Самоубийства в тюрьмах все растут.
Очевидно, крутая лестница репрессий не позволяет остановиться на полдороге вниз, и скоро вступаем мы в полосу казней и расстрелов. Военно-полевая юстиция тяжким кошмаром повисла над придушенным обществом, пока оно к этому не притерпелось»104.
Нет, мы не говорим, что противников царского режима надо было кормить пряниками. Но врать-то про «особое милосердие» зачем?!
В тридцатые годы число жертв репрессий было неизмеримо больше. Но есть и разница. Все они проходили через суды (так называемые «особые тройки», в статистике НКВД называющиеся «особыми трибуналами», уж всяко не хуже столыпинских военно-полевых судов). А вот санкционированных сверху расстрелов невооруженных митингов и демонстраций не бывало никогда105. Те, кто все же допускал подобное превышение власти, жестоко за это поплатились – вплоть до расстрела. А император за Кровавое воскресенье даже «стрелочников» не покарал.
Но, может быть, «ангел» молча страдал? Или все эти зверства совершались без его ведома, а он наставлял «усмирителей» быть помилосерднее, по возможности обходиться без стрельбы?
Нет, помимо дневников, после Николая осталось множество бумаг: докладов, отчетов, рапортов и донесений, на которых начертаны его резолюции.
«Витте докладывает о „переизбытке усердия“ Рихтера, командующего карательной экспедицией в прибалтийских губерниях. Его жандармы порют поголовно крестьян, расстреливают без суда и следствия, выжигают деревни. Следует высочайшая резолюция на записке: „Ай да молодец!“»106.
«Министерство внутренних дел представило царю доклад о забастовочном движении, указав, где и сколько стачек сорвано с помощью штрейкбрехеров, сколько подавлено силой. Николай предписывает: „И впредь действовать без послаблений“»107.
«Херсонский губернатор в годовом отчете сообщает, что участились случаи „правонарушений“ в рабочих районах. На полях резолюция: „Розги!“»108.
«Дальневосточное командование сообщает в Петербург, будто из центра страны прибыли в армию „анархисты-агитаторы“ с целью разложить ее. Не интересуясь ни следствием или судом, ни даже простым подтверждением факта, царь приказывает: „Задержанных повесить“»109.
«По действовавшему в империи „Положению о телесных наказаниях“ местный полицейский начальник мог по своему усмотрению выпороть любого крестьянина. За отмену „Положения“, как позорного, выступил Государственный совет. На отчете о дискуссии в совете надпись: „Когда захочу, тогда отменю“»110.
«На докладе уфимского губернатора о расстреле рабочей демонстрации и о гибели под пулями 47 человек Николай надписывает: „Жаль, что мало“»111.
«Во время доклада Витте о положении в стране царь подошел к окну и, глядя на Неву, сказал: „Вот бы взять всех этих революционеров да утопить в заливе“»112.
«В Таврическом саду молодой человек с расстояния в десять шагов выстрелил в гулявшего Дубасова из браунинга. Промахнулся, был схвачен. В полиции заявил, что хотел отомстить за расправы при подавлении восстания в Москве. Дубасов просил царя пощадить юношу, назвав его „почти мальчиком“. Николай просьбу отклонил, „почти мальчик“ предстал перед военно-полевым судом и был повешен»113.
Мы уже писали о Римане и Мине. По итогам карательной деятельности первый был награжден орденом св. Владимира, а второй получил чин генерал‑майора и премию, как написали в газетах, «с присовокуплением царского поцелуя».
Эти деятели не были исключением. Вот еще несколько подобных.
