— Это был Марван. — И она кивнула на юнца, который говорил недавно. — Папа, это Марван. Марван, это мой папа.
Марван улыбнулся и вежливо пожал мне руку, переложив в другую свой плакат. На нем было написано: МУСУЛЬМАНЕ ЗА РОЖДЕСТВО. Он обратил внимание, что я прочел надпись.
— Мне лично все равно, Рождество или не Рождество, — сказал он, — но мы все помним, как вы вступились за нас, когда Умма Пик пыталась приватизировать Эид. Для нас это очень важно. И потом… — Он застенчиво отвел глаза. — Я знаю, как это важно для Энни.
Она посмотрела на него долгим взглядом. «Ага», — подумал я.
— Марван — Букетцветов, папа, — сказала она. — В Инете.
— Знаешь, я все-таки немного раздражен, — сказал я. Мы уже приближались к Даунинг-стрит. Марван сказал нам «до свидания» еще на Трафальгарской площади, так что мы снова остались вдвоем, если не считать еще примерно десятка тысяч человек вокруг. — Дело в том, что я купил тебе подарок, он дорого мне стоил, а теперь он остался там, на той вечеринке…
— Честно говоря, папа, мне совсем не нужна новая консоль.
— Как ты узнала?.. — начал было я, но она не слушала.
— Меня вполне устраивает моя старая: я ведь все равно играю почти только в стратегии, а они не такие жручие. А еще у меня в моей машине все пинкограммы. Переносить их в новую машину замаешься, а скачивать из сети еще раз — опасно.
— Какие граммы?
— Ну, вроде Красный 3.6. Конвертирует сразу целую пачку игр. «СимуСитиСтейт» превращает в «КрасныйОктябрь». Все в таком духе. Я уже на четвертом уровне. А в конце уровня сидит Царь. Тот, кто придумает, как его обойти, получает Двойную Силу.
Я даже не пытался понять, что все это значит.
У входа в резиденцию премьер-министра стояла огромная Рождественская Ель™, белая с серебром. Толпа, завидев ее, засвистела. Но елку охраняли военные, так что люди сразу перевели свое возмущение в шутливый тон. Кто-то, правда, швырнул в ель Рождественский Пудинг™, но с ним быстро разобрались.
— Это на Рождество не похоже, — кричали мы, проходя мимо. — А вот это на Рождество похоже.
Небо уже темнело, и толпа начинала понемногу редеть, когда полиция, наконец, смогла перегруппировать силы. Проходя мимо группы в красных банданах, мы спели вместе с ними:
— Украшайте падубом
[30]
залы,
Тра-ла-ла-ла, ла-ла,
Пришло время Интернационала,
Тра-ла-ла-ла, ла-лаааа…
— И все равно мне немного жаль, что ты не увидела вечеринку, — сказал я.
— Папа, — возразила Энни и даже встряхнула меня. — Это самое лучшее Рождество в моей жизни. Понимаешь? В жизни! Другого такого уже не будет. И я так рада, что провела его с тобой.
И она взглянула на меня искоса.
— Так ты догадываешься? — спросила она. — Какой у тебя будет подарок?
Она смотрела на меня взволнованно и так серьезно, что я даже расчувствовался.
Я вспомнил все, что случилось с нами и на наших глазах в тот день, все, что я передумал и перечувствовал. И, подумать только, что я сам был частью всего этого. Событие изменило меня, я стал не тем, кем был еще утром. Это открытие меня потрясло.
— Да… — начал я неуверенно. — Да, думаю, что догадываюсь. Спасибо, девочка.
— Черт! — сказала она. — Ты догадался! Но как?
И она протянула мне маленький бумажный пакет.
В нем оказался галстук.
