Смертеплаватели - Дмитрук Андрей Всеволодович 3 стр.

Конечно, за сто с лишним лет многое изменилось. Мир сэра Роберта был иным. Ещё на Земле правили бал дикость и невежество — не только в африканских деревнях, но и (в большей степени!) в залитых светом кварталах Сан-Паулу или Нью-Йорка; еще Евразийская Конфедерация не отразила мощью обновлённых духовных учений шедший тогда с Запада натиск прагматизма, хищного себялюбия, культа грубых и низменных утех. Незадолго до выхода книги в очередной раз чуть не взлетели ракеты с антивеществом на обеих сторонах Атлантики — до прав ли детей было рядовым, перепуганным гражданам?! Сегодня всё иначе. Мир на Земле прочен, большинство людей сыто и занято любимым делом; почти все семьи крепки и спокойны; дети растут в любви, они серьёзнее и добрее, чем их деды. Даже трёхлетний малыш считает постыдным ударить или оскорбить товарища…

Свобода слова и собраний для юных простирается куда дальше, чем мечталось сэру Роберту. Есть детские самоуправления — школьные и территориальные; их представители входят в органы власти городов и государств. Есть научные центры, где трудятся гении, чьи щёки ещё не знают бритвы; есть мастерские пятнадцатилетних прославленных художников и театры без единого взрослого актера. Но… инертна человеческая природа; тяжко наследие веков жестокости, хамского презрения к ребенку, как к бесполезному в доме члену семьи. Нет-нет, да и встретишь случай родительского деспотизма — более скрытного, чем в прежние времена, но и более изощрённого. А дети со странностями — маленькие изгои в самых благополучных учебных группах, жертвы внешне вежливой беспощадной травли? А загнанная вглубь, подчас годами тлеющая ненависть ученика к несправедливому учителю — ненависть и попытки мести? А, наоборот, едкая зависть учителя к особо одарённому питомцу, зависть, перерастающая в тиранию? А трудноистребимые остатки «дедовщины», порабощения старшими младших? А трагедии неопытных пылких сердец? Вопреки всем стараниям педагогов и психосинтетиков, подростки бредят ревностью, страдают от безответной любви… иногда кончают с собой. Такие случаи нечасты, но тем более удручают…

Да, СОПРАД был необходим. Но, честно говоря, думал я и в день посвящения, и позже, что в наше время Служба охраны прав детей ближе к какому-нибудь медико-психологическому, мягкому мониторингу, чем к дознавательным и оперативным звеньям ПСК, тем более, к суровым «угрозыскам» прошлого.

Думал, пока не встал на моем пути Генка Фурсов.

Впрочем, сам Фурсов предпочитал именоваться своим странным прозвищем — Балабут.

II. Поднепровье, 115 год

Третьи петухи. Откинув шкуры, пружинисто вскакивает Аиса. Долго пьёт кумыс из горшка — это весь завтрак, перед набегом не наедаются. Уже слышен с поля гортанный клич, вот бухнуло в кожаный запон: Таби, начальница отряда, объезжает кибитки, созывая девушек-бойцов.

Аиса надевает на голое гибкое тело серую домотканую рубаху, натягивает узкие брюки, опоясывается мечом. Безрукавка из волчьего меха, башлык; лук через плечо, к боку колчан со стрелами — вот и всё снаряжение.

Мать хоть бы слово доброе сказала перед первым набегом: лежит на своей лежанке, отвернувшись. Зато отец, не по годам дряхлый, хлопочет вокруг, суетится. Вот, сунул на дорогу кусок вяленного под седлом, просоленного конским потом мяса: поешь, мол, где-нибудь… Чуть не плачет старый Радко, а ведь дочь едет убивать его соплеменников. Непохожи росы на жёстких, безжалостных сайрима.

Точно светлой водой пропитывается звёздное небо. Вовсю орут кочета — от росов научилось Аисино племя держать живые часы. Девушка уже возле выхода.

— Эй, — негромко окликает через плечо мать.

Замирает Аиса, готовая спрыгнуть наземь с их семейного крытого воза.

— Конь хитрый, — как бы нехотя говорит Амага. — Когда седлаешь, надует живот. Подпруга будет слабая, потом тебя сбросит. Смотри.

