы не приходилось отвлекаться на мелочи повседневности. Я мечтал служить родине с оружием в руках, зная, что могу погибнуть, но отрешившись от накопительства и эгоистичных желаний. Я выбрал для себя жизнь солдата, чтобы защищать Англию от многочисленных внутренних врагов, подрывающих ее безопасность. Пора покончить с примирительными речами, сочувствием и мягкотелостью. Радушие и гостеприимство нации превратили страну в мировую помойку для людей, которые нас ненавидят и презирают, кусая руку дающего. Если гость готов в любой момент нанести вам удар в спину, прекраснодушные речи о гуманизме теряют всякий смысл. Представьте: на вас покушались, но вы выжили, а близких вам людей убили. Что станете делать? Нанесете ответный удар, и это будет самозащита. Сегодня нужно сражаться или погибнуть, забыть о самобичевании, склонить голову и отступить. Заявить ясно и четко, что мы живем в уникальной стране со славной историей, которой имеем право гордиться. Нам не в чем каяться, не за что извиняться, особенно за то, что мы – англичане. Все это я изложил – как сумел (мне едва исполнилось восемнадцать) – рекрутерам в Лимпстоне, когда они спросили, почему я хочу служить в прославленном Королевском военно-морском флоте Вооруженных сил Великобритании.
Лимпстон!.. Мне так много рассказывали о нем на базе в девонской глуши, этом адском предбаннике, что только безумец мог захотеть попасть туда. Вряд ли кто считал, сколько наглых щенков вроде меня были сломлены и изгнаны из Лимпстона, потому что оказались непригодны для Королевского флота. Туда брали только лучших из лучших, сортировали их и восемь месяцев мордовали – с единственной целью: отбить охоту, заставить дрогнуть. Выдержать мог только человек со стальной волей, потому что каждый новый день был труднее предыдущего. Я не хотел оказаться в числе неудачников.
Девять месяцев до совершеннолетия я тренировался, и одиночество было мне на руку. Я сбросил пять килограммов, накачал мускулатуру, выжал тонны «железа», сделал тысячи отжиманий, бегал так, что сердце едва не выскакивало из груди. Я выполнил программу, стал преодолевать пятнадцать километров за сорок пять минут и перешел к марафонской дистанции. Трудности начались, когда марафон раз в трое суток перестал быть проблемой и я решил усложнить задачу. В Лимпстоне мне предстояло пройти испытание на выносливость, и я начал бегать с рюкзаком, набитым камнями. Задыхался, кашлял, не чувствовал ни ног, ни спины, но не сдавался. И победил. Теперь тридцать миль давались мне без труда. В течение трех месяцев я добавлял в рюкзак по пять килограммов камней – до тридцати (именно столько весит полная выкладка!), и мышцы у меня затвердели… как эти самые булыжники. Мои бывшие друзья никогда не ходили в бассейн Гринвич-центра, и я проплывал там по два километра на самой малой скорости, причем последние сто метров – задержав дыхание. К восемнадцати годам я пробегал сорок восемь километров с тридцатью килограммами за спиной меньше чем за пять часов. А вот в стрельбе мне поупражняться не удалось, но я не очень беспокоился, потому что часто и вполне успешно стрелял на сельских праздниках. Как выяснилось позже, нагрузки себя оправдали. Все, явившиеся неподготовленными, отсеялись ровно через пять минут.
Лимпстон превзошел самые смелые ожидания. Тот, кто не проходил там подготовку, даже в ночном кошмаре ничего подобного не вообразит. В грубых солдатских башмаках, с тяжеленными вещмешками за спиной, мы шагали по грязным туннелям и балочным мостам, ползали по трубам, набитым препятствиями, полночи лежали на брюхе в ледяной воде у берега, штурмовали гладкие стены шестиметровой высоты, переправлялись по шатким сходням, карабкались по хлипким лестницам на пятый этаж, стреляли по движущейся мишени с двухсот метров (попасть требовалось как минимум шесть раз из десяти) – короче, воплощали в жизнь садистские фантазии, родившиеся в головах унтер-офицеров-психопатов. Только тем, кто мог пробежать пятнадцать километров за девяносто минут днем и ночью, в жару и под дождем, преодолеть с полной выкладкой сорок восемь километров, стрелять, драться, не спать, а еще каждый день беседовать с психологом и отвечать на заковыристые вопросы, типа: «Как вы относитесь к гомосексуалистам в рядах британской армии? Как быстро можно убить человека голыми руками? Стоит или нет восстановить смертную казнь?» – и все это тридцать две недели подряд, – тем оказывали честь и зачисляли в Королевскую морскую пехоту, даруя право умереть молодым за ее величество.