Джек
© Перевод Н. Екимова
Теперь, когда все уже вышло так, как вышло, каждый вам наплетет с три короба. Любой, кого ни послушай, знал Джека лично, либо, на худой конец, Джека знал его друг, но сказано это непременно будет так, что вы сразу поймете — говорящий все равно хочет, чтобы вы решили, что это на самом деле он. Они вам все расскажут — и как помогали ему, и как он делился с ними своими планами. Но большинство, конечно, понимают — ври, да знай меру, и потому чаще всего слышишь примерно одно и то же: вот, мол, были мы с приятелем там-то и там-то, вдруг видим — Джек бежит по крышам, деньги из его переметных сум так и сыплются, а за ним, по улицам, пыхтит-чешет милиция. Ну, и так далее. «Мой приятель видел однажды Джека-Полмолитвы, — скажут они вам, — недолго, с полминуты всего». Скромничают.
Считается, что так они проявляют уважение. То есть это они считают, что после всего, что было, они должны проявлять уважение таким вот образом. Хотя никаким уважением тут не пахнет. Наоборот, они, как псы, пируют на его трупе, и потому они мне противны.
Все это я для чего говорю? Чтобы вы понимали, кто я и откуда. Я ведь знаю, как вам покажется то, что я сейчас расскажу. Вот я и хочу, чтобы вы четко представляли себе, кто я такой, когда я скажу, что действительно знал Джека. Так вот, я его знал.
Я с ним работал.
Нет, я, конечно, сошка мелкая, не спорю, но все равно я был частью его истории, и от меня хоть что-то, да зависело. И не думайте, что я себя нахваливаю: чем угодно клянусь, высокомерия в моих словах и на грош нету. Я никто, но работа, которую я помогал делать, имела для него большое значение. Вот и все, что я хочу сказать. Так-то вот. Короче, вы поняли, почему мне стало очень интересно, когда я услышал о том, что мы наложили лапу на того парня, который продал Джека. В смысле — ну, вы поняли. Это еще мягко сказано. Я поставил себе цель — встретиться с ним во что бы то ни стало, вот так будет точнее.
Помню, как я услышал о первой затее Джека, сразу после того, как он сбежал. Ему хватило смелости не прятаться, а, наоборот, действовать так, чтобы его заметили. «Слышал о том переделанном, который совершил ограбление?» — сказал мне кто-то в пабе. Я соблюдал осторожность, реакции не выказывал.
А знаете, я кое-что почувствовал, еще когда увидел Джека впервые. Он вызывал уважение. Никогда не хвастал, но внутри у него был огонь. Хотя, заметьте, никакой уверенности, что из него выйдет толк, у меня не было.
То первое дело принесло ему сотни ноблей, которые он роздал людям на улицах. Бедняки из Собачьего болота полюбили его за это раз и на всю жизнь. Такие поступки волнуют людей, показывают им, что перед ними не обычный бандит, каких кругом тринадцать на дюжину. Конечно, не он первый придумал делиться награбленным с людьми, но он был одним из немногих, кто на самом деле это делал.
Хотя для меня важнее было не то, как он распорядился деньгами, а то, где он их взял. Он украл их из государственного учреждения. Это были налоги, собранные в магазинах.
Как охраняют подобные места, знает каждый. Вот потому-то я сразу понял, что цель у него была одна: показать правительству — смотрите, мол, я плюю на вас. То есть это было не ограбление ради наживы, а это был такой жест, и, клянусь всеми богами, кровавыми и не очень, я сразу начал им восхищаться.
Именно тогда, сидя в пабе и соображая, что он сделал, представляя, как он организовал тот налет, как он полз, карабкался, дрался, чтобы попасть внутрь, и все это со своим новым, измененным телом, и как он исчез потом, точно испарился, несмотря на свое приращение, — я впервые отчетливо осознал, что он кое-чего стоит. Вот тогда я узнал, что Джек-Полмолитвы не обыкновенный переделанный и даже не обыкновенный преступник.
Кстати, немногие люди видят переделанных так, как вижу их я, или как видел Джек.
И не говорите, что это неправда. Для большинства из вас они не люди, вы либо не обращаете на них внимания, либо пользуетесь ими, по привычке. А если кому-то из вас случится заметить кого-то из них по-настоящему, то вы хотите поскорее это забыть, точно ничего этого не было. Так вот, с Джеком все было совсем иначе, и не только потому, что он сам был переделанный. Пари держу — да нет, знаю наверное, — что Джек всегда замечал их, ясно видел их человеческую сущность еще до того, как с ним самим кое-что сделали. То же и со мной.