— Буду, — отвечает Аиса. Она рада: всё же и мать беспокоится, — а выражать свои чувства иначе Амага не умеет…

Таби рысью выводит отряд из круга кибиток. Начальнице девичьего отряда — скоро три-по-десять, почти старуха. Редко кто доживает до таких лет… У Таби широкие мужские плечи; левого глаза нет, его проглотил рваный шрам. Нагрудник её сделан из разрезанных на плоские кружки конских копыт; чёрный конь, по древнему обычаю, покрыт цельной человеческой кожей. Больше всех на свете девушки боятся Таби — она спокойно приканчивает струсивших или отставших.

Трясясь в седле, Аиса побарывает дремоту. Она не выспалась. Ночью перед набегом чинила одежду, бронзовые звоночки нашивала от злобных дайвов — вечно они вертятся возле росских градов. После полуночи — родители храпели — выскользнула из кибитки повидать Гатала.

Возле его семейного воза хотела было Аиса свистнуть, да передумала. Перед осенними свадьбами родители парней начеку. Гаталова мать решит — девчонка хочет сманить сына, увести в степь. Молоко на губах не обсохло, в набегах не была, — а между тем, вернётся утром женой. Позор на всю стоянку! Гаталов род строго живёт по старине: девушка, сватаясь к парню, должна, в знак своей женской зрелости, отрезанную голову врага поднести будущей свекрови, да и выкуп немалый уплатить из военной добычи.

Долго сидела Аиса на корточках, таясь у колеса, ждала невесть чего. Вдруг учует её сквозь сон мальчишка, проснётся, выйдет… Ждала и дивилась крупным, сочным звёздам на августовском бархате, разглядывала их, пока не заслезились глаза. Что это за светляки такие в небе светят всем поколениям от начала мира? Не объясняют Священные Матери, молчаливые и суровые. От кого-то в детстве слыхала Аиса, что над степью, в Тихой Стране, жгут костры кочевий давно ушедшие Праматери. Может, и правда. Вон покатился уголёк от костра наискось к горизонту, длинно сверкнул, угасая…

Даром сидела, не вышел Гатал. А сон был разбит. Вернувшись, под шкурами ворочалась Аиса в досаде: дрянь, сморкач! Захочет она взять его в мужья после набега, — пойдёт, как дикий жеребчик на аркане. Когда сватается взрослая девушка-боец, матери отказывают редко, а сыновей и вовсе не спрашивают.

…Фу ты! Аиса открывает глаза, резко вскидывает голову. Не заметила бы Таби, как она клюёт носом в седле. Прохладный порыв от далёкого Данапра помогает воспрянуть. Пятками в кожаных сапогах-чулках ударяет Аиса своего рыжего коня-трёхлетку, опережает подруг. Уже хорошо виден, чёрный на лилово-розовом небе, венчающий гряду холмов град Всемира.

Скачка оборвана. Путь к холмам преграждает неширокая, но полноводная речка. Берег крут; другого берега нет вовсе, вместо него топь, забитая травами, корявым мелколесьем. Начальница, всё лучше различимая, взмахами руки и коротким посвистом разделяет отряд. Левое и правое крылья переходят реку, центр остаётся и залегает вдоль берега. Левое крыло идет в обход града, правое ударяет в лоб…

Склоны гряды круты и вдоль перегорожены валами — лошадей придётся оставить, это предусмотрено. Две-три младших девчонки отведут табун подальше, его не должны заметить сверху дозорные росов. Аиса хлопает приземистого конька по шее, прощаясь. Может, больше и не суждено увидеться.

Расклад хороший, девушка еле сдерживается, чтобы не издать клич радости. Её вместе с лучшими подругами ставят в правое крыло. С ними Таби и старшие женщины-бойцы, на них — главная тяжесть боя. Вперёд, через реку по разведанному заранее броду! Холодна вода, осень близко. Трещат тростники, вязнут ноги… не провалиться бы… Всё! Твёрдая почва.

Пол-луны назад взбунтовались земляные черви по всей излучине Данапра, перестали посылать дань: зерно, мясо, кожи и прочную, обваренную в мучном растворе посуду. Священных Матерей племени охватил гнев. Три дня они молились, закалывали быков и рабов, окровавленный меч втыкали в землю, прося победы у Отца Войны. Первым должен пасть сильный, хорошо укреплённый град вождя Всемира, — тогда дрогнут все прочие росы. Да и в любом случае взятый град — хорошо! Будут головы для всех незамужних, даже для перестарков, которые в десять-и-пять лет еще не выкупили себе жениха. Будут бежать у стремян связанные, силой подобные турам рабы росские. Таких часто берут в мужья вдовы сайрима. Сама Аиса родилась от пленного роса Радко — и тем спасла жизнь отцу. Мать её Амага поклялась, что выпьет кровь мужа, если родится мальчик…

Стена холмов заслоняет восход, горят над гребнем воспалённые перистые облака. Долго, крадучись, пробираются девушки-бойцы вдоль западного склона к природной башне, завершающей гряду. На крутобоком холме, окружённый ярусами валов, утверждён Всемиров град.