Тамбовский губернатор фон дер Лауниц. «…Ввел в практику поголовную порку в „беспокойных“ деревнях; „по ошибке“, как сам доложил в одном из отчетов царю, „выпорол и несколько спокойных“. В Тамбове Лауниц устроил суд над группой крестьян – участников аграрных волнений; допустив к выступлениям на процессе адвокатов, схватил и выпорол также адвокатов. Выдающийся истязатель был и незаурядным вором. Посвятив часть своей энергии скупке и перепродаже земель, он шантажом и жульническими махинациями восстановил против себя в Тамбовской губернии даже собственных приспешников; местное дворянство возбудило в Петербурге ходатайство о лишении его дворянского звания. Кончились тамбовские похождения гусарского генерала тем, что царь, отозвав его в Петербург, зачислил в свою свиту, затем назначил столичным градоначальником».
Лауниц был застрелен 22 декабря 1905 года в Петербургском медицинском институте. Террорист был убит на месте. Чтобы установить личность покушавшегося, убитому отрезали голову, положили в банку со спиртом и выставили перед фасадом института.
«Однокашником фон дер Лауница по кадетскому корпусу и его компаньоном по пирушкам в Царском Селе был генерал Курлов… Получив назначение в Курск на должность вице-губернатора, Курлов одним махом завоевывает себе всероссийскую известность: на второй день после выхода царского манифеста об отмене телесных наказаний он приказывает выпороть восемьдесят шесть крестьян, арестованных за неповиновение. Перемещенный вскоре после этого на равную должность в Минск, он и здесь вписывает в свой послужной список достойное деяние: с жандармским отрядом окружил на привокзальной площади большую толпу рабочих, проводивших митинг, и приказал стрелять в них. Площадь усеяна убитыми и ранеными. Царь отзывает Курлова из Минска и назначает его товарищем министра внутренних дел…
На подавление крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях послан карательный отряд под начальством генерала Клейгельса; в помощь ему прикомандирован князь Оболенский. Оба открывают, по выражению Витте, „сплошное триумфальное сечение бунтующих и неспокойных крестьян“. Порют мужчин и женщин, старух и девушек, даже детей. Общественность страны охвачена гневом. Царь же посылает Клейгельсу орден и денежную премию, объявляет ему благодарность, а Оболенского, прежде харьковского генерал-губернатора, производит в сенаторы. Оным способом „дранья“ добывали себе у царя аттестаты на государственную зрелость и другие высшие администраторы…
На юге, в Причерноморье, бесновались генерал Каульбарс (командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский градоначальник), генерал Толмачев (сменивший Нейгардта) и граф Коновницын (сменивший Толмачева). Многие честные люди пали жертвами террора, развязанного в Одессе и прилегающих районах этими прямыми ставленниками петербургского двора. Они убивали граждан – на улицах и в тюрьмах, вымогали у населения дань, расхищали денежные фонды и имущество города. Когда же группа представителей общественности опротестовала в центре произвол одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию (где проводил лето), обласкал его, одарил и посадил за свой семейный стол. Все газеты сообщали тогда, как о сенсации, что „граф Коновницын приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение многих поразило, ибо обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын“114.
В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин, по просьбе Каульбарса, разработал проект указа о переводе Одессы на режим так называемого исключительного положения. Почему-то, однако, не решился представить проект на подпись царю. Узнав об этом, Николай сказал: „Я не понимаю, почему Столыпин думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на исключительное положение. Впрочем, Каульбарс и Толмачев такие градоначальники, что им никакого исключительного положения не нужно. Они и без всяких исключительных положений сделают то, что сделать надлежит, не стесняясь существующими законами“.
В его устах это была высшая из похвал»115.
«Не стесняясь существующими законами» – это, по-видимому, комплимент. Он ведь и сам ими не стеснялся.
Как увязать очаровательного собеседника, любящего мужа и отца, добропорядочного христианина с этими резолюциями? Объяснить все отсутствием фантазии, неумением поставить себя на место другого? Или глава государства просто «делал, что должно», привычно отвечая на волнения народа пулями, даже не предположив, что можно как-то иначе? «Социальный расизм», которым он дышал с малолетства, не позволял судить о подданных по себе, потому что судить по себе значило уравнять их с собою? А он с собой и министров не равнял…
…Что бы Николай ни говорил по поводу своего «попечения о народе», для облегчения его положения царь не сделал ничего. Любые же попытки не только протестовать, но даже коленопреклоненно умолять пресекались розгой и пулей. При этом каратели ссылались на «высочайшее повеление», которое, как видно из вышеприведенных резолюций, не заставляло себя ждать. «Чумазые» притихли, смирились, но урок, как уже было сказано, запомнили.