Вот вы идете по улице и видите вокруг шваль, переделанную шваль с исковерканными телами, которую выплевывают в город пенитенциарные фабрики. Не хочу впадать в сентиментальность, но я нисколько не сомневаюсь, что вон в той женщине — да, вон в той, без рук, зато с маленькими птичьими крылышками на их месте, — Джек увидел бы именно женщину, а еще он увидел бы старика, а не бесполую зверушку, в которую его превратили, и молодого паренька — правда, вместо глаз у него темное стекло, и трубочки, и какие-то огоньки, так что он пробирается вперед медленно, неуверенно — тяжело ведь глядеть глазами, с которыми ты не родился, — так вот в нем Джек увидел бы прежде всего мальчишку. В людях с паровыми механизмами или истекающими маслом моторами вместо внутренностей, с частями животных вместо конечностей, с кожей, измененной ведьмами, и так далее, Джек видел прежде всего людей, страдающих под тяжестью наказания.
Люди ломаются, когда их переделывают. Я часто это видел. Такое ведь случается сплошь и рядом — закону чуток не потрафил, и пожалуйста, просыпаешься утром с новой рукой или ногой, или железяка какая-нибудь из тела торчит, или еще чего; но главное даже не это — не физическая боль, не телесное уродство, а то, что теперь они такие же, как те, на кого они плевали в течение всей жизни, те, кого привыкли не замечать и не считать людьми. То есть они сами понимают, что превратились в ничто.
А вот Джек, когда с ним такое сделали, не считал себя нулем. И никого другого тоже.
Вот был такой случай. В Дымной излучине есть сталелитейный завод, и там служил один тип, управляющий какой-то, из мелких, — Джек тогда уже несколько лет как освободился, а я только недавно услышал, — но неприятности от него были большие. Он стучал на членов профсоюза, когда те пытались агитировать народ. И тогда организаторов начинали провожать домой бандиты, запугивали их, так что те замолкали, а то и вовсе увольнялись с работы.
Короче, подробностей я не знаю. Но суть-то в том, что сделал Джек.
Как-то раз утром приходят рабочие на смену, встают у своих механизмов и ждут. Гудка все нет. Они ждут, ждут, а ничего не происходит. Ну, им, понятное дело, не по себе малость, мурашки уже по спине даже. А они знают, что сегодня того управляющего смена, и помалкивают, не орут, но все же решились пойти, посмотреть. Подходят к лестнице наверх, в контору, а у подножия, видят, стрела из инструментов. На полу, и показывает она наверх.
Ну, они наверх. А на площадке другая стрела. Народу собралось: целая туча, идут, значит, по стрелкам, а те приделаны к перилам и показывают все время наверх, и так они обходят все цеха кругом, собирая всех, кто был тогда на заводе, поднимаются на последний пролет и видят — в конце балюстрады болтается на стропиле тот управляющий, повешенный.
Но не мертвый, а так, без сознания. И рот у него весь в шрамах. Зашит, значит, только не нитками, а проволокой.
Ну, тут все и так сразу поняли, кто это с ним сделал да почему, но этот дурак пришел в себя, когда ему рот расшили, да и разболтал все, и описал того человека, который его отделал, тогда и вовсе никаких сомнений не осталось.
А тому типу еще повезло, что жив остался, так я думаю. И на том заводе проблем, как я слышал, долго больше не было. После того случая переменилось все. Кажется, в народе это назвали Стежком Джека-Полмолитвы. И, кстати, сразу становится понятно, за что люди так любили Джека. За что они его уважали.
Наш город — величайший в мире. Нам все время это твердят, потому что это правда. Хотя для многих из нас это как бы неправдашняя правда.
Все зависит от того, где вы живете. Если в Собачьем болоте, то от того, что здание нашего парламента превосходит все остальные здания в мире, или что в сундуках нашего города накоплена такая казна, при одной мысли о которой весь остальной мир плачет горючими завистливыми слезами, или что нью-кробюзонские ученые в состоянии обхитрить самих богов, вам ни жарко ни холодно. Вы по-прежнему живете в Собачьем болоте, или на Худой стороне, или где там еще.