Я преодолел дистанцию меньше чем за семь часов и выпустился из Лимпстона в звании младшего лейтенанта. Еще четыре месяца я проходил интенсивный курс техподготовки на базе Королевской военной академии в Сандхерсте, после чего начал службу в легкой пехоте.
В тот год у меня возникла всего одна проблема, но она едва не стоила мне карьеры. Прошло шесть месяцев, и однажды среди ночи меня вызвали к начальнику лагеря «с вещами». Это был дурной знак, прелюдия к увольнению.
Я стоял по стойке смирно перед пятью офицерами с непроницаемыми лицами.
– Томас Ларч, вы обманули мое доверие! – бросил майор. – Я разочарован. Я думал, вас ждет прекрасное будущее в армии, но вы солгали! Не спорьте. Если через тридцать секунд не дадите убедительных разъяснений, мы вас выкинем!
Я не готовился к разговору и не понимал, чего он добивается. Это очередная проверка? Я переоценил себя? Дал неточный ответ психологу? Сказал что-то опасное? Сердце готово было разорваться, я пытался понять, где прокололся, но не успевал, и был уверен в одном: все мои слова – чистая правда. Я зажмурился, мучительно обшаривая закоулки памяти, но все было напрасно.
– Слушаю вас!
– Я был честен, командир.
– Помните, никому не дано нас обмануть!
Внезапно меня осенило. Майор – возможно, сознательно – бросил мне спасательный круг, употребив слово «обманули». Я вспомнил, что, заполняя анкету, в графе «Родители» написал «скончались». Это была жуткая глупость. Они навели справки и узнали, что мой отец жив.
– Я ошибся, отвечая на вопрос о семейном положении, командир. Моя мать умерла, а отец жив.
– С какой целью?
Судьба настигла меня. Я все потеряю из-за этого гада.
– У нас проблемы в отношениях.
– Свободны!
Обмани-Смерть
Порывы жаркого, удушливого ветра играли с песком пустыни, щекотали, разбрасывали по воздуху. Видимость была ужасная, не больше пятидесяти метров. Мы ждали команды на взлет, не понимая, зачем командиры держат нас на убийственном солнцепеке. Пилоты и моя команда из одиннадцати человек молча сидели в кабине. Я командовал взводом сорокового диверсионно-десантного батальона Королевской морской пехоты и не меньше десяти раз участвовал в боевых операциях на юге Ирака, который контролировала британская армия. С контрольно-пропускного пункта в Умм-Касре сообщили о продвижении иракских военных в сторону Басры. Наша группа должна была прочесать участок пустыни между Аз-Зубайром и Сафваном, обнаружить противника, сковать его и ожидать подкрепления. Пилот запустил двигатель, несущий винт закрутился, «Морской рыцарь» оторвался от земли и начал стремительно набирать скорость. Чуть позади следовала команда поддержки. Мы летели на малой высоте, метров шестьдесят над землей, и через четверть часа были в назначенном месте. Видимость так и не улучшилась.
Внешне в Аз-Зубайре все было спокойно. По рации прозвучал приказ отвернуть на запад. Пилот сбросил скорость, и вертолет начал удаляться от дороги. Вдалеке показались первые отроги горного хребта Аль-Хаджары. Летчик заложил вираж к югу, прибавил скорость, и я заметил черный дым, поднимавшийся к небу на приличном расстоянии от нашей позиции. Пилот сообщил в центр об изменении маршрута. Дым валил от насосной станции, устроенной рядом с группой низких саманных домишек у подножия скалистой возвышенности. Названия этого поселения на штабной карте не было. Подлетев, мы увидели, что на дороге догорает опрокинувшийся на бок синий джип. Пилот резко снизился, заметив людей, отчаянно махавших руками, чтобы привлечь наше внимание.
В этот момент первые пули пробили фюзеляж и ранили нескольких членов экипажа. Я почувствовал острую боль в районе поясницы и повалился на пол. Старший лейтенант Гарнер мотал окровавленной головой и голосил, перекрывая рев вертушки. Один из моих пехотинцев пытался зажать ему правый висок ладонью. Внезапно вертолет закрутился, как волчок, хвостовой ротор срезало выстрелом из гранатомета, осколком разбило визир. Пуля попала в шею сидевшему рядом товарищу, и он навалился на меня всем телом. Я попытался спихнуть его, но высвободиться не сумел. С потолка кабины мне на голову летели искры. Пилот давил на рычаг, пытаясь удержать машину в воздухе. Потом на меня обрушилась железная штанга, что-то взорвалось, и свет погас.