А с другой стороны, его запомнили и солдаты – такие же крестьяне. Кто-нибудь задумывался над тем, как отозвались в душах томских солдат приказы «кончить» за семафором рабочих, с которыми у них было гораздо больше общего, чем с отдавшими эти приказы генералом?
Если полковник Романов судил о надежности армии по своему лейб-гусарскому полку, он глубоко ошибался.
Глава 8. Армия с поротым задом
Хозяйственность, произвол, дезертирство и распад императорской армии
Единственной опорой царского режима оставалась армия. Полиция слаба, полиция не в счет. Церковь за два века лакейского существования растеряла авторитет. А больше ничего и не было – так, сказочки о «подданных, обожающих монарха», в которые никто, кроме экзальтированных великосветских дам, не верил.
Но уже 1905 год, так богатый на восстания в армии и на флоте, показал, что войска тоже ненадежны. Причем это были не обычные военные заговоры, во главе которых стоят генералы и офицеры. Бунтовали нижние чины. Надежными и лояльными режиму в 1905 году оказались только привилегированные воинские части – гвардия и казаки. Но много ли их было?
Впрочем, армия есть армия. Надежные генералы, обученные солдаты, военные победы – и страну можно было бы удержать от многих бед. Однако хваленая русская армия, «чудо-богатыри», позорно проиграла в 1905 году даже японцам. Солдаты были попросту плохо обучены – в отличие от противника. Фактически их бросали на смерть, надеясь «завалить врага мясом». Солдатики отлично поняли это в 1905 году и еще лучше поняли в 1914‑м, а особенно в 1917‑м.
Да и могло ли быть иначе?
У государства находились деньги для безумных авантюр, махинаций и казнокрадства. Но царское государство не желало как следует содержать свою надежду и опору. Вот что писал военный историк Антон Керсновский, открывая нам неведомый дотоле аспект русской армейской жизни: «Скудные отпуски кредитов военному ведомству, которому приходилось торговаться с министром финансов из-за каждого рубля, привели к тому, что у Российской империи не находилось средств на содержание своей армии. Войска были вынуждены сами себя содержать. Перевооружение войск магазинными ружьями в девяностых годах, двукратное перевооружение артиллерией в девяностых и начале девятисотых требовали больших расходов. Приходилось строить помещения, амуницию, отдавать и довольствовать войска хозяйственным способом, „без расходов от казны“.
Полковые хлебопекарни, полковые сапожные мастерские, швальни, шорни, столярные и плотничьи артели стали отнимать все силы войск и все внимание начальников. Офицеры превратились в артельщиков и каптенармусов – некому было посещать тактические занятия. Вся служба – в частности ротных командиров – стала заключаться во всевозможных экономических покупках, приемах, сортировках, браковании, проверках разных отчетностей, отпиской бесчисленных бумаг и бумажек. На милютинском канцелярском бумагопроизводстве привилась куропаткинская116 хозяйственность. Система „без расходов от казны“ была заведена еще при Ванновском117. Куропаткин – сам ревностный и убежденный „хозяйственник“ – развил ее, доведя до геркулесовых столпов.