Но когда Джек сбежал, наш город и для Худой стороны стал величайшим в мире.
Это было видно — я видел это своими глазами — по тому, как люди ходили по улицам, стоило Джеку что-нибудь сделать. Не знаю, как реагировали жители в центре, в районе Ворона — скорее всего, хорошо одетые граждане только презрительно фыркали или делали вид, будто знать не знают ни о каком Джеке-Полмолитвы, но в тех местах, где дома прислоняются друг к другу, ища опоры, где со стен падают куски штукатурки, а то и кирпичи, если раствор между ними уже выкрошился от старости, в тени стеклянной резервации кактов люди ходили, гордо выпрямившись. Все считали Джека своим — мужчины и женщины, люди и какты, хепри и водяные. Вирмы складывали о нем песни. Те, кто обычно плевал в лицо любому переделанному, про этого Сделанного Свободным говорили только хорошее. В тавернах Салакусских полей за Джека поднимали тосты.
Я-то, конечно, этого не делал — не потому, что мне не хотелось, просто человеку моей профессии приходится соблюдать осторожность. И потом, я ведь Джеку не посторонний, а потому мне особенно надо было беречься, чтобы не выдать себя. Но в душе я пил вместе с ними. За Джека, думал я про себя.
За то короткое время, что я работал с Джеком, я ни разу не назвал его по имени, так же как он — меня. Все дело в специфике работы, наверное, но у нас вообще не принято использовать настоящие имена. А с другой стороны, как его еще было и звать, если не Джеком? Переделка становится гибелью для многих, для него она стала вторым рождением.
Переделку вообще-то трудно осмыслить, найти в ней логику. Иногда магистры выносят вполне понятные приговоры. Например, один человек убил другого, зарезал его ножом — все понятно, отрезать ему руку, которой он это сделал, пришить на ее место нож с мотором и отправить работать в бойлерную — пусть служит там кочегаром. Урок нагляден и очевиден. Или те, кого превращают в технику — мужчины-подъемные краны, женщины-такси, мальчики-машины, — тут тоже все просто, они приносят городу пользу.
Но я не могу вам объяснить, зачем пришивать женщине павлиний хвост, или вставлять мальчишке в спину железные паучьи лапы, или приделывать кому-то слишком много глаз, или вставлять внутрь механизм, от которого нутро горит, словно топка, или заменять ноги деревянными игрушками, а руки — обезьяньими лапами, так что человек скачет потом, что твоя мартышка. В общем, переделки бывают разные — одни делают человека слабее, другие сильнее, третьи — уязвимее или наоборот, четвертые вообще можно сразу не увидеть, а есть и такие, которые невозможно понять.
Иногда можно встретить и переделанного ксения, но это редкость. Говорят, с растительной плотью кактов или физиономиями водяных сложно работать, но есть и другие причины, почему судьи приговаривают чуждые расы к наказаниям иного рода. Переделывают только людей — из жестокости, ради того, чтобы получить от них какую-то пользу, или по другим, менее прозрачным причинам.
И ни к кому на свете город не питает такой лютой ненависти, как к Сделанным Свободными, или ренегатам. А все потому, что переделанный не должен восставать против того, кто его переделал, это уже непорядок.
Честно вам скажу, иногда мне становится тошно от того, что приходится все время держать свои мысли при себе. Особенно в течение дня, когда я занят на работе. Нет, поймите меня правильно, своих коллег я люблю, особенно некоторых, они хорошие ребята, и, насколько я могу судить, многие из них, наверное, согласились бы с моим образом мыслей, вот только рисковать никому не охота. Надо знать, когда болтать, а когда лучше придержать язык за зубами.
Так что я никуда не лезу. О политике не разговариваю, что велят, то делаю, в дискуссии ни с кем не вступаю.
Но когда видишь, как видел я, как распрямились люди после первого удара Джека, — бог ты мой, это дорогого стоит. Разве можно тогда быть не за него? Люди нуждались в нем, они нуждались… в свободе, которую он им принес. В надежде.