Вот и встали они против мощного природного бастиона. Сужаясь, уходит он к пламенным облакам. Тихий свист Таби, — пригибаясь, побежали… Беззвучен шаг. Нижний вал уже совсем близко. На нём невысокий, обмазанный глиной плетень. Сапоги-чулки скользят по росистой траве. Ближе, еще ближе…

Вжикнуло возле самого уха Аисы. Великаны-шмели, взлетая из-за вала, гневно распарывают воздух. Пращники бьют! У Апи, однолетки Аисы, сорвало половину лица, в кровавой массе блеснули зубы и кости. Апи оседает без звука. Жаль подругу: носила на шее фаланги пальцев двоих убитых, хоть завтра замуж!..

С пращниками разбираются. Пока девушки лежат ничком, сама Таби ужом ползёт к валу; за ней, натянув башлыки, десяток старших женщин. Легко и бесшумно они взлетают с земли, с места перемахивают насыпь и плетень. Вот кто-то там захлебнулся воплем. Звуки, точно рубят мясо…

Не промедлили бойцы, чтобы, как водится, напиться крови из вражьих вен, не забрали с собой головы или кисти рук. Скорее к вершине — туда, где сытой спящей змеёй обвивает верхний, главный вал жилые курени!

Росы презирают сайрима за то, что те не сеют хлеб; называют степными гадюками. Сайрима презирают росов за то, что те копошатся в земле, называют земляными червями. Когда-то, в юности, Аиса спрашивала старших: почему степняки не перебьют земледелов, не сделают одно сплошное кочевье и пастбище для скота на месте этих проклятых полей, градов? Ей ответили: даже настоящие черви полезны, на них и рыбу ловят, — а уж без росов кочевникам не прожить! Привыкли мы к хлебу, нужны нам рабы, нужны горшки крепкие и многое другое, что мы умеем делать хуже, чем они. Только пусть знают своё место…

Росы говорят: сайрима не думают наперёд, не готовятся к бою, а нападают скопом, будто ошалелые быки, норовя испугать рёвом и визгом. Ложь это! Давно разузнаны все подходы ко граду, обдуман план боя. Мудра Таби, одноглазая. Стиснутые двумя крылами отряда, побегут росы, но не на восточный обрыв — там, сорвавшись, костей не соберёшь. Их оттеснят на склон, ведущий к реке, а потом погонят вниз, туда, где переправлялись девушки и ждёт теперь засада. Мёртвый или раб — нет для бунтарей иной судьбы!..

Солнце уже высоко, ясная голубизна разливается над кочевьем. Взбираясь всё выше, делая стремительные перебежки и залегая, девушки срывают луки с плеча, накладывают на тетиву стрелы.

…Они опередили нас! Лучники бьют с главного вала, через проёмы в частоколе. Оперённые росские стрелы, куда длиннее и тяжелее, чем у сайрима, глубоко впиваются в глазницы, насквозь пробивают груди, выходя из спины. Всё больше подруг, корчась, падает на травяной скат, иные мешками катятся вниз. Недостижимы лучники за оградой… чем ответим?!

Огнём! Таби со старшими, опытнейшими бойцами опять впереди. Подожжённый их смоляными факелами, дымно загорается частокол, ветер гонит по нему пламя.

Начальница зовёт всех штурмовать вал. Факел брошен, широкий железный топор в её руке. Не дожидаясь, пока сгорят заострённые колья, девчонки рубят их мечами, пытаются свалить своим весом. Удалось одной… другой… сплошь в копоти, сбегают с насыпи внутрь града. Вот и Аиса на валу, хрустят под ногами уголья. Она выхватывает меч — заветный час ближнего боя настал! Скорее туда, на утоптанную землю…

Уже во владениях Всемира девушки рубятся с подбегающими росами. Сражение пьянит Аису, словно перебродивший кумыс. Которую голову она отсечёт — залог скорой свадьбы с Гаталом? Бородатые медведистые мужики в длинных полотняных рубахах, хозяева града, машут мечами и дубинами деловито, сноровисто, будто снопы обмолачивают на току. Когда сайрима оттесняют их к домам, в драку вмешиваются жёны росов. Они коренасты и свирепы; в руках серпы, косы, охотничьи рогатины. Одна выплескивает на бойцов Таби горшок с кипятком; визжит ослеплённая подруга. Ногу Аисы обхватывает, вцепляется зубами белобрысая девчушка лет пяти, глаза её полны недетской ненависти… Нет, это не поединщица. Детскую голову приносить стыдно, как и голову, отрезанную у трупа. Оторвав от себя, Аиса отшвыривает визжащего ребёнка.