В русской армии конца XIX века „хозяйственность“ заняла то место, которое в первую половину столетия занимал „фронт“ – шагистика. Она проникала всю армию сверху донизу. Во времена Аракчеева и Паскевича начальство умилялось „малиновым звоном“ ружейных приемов, во времена Ванновского и Куропаткина – доброкачественностью сапожного товара, заготовленного без расходов от казны. Капитан, изобретший новый способ засолки капусты, приобретал почетную известность в дивизии, командир полка, у которого кашу варили пятнадцатью различными способами, аттестовался „выдающимся“. Все помыслы и устремления были направлены на нестроевую часть…
В нормальных условиях молодой солдат находился лишь первые четыре месяца своей службы, когда обучался собственно военному делу. По истечении этого установленного законом времени всевидящее фельдфебельское око намечало в строю молодых солдат будущих сапожников, портных, слесарей. Не попавшие в эти ремесленные цехи проходили главным образом караульную службу…
От воинских частей требовались все в большем количестве дозоры, конвои, караулы. При малейших беспорядках сил полиции всегда оказывалось недостаточно и приходилось вызывать воинские части. Принимая во внимание слабую их численность (роты в 48 рядов), нередко создавалось положение, при котором треть всего состава несла караульную службу, треть отдыхала, а треть была занята хозяйственными работами. В результате – полезный срок службы солдата вместо 4 лет, как правило, был 4 месяца»118.
Но себя при этом командование не обделяло. «В 1904 году некоторые адмиралы получали такие годовые оклады: А. А. Бирилев (главный командир флота и портов, начальник морской обороны Балтийского моря и военный губернатор Кронштадта) – 14 тысяч рублей, Н. И. Скрыдлов (главный командир флота и портов Черного моря) – 15 тысяч рублей, Н. М. Чихачев (состоявший в Департаменте промышленности, наук и торговли Государственного совета) – 22 тысячи рублей, Ф. К. Авелан (управляющий Морским министерством) – 28 тысяч рублей и Е. И. Алексеев (наместник на Дальнем Востоке) – 55 тысяч рублей»119. В то время как рядовой армейской пехоты получал в год 6 рублей, а только что призванному молодому матросу полагалось 9 рублей в год120. То есть один адмирал Алексеев получал столько же жалования сколько 6111 матросов.
Если бы генералы были толковыми, так и ничего себе. Для Суворовых и Кутузовых любого жалованья не жалко. Но уже русско-японская война показала полную, феноменальную бездарность командования русской армии, которое ухитрилось за всю войну не одержать ни одной победы и постоянно проигрывать японцам при превосходстве в численности и артиллерии.
Думаете, это кого-то чему-то научило?
«Весной 1911 года Сухомлинов с позволения императора получил целое крыло Зимнего дворца для проведения игр, в которых участвовали командиры и штабы армий, выделенных для возможных действий против Германии и Австро-Венгрии. Одна из задач игр заключалась в проверке концепций будущей войны ввиду того, что „обстоятельные данные, имевшиеся у нас в Главном управлении Генерального штаба, давали возможность создать обстановку и образ вероятных действий наших противников с большой правдоподобностью относительно возможных, действительных военных операций иностранных армий“. Другая цель сводилась к тому, чтобы выяснить, как командиры будут реагировать на реальные ситуации, с последующим намерением назначить тех, кто плохо себя проявит, на другие должности. Когда великий князь Николай Николаевич почуял, к чему могут привести эти учения, он был против „этой затеи“, в которой „военный министр хочет делать экзамен командующим войсками“, и сумел убедить царя в последнюю минуту отменить игры»121.
В общем, все как обычно: пришел возмущенный дядя, и племянник опять не смог его обидеть. Что же касается командующих, то Керсновский пишет:
«Совещания начальников русского Генерального штаба с их французскими коллегами происходили ежегодно. Требования французов заключались в возможно более срочном наступлении Северо-Западного фронта с целью отвлечь на себя 5–6 германских корпусов (в случае начала войны. – Прим. ред.) <…> Готовность наших войск к наступлению определялась сроком в 20 дней. В 1911 году генерал Жилинский заверил генерала Дюбайля, что войска эти якобы способны к наступлению уже на 15‑й день мобилизации. Следствием этого легкомысленного и преступного обещания должен был быть поход в Восточную Пруссию совершенно не готовых войск. Об организации операционной базы и устройстве продовольственной базы генерал Жилинский, оказывается, забыл…»122.