Я умер в четверг, 5 февраля 2004 года, в 7:35 утра. Не знаю, убили меня в воздухе или это случилось, когда вертолет рухнул на землю. Никто меня не просветил. Да и какая, к черту, разница, результат известен. Тридцатидвухлетний лейтенант Томас Ларч был старше одиннадцати солдат и двух пилотов, убитых после внезапного обстрела «Морского рыцаря». Два вертолета прилетели на подмогу ровно через минуту и уничтожили шестерых террористов. Судя по всему, они собирались захватить нефтяные поля в окрестностях Басры или подорвать несколько объектов. В обломках вертолета обнаружили двенадцать тел. Сгоревших – их было большинство – опознали по медальонам. Меня и одного десантника выбросило из машины сразу после удара о землю, и мы напоминали окровавленных тряпичных кукол. Нас доставили на базу в Басру. В зале приемов летнего дворца была устроена поминальная часовня. Перекладывая мое тело на катафалк, старший фельдшер Уокер насторожился. «Это было чертовски странное ощущение!» – так он описал свое тогдашнее состояние.
Он приложил стетоскоп к яремной вене на шее моего трупа и не поверил своим ушам, услышав едва различимое тук-тук. «Я брежу! – подумал фельдшер. – Этот тип давно окочурился!» Он разрезал ножницами остатки холщовой форменной куртки, задрал майку, чтобы послушать сердце, и рявкнул: «Все заткнулись, живо!» В наступившей тишине он явственно расслышал биение сердца – и звук этот мог исходить только от лейтенанта Томаса Ларча – «трупа», который Уокер собирался отмыть от крови, песка и смазки, а потом положить в гроб, как еще тринадцать военных, погибших шестью часами раньше.
В интервью Хелен Макганис фельдшер рассказал следующее:
– Вообще-то, Ларча осматривал лейтенант из экипажа второго вертолета, дипломированный спасатель, а потом еще майор-военврач, он прибыл на место падения через тридцать минут. Как сейчас помню его слова: «Этот парень давно должен был умереть, но, может, он из тех, кто до последнего цепляется за жизнь».
Не прояви Уокер профессиональной добросовестности, лежать бы мне в герметичном гробу. Жуткая смерть! Я мог задохнуться, так и не придя в себя. Или… Или очнулся бы, осознал случившееся, подождал, прислушиваясь в надежде, что кто-нибудь вызволит меня, а потом заорал бы во все горло. Цинковый гроб звуков не пропускает, так что лежать бы мне в багажном отделении самолета вместе с мертвыми товарищами по оружию. Когда думаю об этом, до сих пор спина холодеет. Да, беда со мной случилась серьезная, но и удача выпала несказанная.
Меня немедленно перевезли в госпиталь. Говорят, флегматичный военврач подполковник Робертсон так растерялся, увидев пациента, что вздернул брови и спросил:
– Ну-с, с чего начнем?
Я вышел из комы через четыре дня после второй операции. Реаниматологи известили о чуде врача и его команду, которые не сомневались, что ни одно тело не способно выжить после подобной жесточайшей «встряски». Мой командир полковник Уилсон тоже изумился «возвращению из ниоткуда», а начальник базы заявил, что потрясен моей живучестью.
Не удивился только я сам. Боль отняла столько сил, что мне было не до размышлений о чуде. В полубессознательном состоянии, накачанный морфием, истыканный иголками, опутанный проводами, застрявший между небом и адом, преследуемый кошмарами, я приоткрыл один глаз, взгляд сфокусировать не сумел, слегка сжал пальцы, когда медсестра спросила: «Вы меня слышите?» – и снова потерял сознание.
Спустя пять месяцев и шесть операций я вышел из госпиталя на костылях, с болями в спине и колене и со слуховыми аппаратами размером с четвертушку мандарина за каждым ухом (они должны были компенсировать невосприимчивость высоких частот). Маршал ВВС Брайан Барридж, главнокомандующий британским контингентом в Персидском заливе, лично вручил мне военный крест. Он тепло пожелал мне выздоровления, и мы выпили по глотку шампанского за наступление мира, во что оба не слишком верили. Прибывший за мной главный сержант армии США был, скорее, миссионером евангелической церкви, потому что счел мое чудесное спасение промыслом Божьим. Генерал смерил его взглядом и отчеканил:
– Чудеса ни при чем! Медицинская служба армии Великобритании – сильнейшая в мире, а тридцать третий полевой госпиталь – лучший полевой госпиталь наших войск.
* * *
На следующий день меня эвакуировали на базу Кэмп-Арифджан, в сорока километрах к югу от Кувейт-Сити. На огромной базе тылового обеспечения армии США жили десять тысяч человек всех национальностей коалиции. Здесь находились сотни вертолетов и тысячи и тысячи контейнеров, танков, пушек и разнообразнейших транспортных средств. Все это было в идеальном порядке расставлено на огромной территории.