За спинами защитников града, за соломенными крышами мазанок, в клубах пыли раздаётся боевой клич племени. Оттуда с лязгом клинков наступает вторая девичья цепь, левое крыло. Поднялись, успели, взяли вал! Вот-вот сомкнутся крылья отряда; смятые росы хлынут на западный склон, навстречу уже натягивающей луки центральной группе за рекой. Конец мятежному Всемирову роду, страшный пример другим земляным червям…

Нет. Не так уж всё просто. Остатки росов вправду отходят, но не к западу. На юге града — бугор, где сбились, словно в страхе, выводком опят на пне грубо вытесанные из брёвен боги росские. Таращат идолы охряные глаза, а вокруг них уже тройное людское кольцо. Наружный круг слагают поверженные: тесно переплелись, обнялись крепко напоследок сайрима и росы — кто шевелится ещё, кто бездыханен. Внутри сжимают кольцо девушки, ощетиненные клинками и копьями, пытаются стиснуть и перебить врагов, прижатых к бугру. А у самого капища, привалясь друг к другу плечами, из последних сил держа оружие, сплошь залитые кровью, отчаянно бьются последние родичи Всемира, от старца дряхлого до той самой неистовой девчушки.

Копотно горит солома на мазанках, подожжённых по приказу Таби. Кому нужны рабы и данники, столь бешено непокорные? Теперь смерти подлежат и старцы в домах, и матери с грудными. Не бывать граду!..

Но — не всесильна одноглазая. Тщетно пытается она удержать невест, отвести назад от идольского бугра, выстроить в широкий круг, чтобы, не теряя больше бойцов, стрелами издали перебить росов. Куда там! Слепые и глухие от ярости, не чуя боли, порой и друг друга раня мечами, девушки рвутся искрошить упрямых земляных червей…

Прямо перед Аисой вертит над собой чудовищную секиру седой, угрюмый воин. Золотой обруч на длинных волосах его, на могучих плечах красный плащ, рубаха богато вышита. Должно быть, это сам родоводитель Всемир, подобный матёрому секачу, осаждённому сворой разъярённых псов… Наседают невесты, добыча завидная: такую бы головищу да привесить к седлу!

Ага, вот и Аисе поединщик! Махая боевым чеканом, заступает ей дорогу юнец — темноглазый, быстрый, нервный, чем-то похожий на Гатала. Чудно было бы — именно эту голову поднести Гаталовой строгой мамаше… Лютует парень, бранится, брызгая слюной; наскакивает и пятится. Трусит малость, отводит глаза перед бешеной девкой. Хоть и редко злится отец, старый Радко, но именно от него слышала Аиса это росское слово: сука…

Вспотел юный рубака, сбросил накинутую козью шкуру. Ни шрама на гладкой груди: должно быть, подобно Аисе, ведёт он — не с товарищем играючи! — свой первый настоящий бой.

Устав отбивать неуклюжие, но сильные удары, Аиса делает точный нижний выпад… Парень, отпрянув и невольно замерев, с удивлением смотрит, как толчками выплёскивается кровь из его пробитого живота. Использовав заминку, она отсекает ему руку с чеканом, затем наотмашь бьёт по шее…

Тут оно и случается. Словно дубовый истукан росский, ожив, прихлопывает её ручищей. Даже не лезвием, обухом в висок маханул Аису вождь Всемир. И не она уже, а кто-то другой, вылетевший из её тела, отрешённо смотрит, как седой громадный воин, уронив секиру, склоняется над обезглавленным пареньком, легко поднимает мёртвого… и неожиданно тонким, молящим голосом кличет: «Сыне, сыне!..»

…Вот так же, без видимого усилия, поднял бы сейчас Аису старый, изработанный, но ещё такой крепкий Радко; унёс бы, называя детскими именами. Забери меня отсюда, отец…

Поздно. В разбитую, брошенную под ноги сражающихся оболочку не вернётся жизнь. Будто кумыс вытек из расколотого кувшина. Конец.

III. Фрагменты исторической справки, подготовленной Рагнаром Даниельсеном для открытых. 3473 год